— Саша, что стало отправной точкой для книги «Альфа Центавра»?

— Бессилие, я думаю. Наше интервью совпадает с годовщиной моей эмиграции, и, знаешь, что эта годовщина обнаружила? Что я (наверное, можно было бы сказать — и мы) все еще живу согласно зову звезд — звезд заветной Альфы Центавра. То есть живу, как будто *** не перечеркнула все чаяния, устремления, планы, координаты, мечты. Боже, прошло уже три года, а я все еще не понял, что произошло! И книга, в этом смысле, это попытка поставить перед собой факт поражения, начертить хоть какое-то понимание… А титульная тема советского космического триумфа с ее жерновами и жертвами, как и разговор о положении культуры в сегодняшнем мире, — уже следствия этого понимания, вернее, работы понимания.

— Я видела спектакль, но еще не успела прочитать книгу. Как тебе такая идея — написать второй том «Альфы…» или даже новую книгу — про космонавтов-женщин?

— В поэме есть глава про первый женский отряд. После американской высадки на Луну счет в космическом биатлоне был в пользу Америки, и Советский Союз начал отчаянно придумывать, чем бы ответить. Тогда родилась идея — стать первой страной, которая отправила в космос женщину. Что ж, отправили, и программу закрыли. Полетела только Терешкова.

Но вот над чем я регулярно задумываюсь, так это над продолжением твоего вопроса: а почему бы не написать книгу о втором отряде? И о третьем, и о пятом? Ведь за любой победой всегда стоят тени проигравших, и уж если начинать разговор о призраках истории, то этот разговор не должен иметь конца… но книга конечна, как и внимание. Так что второй том всегда стоит в тени первого тома, и я думаю, что это — неизбежное противоречие любой мемориальной культуры.

— Для некоторых людей, присутствующих на этой презентации, покупка книги «Альфа Центавра» стала первым материальным приобретением в Ереване. А ты помнишь свою первую ереванскую покупку?

— На второй день я поехал покупать пианино. В Москве у нас было электронное, и я ужасно тосковал по механическому. Нашел PETROF за 50 тысяч драмов, что, по сути, почти что ничего для такого инструмента. Очень застенчивая девушка по телефону сказала, что она закончила консерваторию и что это был ее домашний инструмент для репетиций. Я приехал, фортепиано и правда оказалось чудесным, в дополнение ко всему еще и одухотворенным этой близостью к профессиональному миру музыки. Пока ждали грузчиков, меня, конечно, стали поить густым кофе. И только тогда за столом я в первый раз огляделся: и увидел, что, собственно, кругом стоят коробки с вещами. Все уставлено, явно съезжают. Спрашиваю, куда? Говорят, что в Краснодар к родственникам, потому что жизнь в Ереване стала не по карману. Из-за *** и массового притока эмигрантов цены за последние несколько лет выросли в несколько раз.

Говорю единственное, что успел к тому времени выучить: цавд танем («унесу твою боль» в буквальном переводе. — «Новая»). Молчу. Спрашиваю, есть ли правительственные выплаты беженцам из Арцаха, мама качает головой и говорит, что выплаты есть, но 50 000 драм на такую семью и с такими ценами — это почти что ничего. Получается, что пенсия беженца равна цене пианино, за которым я пришел. А пришел я за ним, потому что уехал от одной войны, в то время как эта семья уезжает из-за другой войны туда, откуда я приехал…

— Ты работаешь в разных городах и странах. С какими творческими или человеческими открытиями ты столкнулся в Ереване, чего не было, например, в Казани, Москве или Ташкенте?

— Я не уверен, что в этом ответе смогу отделить ощущение покинутого места от ощущения знакомства с новым. Уехав из Москвы, я понял, насколько мы были склонны недооценивать нашу усталость от российской повседневности. Компромиссы, вытеснение, страх, печаль, меланхолия — все это не то чтобы исчезло в Ереване, но однозначно появилось больше сил, чтобы со всем этим справляться. В конечном счете это вопрос экономики горя и радости. Ереван как будто учит заново смотреть. И какие-то забытые чувства однозначно оказались здесь разблокированы. Но, с другой стороны, стыд никуда не уходит, и иногда я думаю, что Ереван — это такой безоблачный счастливый сон, за который придется расплачиваться.

Что касается человеческих открытий — я обрел здесь много друзей. Удивительно, как в условиях эмиграции дружеские связи эволюционируют в ускоренном режиме. Все мы отчасти протезы друг для друга, но столько взаимной поддержки и человеческого внимания в России я, кажется, не получал, не оказывал.

— Ереван для тебя — временное убежище, новая творческая точка отсчета или что-то совсем другое?

— В новые точки отсчета я не очень верю, хотя очень хотелось бы. Но вот чем Ереван однозначно является — так это идеальной зоной вненаходимости. Идеальное место удаленности — от европейской бюрократической меланхолии и от московского горького безумия.

— Насколько ты сейчас чувствуешь культурный диалог между армянским контекстом и своим театром? Появилось ли что-то «армянское» в твоих работах после переезда в Ереван?

— Есть такое армянское слово: ջիգյար (произносится «джигяр». — «Новая»). Оно переводится как печень, но значит совсем другое — какое-то непереводимое чувство абсолютной решимости, свободы и бескорыстия. Если вдруг ты выпил вина и решил подарить машину своему другу — это ջիգյար. Если ты увидел, что кто-то нуждается в помощи и бросил все и стал помогать — это ջիգյար. Магическая энергия самоотдачи и радости от этой самоотдачи… Я бы очень хотел этому научиться. Но пока что я все такой же занудный грустный режиссер.

— Самое время спросить про твой второй ереванский спектакль — «Книга скорби» в независимом армянском театре Arten. Как он появился?

— Мой друг и один из главных ереванских собеседников Илья Мощицкий подарил мне на день рождения (первый день рождения не дома) книгу Григора Нарекаци. Я открыл ее, подумал: это что-то великое. И закрыл.

— Спектаклю предшествовала твоя экспедиция на озеро Ван. Как ты продумывал ее логистику?

— Да, честно говоря, плохо продумывал. Я понимал, что главными героями спектакля должны стать не люди, а природа: камни, ветки, вода с озера Ван. Но я долго не мог найти автомобилиста, который бы согласился меня туда отвезти. Граница с Турцией закрыта, так что ехать надо через Грузию, и это довольно трудное путешествие (около 14 часов в одну сторону). В итоге я сорвался в последний момент и полетел на самолете маршрутом Ереван — Тбилиси — Стамбул — Ван. Очень смешно объяснял пограничной службе на обратном пути, почему мой чемодан засыпан землей, камнями и что это за бутылки с водой я везу.

— Что из случившегося в этой экспедиции не вошло в спектакль?

— Спектакль, к несчастью (или как раз к счастью!), не совсем удался, и не удался именно потому, что моя поездка оказалась в каком-то смысле более важной, чем сам спектакль. Так что я буду делать новый спектакль — «Книга скорби, вторая редакция». И он будет во многом основан именно на моем путешествии. Там было много всего: и курдский водитель, который вез меня в глубокую глушь к обломкам армянского храма, рассуждая о том, что армяне вырезали миллион курдов (!?). И старожилы, которые меня чуть не побили, когда я спросил, что было на этом холме до мечети. И совершенное молчание земли.

— Почему тебе было важно привезти для спектакля подлинную воду из озера Ван, веточки растущих там деревьев, камни с берега?

— Потому что разговаривать с камнями и ветками — вслушиваться в их присутствие, слышать их как свидетелей армянского геноцида, свидетелей бесконечной красоты озера Ван, видеть их как тысячелетних современников Нарекаци, которые несут память о его скорби, — значит сопротивляться безумию и расчеловечиванию. И это наполняет меня радостью, как бы больно от этого ни было. Это тоже жест абсолютного бессилия — согнуться около ветки, привезенной с оккупированной Турцией армянской земли, и говорить ей: «Я — человек скорби…» Но, признавая бессилие, мы движемся дальше.

— Не было ли у тебя ощущения, что видеоматериала из этой экспедиции достаточно не только для создания спектакля, но и для документального кино?

— Да, я думал об этом. И думаю, что часть спектакля во второй редакции будет состоять как раз из такого кино.

— В твоей «Книге скорби» речь идет не только о Григоре Нарекаци, а еще — о краеведе и политзаключенном Юрии Дмитриеве. Как случилась «встреча» этих героев?

— Эта встреча — то, за что я люблю театр. Сережа, один из актеров, с которым мы репетировали, рассказывая о своих отношениях со скорбью, вспомнил о том, что десять лет назад ездил на Соловки и помогал Дмитриеву обустраивать там мемориальный комплекс. В его воспоминаниях было на удивление много природы — земли, веток… Как он голыми руками очищал места массовых расстрелов от гнилой листвы, как делал новые кресты…

В процессе работы над спектаклем Сережа написал Дмитриеву письмо в колонию, и это письмо стало эпилогом спектакля.

— Ты нередко совмещаешь роли драматурга, режиссера и артиста. Тебе легче работать с самим собой, чем с другими людьми?

— Я начал совмещать эти роли в России в условиях, когда стало ясно, что делать хоть сколько-нибудь политически ответственный театр — значит множить вокруг себя заложников. Ситуация, когда я один на сцене со своим текстом, избавляет других от возможного преследования, доносов и обвинений. Помимо того, мне казалось, что это экзистенциально честно. В каком-то смысле мне и до сих пор так кажется.

— После нашего интервью ты летишь в Ташкент. Для чего?

— В Ташкенте в театре «Ильхом» мы делаем спектакль по мотивам фильма Алексея Германа «Двадцать дней без войны». Это довольно монументальная история про репрезентацию войны в искусстве (…). Военная журналистика, Ташкент времен эвакуации, травмы войны — такой круг тем.

— А потом? Что дальше, Саша?

— Дальше — пока неясно. Мы однозначно будем делать еще что-то в Ереване.

Наш еще один близкий новый друг Леша Киселев шутит, что в Ереване собралась могучая кучка: он, я, Мощицкий, Влада Куприна. Хочется суметь сфокусировать навыки и умения и сделать для этого города и друг для друга то, что мы можем.

Айсылу Кадырова