«Крутой маршрут» шел в Современнике тридцать лет: репетировать его начали еще до того, как была полностью опубликована книга, в 1989 году. Родился в перестройку, пережил девяностые, дожил до «Крымнаша», потерпел еще пять лет и закрылся вместе со смертью своего режиссера, Галины Волчек.

Закрылся, скорее всего, по рациональным причинам, и все-таки сложно не увидеть в этом символизма: это раньше на историю репрессированных узников ГУЛАГа можно было спокойно смотреть из зала, это раньше он был фактом исторической биографии. А когда время потекло назад, когда история постепенно перестала быть историей и стала современностью, спектакль с подмостков сошел — и опять стал не художественной, а фактической реальностью.

Включая, например, те параллели, которые делают ошибку на стенде фотовыставки не такой уж нелепой: прошедшая через все допросные, одиночки, битком набитые камеры, этапы и лагеря Гинзбург прямым текстом и по многу раз сравнивает то, что сейчас вслух сравнивать нельзя.

Этот текст вряд ли нуждается в пересказе — и все-таки, раз некоторые авторы афиш успели его забыть, напомню в общих чертах, о чем книга. По сути, это женский вариант «Архипелага ГУЛАГ» — мемуары репрессированой в 1937 году лагерницы о том, как устроены круги ада под названием российская (тогда еще советская, но серьезных реформ она с тех пор не претерпела) тюрьма.

За три года до ареста, в 1934-м, когда убили Кирова, Гинзбург была самой обычной и абсолютно добропорядочной советской гражданкой: преподавательница, журналистка в небольшой газете, жена, мать троих детей, верный член партии — в общем, образцовая, хоть пиши с нее плакат.

И в этом ее образе, описанном на первых страницах, — особенный драматизм: позже, когда она окажется в застенках, выяснится, что камеры забиты точно такими же правоверными комсомолками, домохозяйками, учительницами, которые изо всех сил служили идеалам партии, пока эти идеалы не проехались по ним самим.

Впрочем, многие продолжили служить даже после этого: Гинзбург описывает очень показательную сцену из жизни сокамерницы, которая безумно любила своего мужа, но когда вломившиеся в квартиру энкавэдэшники объявили ей, что он — враг народа, женщина не потребовала даже доказательств:

Намного позже Гинзбург, уже многое понявшая про советскую действительность, осенит: «Но если все изменили одному, то не проще ли думать, что он изменил всем?» Но сокамерницы от этой высказанной вслух мысли только шарахнутся.

Но это все потом — а пока вокруг идеальной комсомолки Жени тоже начинает сужаться кольцо: сначала одного знакомого профессора арестовывают и обвиняют в «троцкизме», потом другого, потом ее саму начинают вызывать на допросы — пока как свидетеля. Когда на этих допросах ей начинают объяснять, что знакомый профессор — на самом деле враг народа, иноагент и экстремист, Гинзбург отказывается подписывать составленные за нее показания: она-то лично ни о каком профессорском шпионаже ничего не знала, а как можно подписать то, чего не знаешь? Следователь начинает истерически хохотать.

В итоге Гинзбург оказывается виновата в том, что сейчас по УК РФ называется «Несообщением о преступлении» (теперь это статья 205.6):

Способность удивляться — это, может быть, тот или один из тех якорей, за которые Гинзбург держалась все время своего заключения и которые в итоге ее спасли. Перед арестом зашедший последний раз в гости Эльвов сказал ей: «Вы не понимаете происходящих событий. Вам будет очень трудно». И она, как и все ее сокамерницы, которых она встретила потом на своем крутом маршруте, действительно не понимала простейших вещей: она не понимала, как можно взять и посадить абсолютно невиновного человека или того, кто рассказал на кухне неудачный анекдот, приговорить к десяти годам заключения.

Не понимала, как можно пытать человека, как можно его унижать и убивать, как в человеке может быть столько животного. Никто не понимал — но, в отличие от остальных, она ко всему этому так и не привыкла.

В конце концов редакцию газеты, в которой она работала, признали террористической организацией, а ее саму обвинили по не менее террористической статье 58 (пункты 8 и 11: «Групповой террор. Страшные статьи. И вас предают военному суду»).

Сейчас то же самое обвинение содержится в уже упомянутой статье 205 УК РФ — и то, как выстраивается обвинение по ней, почти дословно описано как раз в книге Гинзбург. Ее приговорили к 10 годам тюремного заключения с поражением в правах на пять лет и с конфискацией имущества.

Остальная часть ее книги — карта того, как она этот маршрут проходила: через Бутырку, тюрьму в Ярославле, Колыму — к реабилитации и освобождению после смерти Сталина.

Подробнейшее описание пути по Дантовским кругам ада к месту назначения — девятому кругу предателей (в данном случае — «предателей родины»). И название книги, и количество прямых упоминаний слова «ад» в тексте, и первый авторский подзаголовок, который в итоге заменили (сегодня, если его процитировать, могут обвинить в пропаганде сатанизма), не дают сомневаться, что свои мемуары Гинзбург строила именно с оглядкой на «Божественную комедию». Характерно, что и один из лагерных романов Солженицына называется «В круге первом» — с оглядкой туда же. Хотя ничего удивительного: и то, и другое — всего лишь установление флажка на карте, констатация географического факта.

А спектакль «Крутой маршрут» — не девяностых, правда, годов, но тот самый, волчковский, с Нееловой и Ахеджаковой — записан и лежит в интернете, поэтому посмотреть его и убедиться, что он не имеет отношения к Германии тридцатых годов, можно в любой момент.

Там есть сцена: в переполненную женскую камеру врываются оперативники и вызывают из толпы одну — Мясникову. Из-за спин выходит старая-старая женщина с абсолютно детским, растерянным лицом, медленно проходит мимо сокамерниц и уходит в луч света, закрываемая широкими спинами конвоиров, — и становится очевидно, что больше не вернется.

И все-таки по ее детскому лицу — особенно на поклонах — видно: реальность спектакля для нее явно была трудно отделима от реальности жизненной.

Точно такое же, детски-растерянное, лицо было в спектакле еще только у одной героини — у Лии Ахеджаковой, которую позже стерли со всех российских афиш, исключили из всех постановок и даже предлагали заблюрить в фильмах. И все это только за отказ договариваться с совестью и подписывать то, во что она не верит.

Закончить позволю себе притчей — не имеющей отношения ни к тексту, ни к спектаклю. Примерно за неделю до того самого февраля 2022 года Дмитрий Быков* читал лекцию о «Божественной комедии».

После лекции я задала ему вопрос, который когда-то задал мне самой на журфаковском экзамене преподаватель: какой для вас круг ада самый страшный?

— Последний, где предатели. Не люблю предателей, — не задумываясь, сказал Быков.

— А для меня, — говорю, — тот, который перед лимбом, перед входом в ад. Где души тех, для кого не все так однозначно. Невыносимо вечность сидеть и осознавать, что ты настолько ничего в жизни не сделал, что даже в ад пускать не за что.

Спустя почти четыре года Минюст и Росфинмониторинг старательно — хотя, к счастью, заочно — заталкивают Дмитрия Быкова в девятый круг, называя предателем Родины, «иноагентом», террористом и экстремистом и судя военным судом. А журналисты — бывшая четвертая власть — стали самым или одним из самых бесправных сословий, с трудом способным хоть на что-то повлиять. Повторяемость истории перестала быть метафорой, и мы опять вынуждены проходить крутой маршрут по кругам ада, описанный Гинзбург.

Правда, у Данте, на которого она оглядывалась, было написано еще две части «комедии»: чистилище и рай. Жаль, что до них редко кто дочитывает.

* Минюст внес в реестр «иноагентов»