Цинизм и апатия

— Все больше людей сейчас говорит: я ничего не хочу слышать про происходящее в мире, не хочу это осмыслять, мне все надоело. Люди покупают книги, которые пытаются говорить о современной реальности, но не читают их: они куплены, но стоят на полке в целлофане. Кто-то мне сказал: «Нет сил больше это все в себя впускать». Люди перестают слушать аналитиков, которых слушали в последние несколько лет: если что-то случится, я и так об этом узнаю. И в этом есть своя правда. Вот это стремление отгородиться от реальности — это естественная защита психики — или мы уже впадаем в апатию, когда уже все безразлично?

— Здесь как минимум два уровня рассуждения: один скорее психологический, и это не ко мне: я не психолог; а вот другой — философский. И здесь можно сказать, что есть психологические состояния, которые характерны для людей при разного рода критических ситуациях: экстремальных, тяжелых, экзистенциальных. Тем более что экзистенциальная философия тоже существует.

Если говорить на уровне психологическом, что это какие-то копинг-стратегии — практики, которые позволяют субъекту сохранять себя в работоспособном состоянии. Но на уровне философском это все выглядит немножечко иначе — как описание современного диффузного цинического субъекта.

— А что это за субъект такой?

— Это человек, пребывающий в перманентной депрессии, но сохраняющий трудоспособность.

— Мне кажется, мало кто в этом определении не узнает себя. А какую роль тут играет цинизм?

— Цинизм — это, по сути, ведь не что иное, как специфический реализм. Но он несколько шизофренический: с одной стороны, знать лучшее, но с другой — делать дело; знать о том, что есть благо, но поступать вопреки, потому что так надо. Это, по сути, сознание современного индивида, который живет внутри сложных структур, сложных отношений, который ими дисциплинирован и воспитан — и уже воспринимает некоторую просветительскую наивность или искренний просветительский аффект как нечто стыдное. Просветитель сейчас оказывается в такой ситуации, когда кричит обо всем известном, — а ему в ответ могут сказать: ну что ты кричишь? — все и так это всё знают, и мы вынуждены жертвовать знанием о лучшей версии себя, знанием о благе, знанием о правильном и этичном ради целей реального выживания. Хватит делать этический капитал за счет того, что…

— Сними белое пальто.

— Да, сними белое пальто. И отчасти это даже может быть справедливым упреком, потому что у нас есть и жанр моральных спекулянтов, которые именно так и поступают:

— Вот этот самый цинический субъект — пребывающий в состоянии депрессии, но еще способный трудиться, защищенный своим цинизмом, — насколько длительно он может существовать в таком мире, в такой оболочке? Насколько для него самого это существование опасно или, наоборот, безопасно?

— В целом такие структуры могут держаться долго: такой индивид не слишком осознает, что живет ненормальной жизнью, — это его разновидность нормы.

— Сорокинской такой нормы: встал с утра, съел свою норму, живешь дальше.

— Да, по сути, именно так. Сорокин визуализирует какие-то элементы цинического сознания. Это продукт современной дисциплинарной системы. Современное дисциплинарное государство во многом так устроено, что оно производит таких индивидов.

Общество катастрофилов

— И чем чревато для общества то, что оно состоит из таких индивидов?

— Чревато, например, катастрофильным комплексом. Это такой термин, который использует Слотердайк (сноска 1). Катастрофильный (сноска 2) комплекс — это тяга к апокалипсису, можно так сказать. Это симптом того, что общество может, например, вступить в войну: когда война отчаянно приветствуется как способ экзистенциального разрешения состояния цинической диссоциации с собственной жизнью и субъектностью — ради реального выживания, конечно. Потому что для такого субъекта это является крайней возможностью хотя бы как-то почувствовать жизнь. Вот знаете, бывает такое у солдат: у них есть ощущение, что вот на фронте-то они жили, а здесь-то на гражданке уже жизнь слишком пресная, слишком унылая, слишком сложная, слишком нудная. А там все было ясно, просто, по-настоящему, там они чувствовали, что жили.

Эта возможность почувствовать свою жизнь через катастрофу, возможность через крайние, экстремальные переживания выйти на экзистенциальный уровень, которого в обычной жизни этот индивид лишен, вот эта катастрофильность — это тоже последствие такого рода нормы, установившейся в обществе.

— Я застала поздний Советский Союз в относительно вменяемом возрасте: окончила школу в 1986 году. Я отлично помню тот цинизм, с которым мои ровесники — и вовсе не какие-нибудь прожженные либералы, а самый что ни на есть «глубинный народ», относились ко всей советской идеологии: и к пионерам-героям, и к комсомолу, и к коммунизму, и к патриотизму: «Ты сегодня пойдешь на субботник?» — «Я тебе что, патриотка, что ли?» «Патриотка» — это в тогдашнем понимании моих сверстников была наивная энтузиастка, которая принимает за чистую монету всю государственную риторику, которой нормальные взрослые люди знают цену. Этот цинизм, как я его помню, был настолько всеобъемлющим, что крушение Советского Союза на его фоне было совершенно закономерным: весь фундамент, на котором он стоял, оказался изъеден цинизмом. Но что дальше происходит с циничным обществом? В постсоветском обществе, кажется, новые ценности так и не выросли?

— Циническое сознание — это сознание просвещенное. Оно уже не обманывает себя идеологией. Оно уже рассматривает идеологию как инструмент управления дураками. И в этом виноваты во многом те, кто использовал идеологию как инструмент управления дураками. В это впал и марксизм, собственно: советские коммунисты, марксисты установили советский режим в результате революции, но решали через идеологию вполне себе циническую задачу управления массами, а не задачу их просвещения. И естественно, что это знание о механике работы власти диффузно распространялось среди управляемых. Поэтому

Но потом на это наталкиваются и все попытки обращения к каким-то другим вещам, к ценностям, например, и к чему-то еще. Циническое сознание все воспринимает как способ на него воздействовать.

— С одной стороны, это даже неплохо: цинизм как способ сопротивляться идеологической обработке. Но с другой стороны, это ведь глубокое разложение вообще всего доброго и прекрасного. Недаром самый большой циник — это Мефистофель.

— Да, цинический типаж конца нового времени, начала модерна.

— Но если государство целиком состоит из таких цинических граждан — не означает ли это, что оно обречено, что ничего не вырастет на этой выжженной земле?

— Для дисциплинарного государства это как раз желаемый результат, потому что оно стремится к аномичности (сноска 3) в обществе. Для дисциплинарной структуры очень важно, чтобы отношения власть — индивид работали как отношения всегда индивидуально прилагаемые. Государство прилагает действие власти не к массе, а к индивиду внутри массы — и в то же время не допускает никакой горизонтальной кооперации. Приказ отдается всем, а само отношение власти прикладывается к индивиду непосредственно. И получается как в строю солдат: в строю отдают команды, и вроде бы солдаты все вместе подчиняются этим командам. Но при этом отношения власти индивидуализированы: индивид внутри строя не может ослушаться и не может скооперироваться с другими. Они согласованно действуют не потому, что между ними есть горизонтальная кооперация, а потому, что они все охвачены одним и тем же отношением с властью — приказом. Так работает аномичность. Как ни странно, чем аномичнее и атомарнее общество, чем более изолирован каждый индивид, тем дисциплинарная структура в итоге сильнее. Понятно, что у этого тоже есть свой предел, потому что благодаря такой аномичности в конце концов само общество, сама социальная ткань начинает деградировать.

И оборотной как раз стороной служит то, о чем вы говорите: все начинает расползаться — просто как гнилая ткань. Вся эта структура социальных связей в конце концов просто перестает работать окончательно — но где-то между этими состояниями дисциплинарная структура может быть очень даже эффективна. Ее не устраивают крайности: ни горизонтальная кооперация и независимая самоорганизация, ни полная аномичность. А вот где-то между ними — как раз то, что нужно.

В поисках нормальности

— Вернемся к нашему депрессивному индивиду. Наблюдение из практики — большинство знакомых говорят: я вообще ничего не читаю, сил нет, не хочу погружаться в чужие трагедии. Если читают — то фэнтези. Если смотрят — то сериалы. Это вынужденный эскапизм, потому что мы не выдерживаем напора на психику и пытаемся защищаться? Или это стремление к иллюзорным мирам — ну вот как у Рея Брэдбери в «451о по Фаренгейту», где ты закрываешься в комнате с виртуальными персонажами и максимально отгораживаешься от реальной жизни, не желая ее жить, потому что уж очень она сложная?

— Здесь я бы попытался избежать генерализации. Мне кажется, все зависит от конкретного субъекта: для кого-то это действительно единственный способ сохранить психическое здоровье на уровне, который позволяет функционировать, — и это свидетельство очень большого напряжения и деструктивных состояний, которые люди переживают.

Для кого-то это действительно способ избегать контакта с действительностью. Для кого-то это способ заботы о себе: человек может таким способом просто поддерживать свою психологическую форму, чтобы оставаться как раз более адекватным ситуации, более трудоспособным, даже более чувствительным — и вообще не терять контакта с реальностью. Один и тот же инструмент может служить для решения совершенно противоположных друг другу задач.

— Вот, кстати, про контакт с действительностью. Сто с небольшим лет назад мальчишки читали книжки про индейцев и пытались убегать в Америку, как чеховские мальчики. Потом, в СССР, читали фантастику и грезили о космических путешествиях и далеких планетах. И мечтали, как мы там справедливую жизнь наладим. А сейчас они читают не о приключениях в пампасах или космических просторах, а фэнтези — осваивают миры магии с единорогами и драконами. Вот это резкое переключение из области земного в область неземного — как вам кажется, это свидетельство желания покорять все новые и новые миры — уже не только не только физические, но и метафизические? Или все тоже стремление к эскапизму?

— Опять же в разных случаях может быть по-разному. Но в целом — смотрите, что характерно для всех этих фэнтезийных миров: они сами по себе являются образцом нормальности. Они говорят в общем о том же, о чем всегда говорили мифы, сказки, сказания, баллады. И, как ни странно, они дают и детям, и взрослым возможность жить в нормальном мире, который работает по понятным психологическим законам. В нем есть условно принимаемые каждым ценности, и есть психология нормальности, которую реализуют его герои.

В этих фэнтезийных мирах есть важный реалистический элемент:

— А высокая проза скорее осваивает циническую реальность?

— Высокая проза по-прежнему работает в парадигме морального просвещения. Но, как писал Николай Кузанский, истина кричит на площадях, истина кричит в каждом месте.

— То есть радужные единороги нас спасут. В том смысле, что они оставляют надежду на то, что мир еще не окончательно сошел с ума.

— Не то что спасут — они скорее дают возможность пережить вот этот опыт нормальности. И, кстати, я далеко не фанат историй про всяких космонавтов и индейцев. История про индейцев — это же ведь тоже история про нормальность: это значит, что у тогдашних мальчиков не было никакой подходящей для них идентификации в то время. А индейцы были какой-то воображаемой идентичностью, к которой хотелось присоединиться. А то, что было вокруг, казалось не таким, не принималось, как вероятная собственная идентичность. Да и космические приключения — это свидетельство о реальности почище любого фэнтези. Вы хотите покорить космос? Разберитесь сначала с тем местом, где живете. Покорители пространства, которые не могут по собственному желанию внутри страны перемещаться или за ее пределы, — это про всю советскую фантастику. Это мечта вырваться отсюда, наконец, куда-нибудь, хоть в космос. В итоге все равно создается какая-то версия воображаемой нормальности, для каждого времени своя. Но есть и оборотное действие: потом, исходя из этих идеалистических представлений, реконструируется циническая парадигма. Например, покорение космоса может стоить любых жертв. Почему? Потому что это великая и прекрасная цель. Поэтому любой такой виртуальный мир нормального может очень неожиданно цинически переработаться во что-то прямо обратное.

Нам кажется — сейчас мы придем к прекрасной мечте. Ага, она почему-то всегда как горизонт — где-то вдали, а страдать приходится прямо сейчас. В итоге циническое сознание воспроизводится, а индивид формируется внутри дисциплинарности.

— И с этим сделать уже ничего нельзя?

— Тот же Слотердайк писал об этом много и классно. Он сказал, что просвещение может быть адресовано только индивидуально, в том числе через деконструкцию собственного цинического сознания. Большинство людей этого не делают — и вообще в принципе люди очень часто предпочитают заниматься моральными спекуляциями, вместо того чтобы понимать, как за моральными спекуляциями стоит циническое сознание.

Информационная диета

— Люди вокруг часто говорят, что не читают новостей. И вроде бы понятно, почему их не читают: опять где-то кого-то бомбили, опять какие-то переговоры сорвались, и никакой надежды, чего их и читать. С другой стороны, отказ от пребывания в новостном потоке приводит к тому, что ты перестаешь в нем ориентироваться. Есть ли тут какая-то осмысленная стратегия?

— Начнем с того, что современные новости — это, конечно же, медийный продукт, который всегда нацелен на управление массой. Информационный интерфейс, собственно, изначально и появился как интерфейс управления большими массами людей. С этим связано появление газет в крупных городах с большим количеством далеко протяженных торговых и экономических цепочек. Информационное управление массой людей, обществом — это изначальная цель любых медиа. Для современного цинического сознания это, конечно, не секрет — поэтому люди и переходят на информационную диету. Но самое главное — что все это в общем-то не является информацией. Сейчас принято говорить, что наш мир насыщен информацией. Вообще-то нет. Наш мир насыщен данными. И далеко не все данные можно считать информацией.

Информация — это то, что снижает неопределённость для нас.

— Ну тогда ее вообще практически нет.

— Про что и говорю. Другой вопрос — что еще и важно сформулировать эту неопределенность. Тот, кто неопределенность не может сформулировать, не может получить информацию, потому что нечего будет снижать. Информация — это даже не нечто объективное, по большому счету: это лишь наш способ взаимодействовать с миром. Если мы можем сформулировать какую-то неопределенность, в этой сфере для нас начинает существовать информация. Так что в целом попытка отключиться от цифрового шума, от передачи данных, которые никак не снижают неопределенность, — понятна и закономерна.

Другая сторона вопроса состоит в том, что

Человека, который отличается рефлексивностью, вообще может очень разочаровать в людях зрелище того, как «одухотворенная толпа» куда-то несется в очередной раз, ведомая демагогами. Вот у Аристотеля было такое явление, назовем его «охлократия», — чтобы не путать с современным термином, который значит другое. Это власть толпы как коллективной деспотии, ведомой демагогами и нарушающей ранее принятые ей же законы. Так что явление не новое. Еще чуть ли не со времен Аристотеля люди все больше начинают разочаровываться в общественной жизни и уходить, по сути, во внутреннюю эмиграцию даже не от режима, а от вот всех этих бессмысленных и вредных метаний. И это тоже своего рода циническая картина мира, и она отчасти справедлива. В циническом сознании вовсе не отсутствует некоторый реализм. Правда, этот реализм хотя и оправдан — когда смотришь на окружающий мир, трудно удержаться от цинического взгляда на него, — он шизофренически разорван: в результате такой цинической декомпозиции прежде всего теряется связь с собственной жизнью. И в этом смысле становится большой задачей просто вернуть себе способность выходить на собственный же экзистенциальный уровень.

Как начать жить

— Не могу не спросить: а как?

— Если бы был ответ простой на вопрос «как?», наверное, все бы этим пользовались. Но такого простого ответа нет. Для начала, во-первых, надо понять, как это работает, и суметь разглядеть все эти процессы в себе самом. Помните старый добрый слоган «Врач, излечи себя сам»? Не надо лечить от цинизма других. Попробуйте вылечить себя. А потом уже принимайтесь за других, если время найдется. Вот это первое.

Второе — конечно, нужна некая диета, даже самоограничение на моральные высказывания. Многие люди интуитивно этому следуют, воздерживаясь от публичного морализаторства, несмотря на то, что у них имеется четкая моральная и этическая позиция по каким-то вопросам. Но они уже испытывают некоторое отторжение к публичным разговорам о морали. А еще очень важный момент состоит в том, что наше «я» нигде не существует объективно: оно случается как событие.

Я могу думать о себе всё, что угодно. Я могу считать себя владычицей морской. Истина проявляется там, где я могу быть как кто-то. В этом смысле любое «я» осуществляет себя как какое-то конкретное «я» в бытии — через реальность своих выборов, через реальность своих чувств, через реальность своих состояний.

Это-то в конечном счете и отличает вымысел от действительности. Современное циническое сознание к этому неспособно, потому что оно этот экзистенциальный выбор научилось обесценивать. Поэтому оно и не может вернуться к собственному существованию.

— Ага. Попробую обесценить. «Ну и чего ты, как правильная пионерка, пойдешь волонтерить?»

— Вот. В этом смысле можно быть правильной пионеркой, только это значит «быть».

— То есть если ты считаешь, что ты свободный человек, веди себя как свободный человек?

— Например, так. И принимай цену свободы. Понимаете, реальный экзистенциальный выбор отличается от фантазийного реальностью цены. В конечном счете именно поэтому можно говорить о цинической позиции, а не о позиции, например, кинической, как у древних философов-киников. Сам Диоген мог жить в соответствии со своими идеями. Но потом, у его последователей, это выродилось в аскезу ради получения морального профита. Но Диоген так жил ведь не потому, что он хотел заниматься аскезой и быть морально совершенным, а просто потому, что хотел свободы. Вот и разница.

Усталость от сочувствия

— Все чаще кажется, что люди устали не только от новостей, но и от сопереживания. Если откликаться на все призывы о помощи — все равно у нас не получится обогреть вселенную. Мы уже привыкли игнорировать обращенные к нам многочисленные призывы помочь больным детям, написать письма узникам, взять домой страдающих собак и котов, покровительствовать погибающим искусствам… Мы уже привыкли к тому, что постоянно спрашивают — а почему ты вот этому сочувствуешь, а вот этому не сочувствуешь, а где ты был со своим сочувствием тогда-то… Но сочувствия-то действительно не хватает на всех. И его приходится просто выключать для того, чтобы тебя не разорвало от сочувствия. Но и отключить сочувствие нельзя — превратишься в чудовище.

— Ну вообще-то человеческое сочувствие изначально не универсальное. Человек — существо коллективистское. Поэтому человеческое сочувствие в первую очередь ориентировано на членов собственной массы, собственной группы. А к другим может вообще не применяться.

— Что, в общем, обессмысливает вопрос о том, почему ты сочувствуешь этим и не сочувствуешь тем.

— С другой стороны, вообще-то даже внутригрупповое сочувствие не абсолютно. Как любое социальное существо человек — существо иерархическое. Сколько раз такое бывает, что каким-то низкоранговым участникам нашей группы сочувствие выделяется гораздо меньше, чем каким-то высокоранговым?

— В смысле — все переживают из-за развода кинозвезды, и никто не хочет помочь условной семье, живущей под протекающим потолком?

— Или бездомные — кого вообще волнуют проблемы бездомных, но вы посмотрите, там Собчак что-то кому-то сказала. Или кто-то где-то подрался, или еще что-то похожее произошло — давайте же срочно все включимся! Это все коллективистская природа нашей психики. Человек так устроен. Люди не всегда даже могут сами себе отчет отдавать в причинах избирательности своей эмпатии. А есть еще культурный слой, символический слой, есть личная история каждого человека.

Люди даже могут научиться сочувствовать тем, кому изначально не сочувствовали, с одной стороны. С другой стороны — всегда можно вызвать эмоцию. В мире происходит столько всего страшного, но почему-то одним сочувствуют, а другим нет. Хотя, казалось бы, и те и другие — чужие. Почему так происходит? — все зависит во многом от того, как эти события освещаются, как ведется пропагандистская компания, с какими целями освещаются те или иные страшные события.

И плюс еще ко всему, человек же существо физиологически определенно, скажем так, ограничен.

То есть в какой-то момент и чувствительность к стимулам может меняться.

Если вокруг постоянно происходит ужас — просто повышается планка сочувствия. Уже не любой ужас вызывает сочувствие, а только какой-то наиболее ужасный ужас, да и тот уже не настолько сильно, как вызвал бы раньше. Это тоже, в общем, часть человеческой механики.

Это комплексное сложное явление. Человек не может восприниматься как тот, кто обладает только кнопками «вкл» и «выкл» в плане сочувствия. Сочувствие — само по себе сложный процесс, вовлекающий нашу коллективистскую природу психики, и телесные процессы, и представление о фоне — ведь ничто не оценивается в абсолютных единицах. Оценивается, по сути, то, как оно выбивается из общего фона. Если фоновые показатели меняются, так меняется и норма. Это тоже, в общем, характерно для людей. Ну и, конечно, у каждого есть опыт, как его сочувствие было использовано против него — поэтому люди еще учатся держать свое сочувствие, как любые другие свои чувства и эмоции, под некоторым контролем. В этом смысле очень часто успешность пропаганды зависит от того, удается ей или не удается преодолеть все эти защиты.

Но это же делает гораздо труднее путь к сочувствию, когда для этого есть причины.

Продается умиление

— Известно, что сейчас продают не товары, а эмоции. В соцсетях сейчас часто присутствует много однообразного контента, который часто делает искусственный интеллект и который рассчитан именно на нажатие эмоциональной кнопки. Одна картинка — вот жили мальчик и девочка, другая — вот они же спустя годы, бабушка и дедушка. Вот молодой офицер и его девушка в 1945 году, а вот они в 2025-м, и дела нет никому, что в 1945 году им на вид по 25, а в 2025-м — по 60, и пальцев у них какое-то странное количество. Но люди умиляются, истекают сладкой слезой и пишут «долгих вам лет жизни». И не очень включаются, когда требуется что-то реальное, не такое красивое, не такое отполированное при помощи искусственного интеллекта. Вот эта эксплуатация чувства рынком, продажа хорошо рассчитанного чувства, продажа эмоций — действительно ли приводит к обеднению эмоциональной жизни человека?

— Ну оно же использует естественную человеческую активность в сфере эмоций. Но это на самом деле только часть картины. Потому что главные торговцы эмоциями зарабатывают на идентичности.

Человеку ведь продают не его эмоции, а его собственное «я»: человека, который умиляется фотографии этих старичков, человека, который гордится славным прошлым, человека, который с помощью дезодоранта неназванной марки выражает свою сексуальность. Продается не столько чувство, сколько идентичность, возможность почувствовать себя кем-то. В рекламе на уровне политики происходит то же самое: люди потребляют свою политическую идентичность.

— «Я — часть великого народа»?

— Или «я забочусь об экологии». Все идентичности конструируются, производятся и потребляются. Мы живем в эпоху, когда любая идентичность может быть сконструирована.

Для этого уже достаточно хорошо известно, как это все работает в людях. И в этом смысле, конечно же, тоже циническое сознание работает.

Но оно само не понимает, что и оно тоже есть такая же идентичность. Поэтому все эти чувственные стимуляции в каком-то смысле неизбежны. Люди действительно на это реагируют. Более того — люди за свою идентификацию иногда готовы и умирать. Правда, например, циническое сознание не готово, хотя иногда ему все же приходится, — но это уже государство делает другими способами.

— Мне кажется, что циническое сознание, цинизм вообще почти неуязвим и почти непобедим, потому что если тебе ничего не дорого, за что тебя можно ухватить, кроме твоей собственной жизни?

— Ну в конечном-то счете там проблема именно в том, что и жизни как таковой нет. Циническое сознание к ней не пробивается. Человек свой экзистенциальный уровень ощутить не способен. Это сложное, это современное, это высокоразвитое сознание, просвещенное. Оно часто пытается эту самую жизнь каким-то образом почувствовать, что ли, приобрести, ощутить. И для этого как раз, может быть, очень неплохо подходят все эти симуляции: посочувствовать, поумиляться.

— Критики западной цивилизации довольно часто говорят, что это вот такая цивилизация обывателя, в которой никто не хочет испытывать бурных эмоций: не надо ни бурно положительных, ни бурно отрицательных, все должно быть ровненько, должно быть спокойно, и вообще это цивилизация эмоционального отупления. Можно ли с этим согласиться?

— Вообще-то нельзя. Что критики западной цивилизации могут в качестве альтернативы предложить — очередную идентификацию?

— Ну, вероятно, да, какую-нибудь пассионарность.

— В принципе, это чаще всего и заканчивается оболваненной толпой, которая воображает, что у нее есть какая-то великая миссия. Вот недавно доклад вышел про великую мечту России за авторством Караганова, опубликован на сайте Совета по внешней оборонной политике — такая книжечка с ракетой и Мининым и Пожарским. Там примерно такая концепция и развивается. Но что они могут предложить, кроме очередной тоталитарной идеи? Да ничего.

Но что критики буржуазного общества смогли предложить миру, если посмотреть исторически? Ну вот что — коммунизм предложил миру что-то интересненькое? Предложил, и чем дело закончилось? Причем много раз закончилось. Любая критика хороша как критика, но давайте смотреть на жизнь.

— И не стесняться собственной буржуазной идентичности?

— Ну идентичности вообще не стоит стесняться. С ней можно работать. Идентичность — это же, в общем, конструкт. Можно деконструировать любую идентичность — какую хотите, это можно делать даже в качестве упражнения, очень помогает вообще-то. Мне кажется, это тоже хороший способ борьбы с циническим сознанием, поскольку циническое сознание — это тоже своего рода идентичность.

И вот здесь как раз можно попробовать наконец-то захотеть жить как кто-то — действительно попробовать не какую-то идентичность проживать, а «себя самого». Какая мне разница, кто как живет, я-то могу жить, как я сам. Я не нуждаюсь в том, чтобы жить как сторонник каких-то идей. Я могу смотреть на эти идеи и принимать решение, что из этого я беру, а что нет.

Потому что вообще-то мое «я» — это предмет веры. Вот как Мамардашвили говорил, что есть такая категория, как вера, и свою жизнь в конечном счете приходится осуществлять как некую веру в то, что есть такая сущность, которая вот здесь сейчас живет — потому что нет никаких объективных оснований для ее существования и быть не может.

Поэтому поиск оснований, поиск какой-то идентичности, на которую можно опереться, — та ловушка, в которую мы попадаем, с одной стороны. А с другой стороны — исходить только из объективной реальности, что вот обстоятельства таковы, поэтому я таков, — это тоже глупо: тогда субъект теряет себя и становится функцией от обстоятельств.

— То есть можно сконструировать свой образ, свою идентичность. Поступать так, как будто ты уже и есть тот самый человек, которым ты хочешь быть. Некоторые гуру так и говорят: Fake it until you make it — имитируй, пока не станет получаться само.

— У этих гуру все очень сильно искажено попсой: скажем, идея, что ты можешь усилием своей воли трансформировать реальность. Ты можешь усилием своей воли удержать себя в этой реальности, только и всего. И принять ту цену, которую надо заплатить за это.

1. Петер Слотердайк — современный немецкий философ. Его самая известная работа — «Критика цинического разума» (1983). ↑

2. Катастрофильность, по Слотердайку, — скрытая готовность общества к катастрофе. ↑

3. Состояние личности, для которого характерны отсутствие самоидентичности, ценностей и целей, дезориентация в обществе, неопределенность и нестабильность. Аномичное общество лишено социальных и этических норм, люди в нем разрознены, общее культурное пространство разрушено. ↑