Документальный фильм «Русские на войне*», премьерный показ которого на фестивалях в Венеции и Торонто в 2024 году вызвал большой политико-кинематографический скандал, недавно выложили в открытый — хотя и платный — доступ. Автору, российско-канадской документалистке Анастасии Трофимовой, припомнили сотрудничество с Russia Today Documentary и обвинили ее в трансляции российского пропагандистского нарратива. На самом деле пацифистский посыл фильма совершенно очевиден, но основное достоинство картины Трофимовой в другом: это глубокое — возможно, более глубокое, чем задумывала режиссер — исследование самых основ русской жизни. А может, и не только русской.

Комната в деревенском доме, в ней сидят человек пятнадцать. Тыл, несколько километров от линии фронта. Люди в комнате — российские контрактники. Они пьют самогон и обсуждают, кто зачем сюда приехал.

— Я не знаю, как вы, — *** за своих женщин. Чтоб они жили там нормально.

— Да не ***. Тебе 50 с *** лет, ты один, у тебя ни ***,***, нету. Если ты здесь, ты не за женщин.

— А за кого?

— За себя. Чтоб получить и просрать — на ***, на алкашку.

— А ты?

— Я поехал на патриотизме сюда.

— Ты его видишь?

— Щас уже нет, к сожалению.

А девушка продолжит их снимать. На передовой, в окопах, в убежищах, в разъездах. Накануне боя, между боями, после боя. В черных целлофановых пакетах, под крики «у нас двухсотый!». И на кладбищах, где их будут хоронить.

В интервью Катерине Гордеевой** Анастасия Трофимова расскажет: она недавно узнала, что из тех людей в комнате в живых осталось только двое. Один восстанавливается после пятой контузии (он и в фильме уже говорит по слогам, как заика), другой — без ноги.

Обсуждение фильма Трофимовой, начавшееся после его премьеры на Венецианском кинофестивале в прошлом сентябре, получилось на редкость предсказуемым и бессмысленным. Разговор почти без остатка свелся к осуждению автора за прежнее сотрудничество с Russia Today и гаданию, в каком именно отделе ФСБ (вариант: администрации президента) монтировался отснятый материал. И ладно бы все свелось к пикетам и нотам протеста — в число достоинств политиков и активистов эстетическая вменяемость входит редко. Но и люди, которые вроде бы числятся экспертами и профессионалами, не постеснялись публично заявить, что фильм «заслуживает не рецензирования, а расследования» и не имеет права «на аплодисменты и широкий экран».

Обгоревшие полуразрушенные многоэтажки. Покореженные автомобили без колес. Мрачный, ошалевший кот на заборе. Какие-то люди катят тележки. Транспарант «Россия — это традиции и ценности, на которых мы выросли». Ниже на ржавом гараже: «Не мир говно, а люди». К гаражу подходит девушка-медик, читает. «Человек, который это написал, просто Конфуций, ***», — говорит она. Заказ ФСБ? Вы серьезно?

Двадцать лет назад Дмитрий Быков** написал роман «ЖД» — о том, как варяги и хазары воюют за Россию, а коренное население бомжует, ходит кругами и спит в вагонах на кольцевой линии метро. С тех пор варяги поселились в Кремле, а хазары отбыли из страны через Шереметьево и Верхний Ларс.

Фильм Трофимовой — о коренном населении. Ее герои — коллективный Платон Каратаев. Не тот, которого проходят в школе, выдуманный Толстым ради того, чтобы мечущийся Пьер познал наконец смысл бытия, а настоящий, из жизни.

— Ты готов рисковать своей жизнью?

— Нет, я не готов рисковать своей жизнью. Нет, я не готов. Не готов. Честно сказать — нет, не готов. Но… я не могу отказать, так как все-таки… Если надо, то надо. И с этим не поспорить.

У этого Платона Каратаева очень интересная речь — тоже бредущая по кругу, на каждом шагу спотыкающаяся сама об себя, опровергающая сама себя и буксующая, как только доходит до придаточного цели или причины. «Но…», «так как…», «потому что…» — и дальше обрыв. И этот обрыв говорит о человеке в кадре больше, чем любые слова. Мир Платона Каратаева не телеологичен. В нем нет причин и следствий, начала и конца.

В речи Платона то, что он говорит о себе и из себя, практически без швов, без пауз соединяется с тем, как, по его мнению, положено рассуждать о том, о чем он рассуждает. Свое — и тут же вызубренное из школы, из телевизора, из социума. Но даже когда человек просто повторяет набор лозунгов — он непременно собьется, забуксует и не закончит фразу.

«Лежал, притворился мертвым, да, не буду скрывать. Слышал ночью, как ходили хохлы. Переползая, молился всем богам, просил, чтобы я остался живой, чтобы он дал мне силы, чтоб выбраться оттуда. Выбрался. Чего я могу сказать. *** все-таки правильная, очень правильная. Если нас там не будет, неизвестно, что вообще будет с территорией нашей России. Противник по-любому будет слушать Запад и под этим руководством будет то есть осаждать наши границы. А мы этого позволить не можем. Так что…»

И монтаж фильма замечательно эту особенность изображаемого мира передает.

Разбомбленное село, в котором осталось 26 человек. Старуха стучит палкой в калитку к соседке: «Михаааайловнааа! Михаааайловнааа!» Лает собака. Мычит корова. Звучит канонада — то ли далекая, то ли не очень. Под канонаду начинает кукарекать петух. Михайловна не открывает. Старуха ковыляет обратно, тяжело опираясь на две клюки.

Шрапнель попала солдату чуть выше сердца. Медвзвод везет раненого в госпиталь. «У меня сын еще в школу не пошел, я не могу сдохнуть», — выдыхает тот. На рукаве у него шеврон с надписью: «Не ходи за мной. Я тоже заблудился». Машину подбрасывает на ухабах. При каждом толчке раненый рычит от боли. Но выжил ли он, при каких обстоятельствах его ранило — мы ничего об этом не узнаем. Кажется, что у автомобиля на самом деле нет никакого пункта назначения, что он будет вечно ехать по этой раздолбанной дороге.

В кадре — РСЗО «Град». Залп. Вылетают снаряды и уносятся вдаль. За этот фрагмент автора много ругали. Мол, как можно не показать жертв, не проследить, куда попали эти снаряды, кого убили. Но критики путают кино с новостным репортажем. На самом деле это идеальная реализация ключевой метафоры фильма. Куда полетели снаряды? Куда-то. Цель? Какая цель?

Экзистенциалисты много писали о «пограничных ситуациях». Мол, на пороге гибели перед человеком открывается возможность вырваться из замкнутого круга повседневности и пробиться к смыслу своего существования. Но вот люди месяцами живут в сознании неотвратимости собственной близкой смерти, хоронят товарищей — и как только они подходят к какому-то намеку на подлинность, на индивидуальное мышление, их сразу отбрасывает назад.

Думаю, дело, помимо с детства усвоенной привычки говорить то, что от тебя хотят слышать, именно в этой самой бессмысленности. Человек не приспособлен к тому, чтобы выдерживать такую концентрацию абсурда. Невыносимо признаться себе, что твоя почти неминуемая скорая гибель, смерти товарищей — не поддается личному осмысленному объяснению. (…)

Плюс конформизм, конечно. Покорность. Привычка к обреченности.

— Хочешь — не хочешь — здесь такого понятия нет. Надо — значит, надо.

— Был приказ, мы вошли.

— Но думаешь, это правильный был приказ?

— Не знаю.

И самое гениальное:

— А что делать — к муравью *** приделать?

Это не экзистенциализм. И не Достоевский с его «бездной вверху» — «бездной внизу». Скорее, все тот же Толстой, чьим идеалом был улей, пчелиный рой. Пчела — функция. Погибнет — на ее место заступит другая.

И тут велик, конечно, соблазн свести разговор на вековое рабство и русскую душу. Но вот Трофимова говорит в интервью, что, вернувшись с Донбасса, перечитывала «На Западном фронте без перемен» и чувствовала, как все похоже. И те споры, которые заклубились вокруг «Русских на войне*», еще в 1990-х отшумели в литературе о Холокосте. Тогда Кристофер Браунинг написал знаменитую книгу «Обычные люди», где доказывал, что многие убийцы евреев не имели ничего против них и участвовали в расстрелах просто из привычки повиноваться приказам и быть как все, хотя вообще-то можно было без последствий отказаться. Ему возражали, доказывая, что все дело в особом немецком характере и в специфике германского антисемитизма. Как говорится, найдите пять отличий от нынешних полемик.

Александр Блок некогда писал о «европейской бойне», Первой мировой, что она стала «достойным венцом той лжи, грязи и мерзости, в которых купалась наша родина». И дальше длинное рассуждение, что война обернулась той же рутиной, скукой (одно из самых негативно окрашенных слов в блоковском лексиконе), что и предвоенная жизнь, и неизвестно еще, что гаже: кровопролитие или эта скука.

Странным образом от фильма Трофимовой остается то же ощущение тоскливой и безнадежной рутины. «Пограничность ситуации», постоянное присутствие смерти — это все фоном. А на первом плане — слякоть, серость. Скука. «Вся эта *** здесь похожа на вялотекущий триппер — ни туда и ни обратно», — как формулирует один из героев фильма, шофер медицинского автомобиля.

Ближе к концу фильма действие переносится в Россию. На разных кладбищах хоронят героев фильма. Их родные плачут и говорят о бессмысленности.

«Зачем нам эта слава? Чего мы будем говорить внукам своим? Чего я буду о нем рассказывать? (…) Хотя он тут говорил, что мы победим, он, наверное, сам не понимал, кого мы победим (…)».

Понятно, что для фильма на актуальную тему, который готовят к показу на международных фестивалях, эта сцена нужна. Как нужно и то, что благожелательные рецензенты называют «мощным антивоенным посылом», который как раз в этой сцене проявлен максимально четко. И эмоционально, конечно, это одно из самых цепляющих мест картины.

Но вообще-то эта сцена из фильма выбивается. Она чересчур риторична, чересчур, так сказать, финальна. А у этого фильма не может быть финала. Какой конец у круга? Доедет машина до конца разбитого проселка, и если не завязнет в грязи, то развернется и поедет обратно.

Владимир: Идем?

Эстрагон: Идем.

Не двигаются.

Занавес.

* Согласно распоряжению властей официально происходящее называется специальной военной операцией

** Внесены властями РФ в реестр «иноагентов»