Бутусов — это и есть российский театр нулевых, десятых, двадцатых годов. В 2010-м вышла его «Чайка» — и поделила этот театр на «до» и «после». Когда это случилось, ГИТИС гудел — не помню ни одного спектакля, который с такой страстью обсуждали бы все. Затертая до дыр, опостылевшая всем в отрывках на втором и третьем курсах, пьеса вдруг была взорвана изнутри — и оживлена.

Что и началось: студенты-режиссеры делали бутусовские отрывки, включали громкую музыку, сыпали опилки, плескались водой. Актеры мечтали и сокрушались: «Жаль, я не бутусовский актер!» Театры старались узнать, когда появится у него окошко в расписанном на несколько лет графике, а другие режиссеры завидовали и уважали.

Теперь можно было делать театр «не бутусовским», или говорить «в эту сцену добавить бы что-то бутусовское», или «только давайте без бутусовщины тут». Так было можно — нельзя было только представить театр без Бутусова, потому что без него все было бы другим. Любил ты его или ненавидел — ты всегда был в контексте его гения. Он давно стал термином, как Някрошюс и Додин, как Фоменко и Мейерхольд — только сегодняшний, еще недавно молодой и всегда очень простой, как будто бы досягаемый.

О нем ходили легенды: что он может прийти на репетицию, выбритый только наполовину. Что, однажды рассказывая о спектакле, залил белые штаны кофе и был так увлечен, что не заметил, а когда ему сказали, он наивно попросил замхудрука МХТ их постирать. И в этом не было высокомерия, просто: что такое пятно от кофе против искусства? В апреле он мог попросить актеров сыграть вариант сцены «от 12 февраля» и искренне не понимал, как же никто не помнит, что там было?! Постоянно менял роли и костюмы, а иногда и сцены местами. Собственно, его «Иванов» в МХТ был сыгран задом наперед: от самоубийства — к первой сцене.

Его спектакли невозможно было репетировать, не принося десятки этюдов, то есть, в общем-то, режиссерских решений, предложений, которые только он умел довести и возвести в степень. По режиссерскому методу лично для меня он — именно Някрошюс, который научился делать настолько же космические спектакли из неведомого сора.

У него Маша кормила из ведра коня-Вершинина под хохот зала, и вдруг оказывалось, что «зад» коня — это ее муж Кулыгин. Папа в «Сыне», не зная, что делать с ребенком-аутистом, залезал по батарее под потолок. Четырежды кончал с собой Треплев в «Чайке» после финальной сцены с Ниной, сыгранной всем составом спектакля по очереди, а Нина была — то из фильмов Линча (гротескная до невозможности), то из Стеклова (человечная, доводившая зал до слез). Бутусов умел в секунду вырастить из забавного этюда трагедию.

Мы никогда не работали, никогда не дружили, я никогда у него не учился — мы стали немного общаться уже здесь, то есть за занавесом страны, где он получил шесть «Золотых масок». При этом я всегда представлял ЮНБ на всех моих репетициях. Я и репетировать-то научился благодаря ему, его интервью, спектаклям и рассказам о его работе.

Выбить их из удобной позы, не бояться идти на конфликт, сказать, что то, что они делают — плохо, довести до предела, но обязательно, и это было важнейшее его качество, — дойти до этого предела самому! Почему было трудно ненавидеть Бутусова, как бы ни изматывал он артистов на репетиции? Потому что ему самому было больнее всех от того, что кто-то недостаточно хорошо играет. Он жил театром не в забронзовевшем смысле слова: он буквально кочевал из репзала в репзал. Танцевал, включал громкую музыку, учил всех вокруг главному — свободе и любви к театру, священнодействию и перфекционизму.

Он верил, что спектакль рождается именно на репетиции, и потому не жалел на них сил и фантазии: ставил световые приборы для создания атмосферы, набивал зал реквизитом. Спектакли его в итоге часто и выглядели как репетиция на сцене — в чем его с какого-то момента стали винить. Критики ныли, что его версии Шекспира, Чехова и Брехта — один большой калейдоскоп этюдов.

Начинал он на Западе, как и все, трудно — и одна из мизансцен трагедии в том, что именно в этом году все у него стало налаживаться. В феврале должна была состояться громкая премьера в главном театре в Осло, он начал делать спектакль в Румынии, школу в Китае! Кстати, его маленький сын Серафим сидел на всех репетициях и на занятиях в институте, смотрел детский спектакль Рижского театра десятки раз. Бутусов успевал быть не только гением, но и фантастическим отцом.

«Здесь, в Европе, он также отвоевывал себе право оставаться выдающимся режиссером — и делать свой, именно свой театр. Такой театр тяжело сохранить и все сложнее им заниматься: в России — цензура, на Западе — коммерция и профсоюзы. Но если мы хотим, а я хочу, сохранить «бутусовщину» — то есть независимость, непредсказуемость и невторичность — придется ежедневно вспоминать, чему Вы нас научили, мастер.»