Представители российской власти не верят Европе. Все уже проходили, особенно Минские соглашения. Нас обманули — «они» нарастили силы. Поэтому никаких перемирий сначала, после переговоров, потом. Нет доверия, когда «кричат» «всякие макроны, стармеры, фондерляйны», как сказал министр Сергей Лавров с интонацией Митрича из «Золотого теленка»: «Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи». Минский прецедент мешает пойти на перемирие. Назовем это явление «минским синдромом». Из таких синдромов, эффектов, страхов, комплексов и состоит политика.

География травм

Русские цари боялись каких-либо реформ, потому что были напуганы восстанием декабристов, а затем революциями в Европе 1848 года. Александр II все-таки провел реформы при понимании того, что они перезрели: «Но, конечно, господа, вы сами знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться того времени, когда оно само собою начнет отменяться снизу» (1856).

Советские генсеки, руководство армии и ВПК не решались остановить гонку вооружений, потому что были навсегда «ранены» знанием о поражениях Красной армии в первые месяцы Великой Отечественной войны в 1941 году.

Поздняя советская власть всячески избегала либерализации цен, потому что испытывала «новочеркасский синдром» — протесты в Новочеркасске в 1962-м превратили реформы в этой сфере в абсолютное табу.

«Пражский синдром», травма 1968 года стали причиной инертности Брежнева и отказа не просто от реформ, а в целом от сколько-нибудь резких движений во внутренней и экономической политике.

Путин после своего возвращения на пост президента в 2012 году начал осуществлять жесткие политические репрессии и укреплять режим личной власти, потому что не хотел повторения «арабской весны» и массовых протестов на Болотной площади, когда его власть была в какой-то момент поставлена под вопрос улицей. Жесткость контроля за тем, что у нас условно называется «элитами» (не crème de la creme, а creme de la Kreml — термин польского журналиста Вацлава Радзивиновича), и чрезмерное доверие первого лица государства к охранникам и ветеранам СВО — следствие разочарования в собственных ближних кругах и травмы «пригожинского мятежа».

Сначала ответили теорией «суверенной демократии», потом, после травмы Майдана-2014, — практикой репрессий.

Почти каждое действие или бездействие власти связно с какой-либо исторической травмой или каким-то синдромом. География травм — от Новочеркасска и Праги до Киева и Дамаска.

Имеют свое значение и ограничители мышления. Во время перестройки линия, которую правительство боялось пересечь, заключалась в любом посягательстве на основы социализма — от безработицы до частной собственности.

Во времена Александра I и его советника Михаила Сперанского пределы, которые немыслимо было пересечь, составляли крепостное право и абсолютная власть монарха. Во время правления Александра II этой чертой была абсолютная власть монарха, правда, уже без крепостного права.

В России до 2020 года именно необходимость сохранения персоналистской власти и «отлитого в граните» истеблишмента подпитывала нежелание допускать какие-либо изменения в существующем положении вещей. Больше того, это положение вещей требовалось зафиксировать в Конституции. Что и было сделано в 2020 году — ворота к дальнейшему бесконтрольному ужесточению режима были открыты настежь. Результатом стало идеологическое неприятие модернизации и всего западного, обращение к традиционалистским устоям давно минувших времен (до эпохи демографического перехода и санитарной революции) и даже немыслимое в постиндустриальном мире XXI века самоутверждение своего величия методами применения военной силы.

Простое, как «мы»чание

Страхи, синдромы, комплексы. Извечное сочетание комплекса неполноценности («догнать и перегнать!») с комплексом превосходства («они» холодные и рациональные, «мы» духовные и традиционные все такие).

Страх реформ. Опасения сотрясания основ. Раскачивания лодки. Страх потери власти, потому что модернизация, реформы, в принципе современный образ жизни — это и есть подрыв власти. Как только она становилась горизонтальной, как только старые механизмы иерархии, смазанные унией власти и капитала, теряли свою мало-мальскую эффективность, в дело вступали дубинки: это только кажется, что на штыках неудобно сидеть — русская народная политическая йога допускает и такое. Дефицит эффективности власти восполняется не только насилием, но и внедрением архаичной мессианской идеологии.

2012 год был итоговым столкновением вертикальной иерархии, имевшей монополию на насилие и мысли, с горизонтальной свободой («Мы здесь власть!»). Иерархия сделала театральную паузу, изобразив задумчивость и введя в заблуждение «креативный класс», а затем обрушила на горизонтальную систему вертикальное насилие — физическое, полицейское, интеллектуальное, образовательное, пропагандистское. Больше никаких уступок, никаких реформ, никакой модернизации. Открыта дорога к Крыму (2014 год), режиму абсолютной, не ограниченной ничем персоналистской власти (2020 год), монополии на историю, которая равна монополии на идеологию (ликвидация «Мемориала»* в начале 2022-го) и практическим действиям по восстановлению воображаемой империи ( «СССР продолжает существовать», «Государственность важнее законов и прав» — май 2025-го). Пришел «русский мир», не имеющий границ, с хоругвью с портретом Сталина и обещающий рай в обмен на героическую смерть («…эта жертва смывает все грехи, которые человек совершил», патриарх Кирилл, сентябрь 2022 года).

«Эффект Токвиля», «гипотеза Липсета»

В российской истории пару раз сработали «эффект Токвиля» и «гипотеза Липсета».

Согласно выводу Алексиса де Токвиля, реформы ведут к революции. Михаил Горбачев сам называл перестройку революцией, отчасти, впрочем, имея в виду ее символическую связь с октябрем-1917 — тогда это еще вызывало положительные аллюзии. Но ведь она и в самом деле предполагала революционные изменения, импульсом к которым стали начатые реформы, прежде всего — политические.

Реформы 1990-х, которым дал политическую крышу Борис Ельцин, тоже привели к революции — буржуазной. Мы привыкли оценивать октябрь 1993-го как насилие одной стороны над другой, но вооруженный конфликт был результатом двоевластия, причем в течение долгого времени не было ясно, на чьей стороне окажется армия. 1993-й был своего рода «догоняющей революцией», переутверждением власти Ельцина и его реформ, в марксистских терминах — именно буржуазных.

«Гипотеза Липсета», родом из работы Сеймура Липсета 1959 года, временно подтвердилась в 2011–2012-м, когда продвинутые образованные городские слои, достигнув определенного уровня того самого буржуазного благосостояния, обнаружили потребность в люксовом товаре — демократии, правах человека, честной и регулярной ротации власти, которая не сдерживала бы порывы к модернизации. Общество было модернизировано в экономическом, потребительском смысле, но средний класс — это не только доход и имущество, это еще и права, и ответственность, в том числе за ротацию власти. Модернизация не сводится к рыночной экономике и гаджетам, прикладная демократия — тоже ее составляющая.

Тогда Путин переиграл городской образованный класс, в то время называвшийся «креативным». И такого рода протесты, по Липсету, по крайней мере, в столь масштабном улично-площадном измерении, больше не повторялись.

Протестовать остались самые стойкие, хотя до наступления периода совсем уж жестких репрессий протесты сохраняли массовый характер, появилась даже своего рода субкультура манифестаций.

Фильм про дворец посмотрела вся страна, но большая часть зрителей просто запаслась попкорном и разглядывала пошлую роскошь, как если бы листала журнал по архитектурному дизайну, вздыхая: «Эх, живут же люди!» В том же 2021-м степень репрессивности режима, оледеневшего в поправках к Конституции 2020 года, достигла таких степеней, что массовая протестная активность стала невозможной. Еще одна калитка была открыта для февраля 2022-го и внутрироссийского либертоцида.

Избирательное сродство

Происходящее в России — одно из доказательств фрагмента теории Дарона Аджмоглу, лауреата Нобелевской премии по экономике, и Джеймса Робинсона: политические экстрактивные (то есть работающие на государственную власть и ее лидера, а не на общество) институты, исключающие или лишь имитирующие демократию, порождают экономические экстрактивные институты, качающие деньги в пользу правящих политических, индустриальных и финансовых групп. А экономические экстрактивные институты, в свою очередь, поддерживают политическую власть «экстрактивистов». Получается замкнутый порочный круг.

По опыту России мы знаем, что с годами и политическая власть становится все более экстрактивной, забирающей ресурсы и деньги в свою пользу и растрачивающей их по своему усмотрению. «Демократия налогоплательщика» задушена в зародыше. Становятся все более экстрактивными и экономические институты — снимаются ограничения на деприватизацию, переход частной собственности в квазигосударственную по произвольным политически мотивированным обоснованиям. Квази — потому что потом эта собственность переходит к новым, более надежным с точки зрения государства «собственникам», не создававшим ни бизнес, ни рабочие места, ни добавленную стоимость. Их единственное преимущество — близость к тем или иным «государственно-частным партнерствам» и умелое осуществление посредническо-брокерских функций по обслуживанию таких «сделок».

В такой системе право собственности не защищено, не является «священным» и словно бы выдается не навсегда, как казенная дача высокопоставленному чиновнику на время исполнения им обязанностей. Это скорее патронат. Поэт Гораций завещал подаренную ему патроном Меценатом (в смысле Гаем Цильнием Меценатом) виллу императору Августу. Как поясняют историки права, такого рода юридические кейсы были обусловлены тем, что наследство все равно могли конфисковать в пользу императора. Так что чего уж там… Как замечал историк Иван Гревс: «Гораций как будто сам понимает, что собственность его, полученная от патрона, при сохранении клиентских отношений в известном смысле остается в зависимости от пожалователя».

Это в чистом виде патрональная автократия, описанная венгерскими исследователями Балинтом Мадьяром и Балинтом Младовичем. Где первое лицо в государстве — одновременно и патрон в системе неформальных связей. У патрона есть субпатроны, обладающие своими системами меньших размеров. Так сплетается формальная государственная система с неформальной, реально действующей моделью патрон-клиентских связей. Автократия обретает все свойства mafia state (ничего личного, просто термин). Сплетаются воедино политическая и хозяйственная власть.

Система Путина ускользает от классических определений в области сравнительных исследований политических режимов. Безусловно, российская автократия является частью общемировой авторитарной тенденции, в рамках которой могут существовать различные модели, от венгерской и словацкой (и даже грузинской в настоящее время) до турецкой и венесуэльской.

Изначально, в течение первых двух сроков Путина, его модель можно было назвать, следуя Стивену Левитски и Лукану Уэю, «конкурентным авторитаризмом», сочетающим остаточную внутреннюю политическую конкуренцию с авторитаризмом. Такой режим можно было отнести к типу электоральных автократий. И это действительно было так, когда четверть века назад в России антидемократический откат начался с голосования на президентских выборах.

Но в 2012 году, когда Путин вернулся на пост президента и сразу же начал закручивать гайки, этот тип режима начал смещаться в сторону еще большего авторитаризма. А избирательные процедуры после возвращения Путина не были «выборами» в полном смысле этого слова. Например, Турция, со многими оговорками, все еще является моделью электорального авторитаризма — здесь есть конкуренция. В случае с Россией конкуренции никакой нет.

Таким образом, находясь в общей авторитарной тенденции, нынешний режим выбивается из общего ряда: здесь нужно учитывать уникальные черты — особую роль мессианской идеологии и имперских фантомных болей, сочетание авторитарных и тоталитарных признаков и, конечно же, тот факт, что этот тип режима хочет и может вести затяжные боевые действия.

С одной стороны, это банальный режим: ультраконсервативная диктатура. С другой стороны, он уникален: в конце концов, это XXI век, и российское общество модернизировано, то есть приспособлено к мирной жизни в рыночной экономике, а не к извлеченным из Средневековья «традиционным ценностям» и насилию.

Бег Красной королевы

В книге 2019 года «Узкий коридор» Аджемоглу и Робинсон рассуждали о природе свободы. Понятие «эффект Красной королевы» они перенесли из эволюционной теории в политическую науку, отталкиваясь от знаменитого диалога Алисы и Красной королевы (в русской версии — Черной) из «Алисы в Зазеркалье», происходящего после бега наперегонки двух персонажей:

«— У нас, — сказала Алиса, с трудом переводя дух, — когда долго бежишь со всех ног, непременно попадешь в другое место.

— Какая медлительная страна! — вскричала Королева. — Ну а здесь, знаешь ли, приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте».

Смысл своей концепции Аджемоглу и Робинсон разъясняют так: государство и общество всегда бегут наперегонки, и им приходится рваться изо всех сил, чтобы не потерять свои преимущества и не проиграть: «Если общество отстает и бежит недостаточно проворно, то ему не угнаться за растущей мощью государства, и Обузданный Левиафан быстро превращается в Деспотического». Левиафан нуждается в заключении в клетку норм и тех самых «правил», выработанных тысячелетиями существования мировой цивилизации. Есть общепризнанные цивилизационные ограничители — соглашения и хартии, уставы международных организаций, якоря мировых содружеств, международное право, словом, все то, что сейчас опрокидывают Путин и Трамп.

Что же до гонки с Красной королевой, то в современной России времен нефтяного благополучия, а потом гипнотической мифологии русского превосходства, общество не просто не бежало, оно с комфортом уселось в кафе, а то и подрядилось на службу государству за казенный харч, форму и вафельное полотенце с расплывшейся фиолетовой печатью учреждения на ней. Так свободу не обретешь…

Мераб Мамардашвили называл свободу работой и усилием — причем ежедневным. Иначе — провал в варварство (Европы, по его мысли, конца 1980-х это тоже касается):

И тогда прорастает понимание того, что, по Мамардашвили, «государство — орган общества, не больше». Усилие (общества) — способ избежать насилия (со стороны государства). Смысл современного российского режима — в абсолютном, сакрализованном доминировании государства, когда, по «теории Чуйченко», законы и права человека не значат ничего. Но способность устрашать, подавлять, отдавать на аутсорс некоторые виды насилия, потому что оно достигает таких масштабов, что государство не может охватить его своими легальными органами, — это признак не сильного, а слабого государства. У которого, кроме насилия, церковного дурмана и мифологизированной пропаганды, ничего нет — железная сила вместо мягкой. Сильная государственность — это способность доставить общее благо на основе свободы (социальной, экономической, политической), а не сомнительный талант демонстрации городу и миру своей мускулатуры на стероидах.

Основа сильной государственности, не требующей насилия над гражданином, — это свобода. У нее есть рамки, они называются законом, только не репрессивным, как в системе насильственного государства, Деспотического Левиафана.

Все это, казалось бы, банальности. Но отступления от них ведут к катастрофе для общества, то есть для человека.

В 1968 году в своем знаменитом и ныне забытом эссе «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» Андрей Сахаров писал: «…человеческому обществу необходима интеллектуальная свобода — свобода получения и распространения информации, свобода непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свобода от давления авторитета и предрассудков. Такая тройная свобода мысли — единственная гарантия от заражения народа массовыми мифами, которые в руках коварных лицемеров-демагогов легко превращаются в кровавую диктатуру. Это — единственная гарантия осуществимости научно-демократического подхода к политике, экономике и культуре».

Не случайно российская система не поленилась покончить с сахаровским наследием и его распространением. Забвение, искусственная амнезия, равная искусственной коме для общества, — одно из главных оружий полутоталитарного государства.

А против Красной королевы есть «эффект капель Датского короля». Их Булат Шалвович прописывал от желания «встать над другим»:

Слава голову кружит,

Власть сердца щекочет.

Грош цена тому, кто встать

Над другим захочет.

Укрепляйте организм,

Принимайте меры…

Капли датского короля

Пейте, кавалеры!

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».