Павлов поднял глаза и несколько секунд молча глядел на летчика. Тяжелый, немигающий взгляд был у Павлова, пристально смотрел он в лицо молодому летчику, а тот глядел в ответ браво и наивно, словно говорил без слов, что не знает и не понимает, отчего такая давящая тяжесть во взгляде светлых глаз Павлова и отчего у него такое белое, застывшее, как маска, лицо.

Павлов был в генеральском кителе с высоким воротником, обведенным золотым кантом, с большими красными петлицами с пятью звездами, которые ярко сияли в свете летнего утра, лившегося из окна. Крупная голова сидела без шеи на широких плечах, мощная грудь, обтянутая зеленым сукном, дугой выпирала вперед. За спиной Павлова, на стене, висела большая карта Западного особого военного округа, с двух сторон наполовину задернутая черными шторками. Но смотрел он на другую карту, расстеленную перед ним. И эта карта тоже была большая, края свисали со стола. На столе стояли два телефона с трубками на высоких рычагах и аппарат ВС-связи с золотым гербом СССР на диске. Молодой летчик, глядя на него, сказал себе с трепетом: «Вот по этому он говорит со Сталиным».

Летчик, фамилия которого была Курносов, впервые видел знаменитого генерала, танкиста, грозу басмачей, героя испанской и финской войны Павлова, впервые был в кабинете командующего округом.

Павлов, внимательным немигающим взглядом просветив летчика, качнул наголо бритой головой и уперся глазами в светло-зеленое пятно на карте — лесной массив в районе Кобрина. В тишине просторного кабинета, с сейфом в углу и графином и гранеными стаканами на отдельном столике, он некоторое время рассматривал это пятно. Летчик ждал, не меняя позы, — невысокий, широкоплечий, в гимнастерке, туго перетянутой портупеей, в фуражке на коротко стриженных русых волосах. На боку у него висел планшет. Летчик был как картинка: ладный, гладко выбритый, в до блеска начищенных ботинках, и запах от него исходил — кожаной портупеи и одеколона.

— Вот тут они должны быть, — сказал Павлов и кончиком остро отточенного красного карандаша обвел зеленое пятно с квадратами внутри. Это были казармы и гаражи военного городка.

Летчик ждал.

— Вот что, летчик… — Снова Павлов поднял на него глаза, и снова что-то тяжелое, давящее надвинулось на молодого лейтенанта. Снова он видел перед собой большую, бритую наголо голову и крупные уши, которые казались странно голыми из-за отсутствия на голове волос, и едва заметные редкие брови, а под ними светлые пронзительные глаза. — Полетишь сюда. Сядешь на именинском аэродроме. Найдешь командира укрепрайона. — Он показал на карте круг с подписью УР-12. — И передашь ему… — Кивнул на край стола, где лежал желтый пакет с сургучной печатью. — С тобой полетит мой делегат полковник Авраменко. Выполняйте.

Летчик взял пакет со стола, расстегнул планшет, опустил в него пакет, снова застегнул планшет — все четко, как на параде — и спросил:

— Разрешите идти, товарищ генерал армии?

— Иди.

Так же четко он крутанулся через левое плечо, пошел к двери и услышал за спиной негромкое, странное, неуставное:

— Надеюсь на тебя, летчик.

Оставшись один, Павлов опустил голову к карте и долго смотрел на красные полукружия вдоль границы. Каждое полукружие было подписано — 4А, 10А, 14МК, 22ТД, 30ТД… Павлов, глядя на карту, видел театр военных действий во всей его широте и долготе, видел леса и болота, деревни и даже отдельно стоявшие строения, амбары, элеваторы и силосные башни, а когда он взглядом двигался по проложенным по зелени черным ниткам, то видел дороги — ленты шоссе, по которым в случае войны предстояло идти на запад в неуклонном сокрушающем движении сотням танков.

В час ночи, когда ему доложили, что немцы, не таясь, выдвигаются к границе, он говорил с Москвой. Нарком обороны Тимошенко успокоил. «Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб же соберите на всякий случай сегодня утром, может, что-нибудь и случится неприятное, но смотрите, ни на какую провокацию не идите. Если будут отдельные провокации — позвоните». Но доклады о выдвижении немцев к границе не прекращались, и тогда он не стал ждать утра и приказал офицерам армейских управлений прибыть в штабы и быть наготове. В два часа ночи связь прервалась. Диверсанты? Когда через полтора часа связисты нашли обрыв провода и восстановили связь, Павлов тут же передал по телеграфу приказ о приведении частей округа в боевую готовность.

С четырех утра, когда началось то, чему он не знал названия — провокация? конфликт? война? — он много раз брался своей крупной ладонью мужика и танкиста за трубку телефона, прижимал ее плечом к уху, задавал короткие вопросы, выслушивал путаные ответы, долго смотрел на карту, умственным напряжением пытаясь вычленить из хаоса происходящего замысел тех, других, которые в эти часы резали границу танковыми клиньями, потом широкими шагами проходил по коридорам штаба, говорил по прямому проводу привычно-уверенным, наработанным десятилетиями службы и командования голосом, приказывал, требовал «поднять войска и действовать по боевому», но его собеседники на другом конце провода вдруг исчезали на полуслове, а в трубке оставалось долгое монотонное гудение. «Да мать твою, где связь, что ж такое!»

Два из трех штабов его армий пропали, он не знал, где они и что с ними происходит, а третий штаб армии сообщил час назад, что противник прорвался и находится в полутора километрах, поэтому штаб переходит в другой район. И после этого связи с ним тоже на было.

Павлов не сказал летчику, что с утра уже отправил в УР-12 двух делегатов на мотоциклах. Один уехал в восемь утра, другой в десять, и никаких сообщений от них не поступало.

Через полчаса летчик Курносов и полковник Авраменко в летных шлемах и больших летчицких очках сидели в кабине самолета связи У-2, выкрашенного в зеленый, с красными звездами на крыльях. Техник взялся за лопасть, летчик в кабине подкачал насосом бензин и покрутил магнето. Сильно забирая ручку на себя, Курносов лихо взлетел с короткого разбега. Как только он ощутил подрагивание ручки в руке и плавное хождение педалей под ногами, так тут же почувствовал себя на своем месте — прирожденному летчику удобнее сидеть в жестком дюралевом кресле пилота, чем на мягком диване в клубе офицерского общежития.

Ему было двадцать три. Десятилетним пацаном в Москве на Хавской улице он видел, как вот такой же биплан У-2 под гремящие звуки марша «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» по спирали облетает Шуховскую башню; и с того момента он знал, что будет летчиком. На восьми трамваях с пересадками он ездил на Ходынское поле смотреть на самолеты и видел авиаторов в кожаных куртках, очках и шлемах; потом в центральном аэроклубе летал на планерах и в Качинской авиашколе на У-2 и Р-5; он сидел на гауптвахте за то, что исполнил не одну мертвую петлю, а накрутил их сразу три; выпускник с высшей оценкой по пилотированию, он мечтал о новых истребителях Як-1 и МиГ-1 и рекордах скорости, а получил назначение летчиком связи при штабе Западного особого округа и тихоходный биплан У-2. И вот теперь, глядя вперед и вверх через рамку козырька и летчицкие очки, он видел перед собой сливавшиеся в круг лопасти пропеллера и в чистой, прозрачной утренней голубизне вел самолет на запад.

Удобно устроившись в узкой кабине, на парашюте, в окружении привычных для него вещей — ручка управления, сектор газа, авиагоризонт, тахометр, альтиметр, вариометр — Курносов думал о том, что отвезет пакет и полковника на именинский аэродром, вернется и сегодня же напишет рапорт о переводе в истребительную авиацию. Он попросится в 123-й полк, получивший новые Як-1. Он видел их, эти современные самолеты с длинными, узкими фюзеляжами, стоявшие в ряд на дальнем краю аэродрома. Стремительные красавцы с мощными моторами, как он хотел очутиться в их кабине… А если не успеет сегодня, то завтра с утра, тянуть с этим нельзя, война продлится недолго, он должен успеть. «Малой кровью, могучим ударом», — пелось в его любимой песне.

Ровно гудел мотор У-2, ритмично работали пять цилиндров, овеваемые прохладным на высоте километра воздухом, и все-таки через этот плотный, привычный звук мотора был теперь слышен иной гул, он был мощнее, тяжелее, и медленно нарастал. Острым зрением летчика, умеющего видеть на много километров неба вокруг, Курносов различил на самом краю видимой голубизны черную точку. Одна… потом еще две… и вот уже он видел, как в небо выплывают один за другим странные, прежде не виданные им самолеты с длинными носами, высокими стеклянными кабинами и торчащими под крыльями большими ногами шасси. Их было двенадцать, и они шли в четком строю на восток. Яркое летнее солнце играло на стекле их кабин. Они проходили над ползущим далеко внизу У-2, не обращая на него внимания.

Снизу, подняв голову, смотрел на «Юнкерсы» летчик Курносов, москвич из Замоскворечья, летом игравший в футбол на коричневом гаревом поле завода «Красный пролетарий», а зимой катавшийся на том же поле на коньках под звуки вальсов и маршей. Снизу он видел широкие крылья медленно проплывавшей над ним группы пикировщиков, на крыльях черные кресты. Молча смотрел Курносов на то, как проходят над ним немцы в сторону Минска, и спрашивал себя, тоже молча: «Где истребители?» В плавном и даже как будто торжественном проходе чужих самолетов по нашему небу было что-то непонятное, ставящее летчика в тупик, тревожное.

Некоторое время они снова летели в ясной, пронизанной светом голубизне, которая утончалась вверху, становилась почти белой.

Вдруг впереди, на самой линии горизонта, бесшумно распустились черные фонтаны. Они возникали внизу, у земли, и медленно расширялись и поднимались, раскидывая в стороны кляксы грязи и дыма. Один за другим, вдоль всего горизонта, снова и снова; это были разрывы. Сзади полковник хлопнул Курносова по плечу и крикнул: «Артиллерия!» Огромный столб дыма от взорвавшегося в районе Бреста снарядного склада восходил в небо; правее были видны два аэростата. Курносов ничего не знал про эти аэростаты, а полковник за его спиной понимал, что аэростаты немецкие и что немцы подняли их, чтобы наблюдатели корректировали огонь. Но он не сказал об этом Курносову.

Некоторое время они летели над лесами. Верхушки деревьев покачивались, отчего казалось, что по поверхности леса бежит волна. Был ясный солнечный день, белые стрелки на черном циферблате часов на приборной панели перед Курносовым показывали половину первого. До именинского аэродрома лететь еще двадцать минут. И снова привычная работа руки на ручке и ног на педалях вместе с ровным гулом мотора давали ему ощущение прочности жизни и уверенности в своих силах.

Лес оборвался, залитые солнцем зеленые поля открылись во все стороны. Курносов и прежде летал здесь, знал маршрут Минск — Именины, знал это место, где всегда вдруг распахивался огромный простор с видными вдалеке деревнями и маленькими фигурками коров, пасшихся на полях. Но сейчас коров в полях не было, а все огромное залитое солнечным светом пространство от края до края было заполнено медленным ползучим движением сотен танков и грузовиков. Все они неуклонно двигались по шоссе и проселкам на восток. «Немцы!».

Внизу, на обочине шоссе, офицер в сером показал рукой вверх. Солдаты вокруг него закинули головы, двое или трое приложили ладони к глазам. Танкисты, стоявшие в башнях, тоже поворачивались и смотрели вверх, а мотоцикл, успевший обогнать колонну, остановился впереди нее. Сидевший в коляске солдат выпрыгнул на землю и, широко расставив ноги, поднял ствол автомата к небу. Сухой частый звук стрельбы рассыпался по шоссе, стреляли с обочины, стреляли из кузова грузовика, стреляли даже с заднего сиденья открытого легкового автомобиля, на переднем сиденье которого, рядом с шофером в пилотке, сидел офицер в фуражке с высокой тульей.

В этот же момент, ни секунды не думая, с мгновенным инстинктом прирожденного летчика, Курносов взял ручку на себя, уводя самолет вверх, и в то же время боковым зрением увидел, как вскипает сразу во многих местах пробитая пулями обшивка крыльев. Сзади, за его спиной, звучали короткие щелчки; это делегат командующего округом полковник Авраменко, перевешиваясь через борт кабины и вытягивая руку, стрелял по колонне из пистолета. Самолет бросило вправо, Курносов парировал крен педалями и еще сильнее взял ручку на себя; стосильный мотор ревел на высоких оборотах и тащил вверх биплан с пробитыми крыльями. Сухая дробь стрельбы сначала стала тише, потом исчезла. Курносов выровнял самолет и прислушался к двигателю. Спотыкающиеся хлопки и сухой кашель… Двигатель замолк. Винт встал.

«Ядрена коломашка», — с досадой, но спокойно сказал Курносов.

Он слышал теперь только ровное гудение ветра. На секунду в памяти ожило воспоминание полета на планере, там так же гудел ветер… Он быстро взглянул на приборы, стрелка давления масла, подрагивая, уходила к нулю. Одним взглядом считал показания с других циферблатов — скорость, высота… Осторожным движением Курносов чуть развернул потерявший тягу самолет, возвращая его на правильный курс, и с плавным снижением пошел к именинскому аэродрому.

— Не волнуйтесь, товарищ полковник, — сказал Курносов. — Сядем нормально. Я вас довезу. Не сомневайтесь.

Ответа не было.

— Как вы, товарищ полковник? Все в порядке?

Полковник не отвечал.

Курносов обернулся и увидел откинутое назад лицо Авраменко с перекошенным ртом и упавшую на борт руку с полусжатыми пальцами, как будто продолжавшими держать выпавший пистолет.

Ветер выл и свистел в пробитых крыльях.

Но уже открывался впереди и внизу именинский аэродром.

С высоты двести метров Курносов видел прямоугольник аэродрома с двумя ангарами и вышкой руководителя полетов. Обычно у леса рядком стояли истребители И-153 — маленькие, тупорылые, задрав кверху широкие плоские носы с красными лопастями, — но сейчас их там не было. А на другой стороне поля обычно стояли недавно перегнанные с Саратовского авиазавода красавцы-истребители ЯК-1 — и они там почему-то были. Все десять, в ряд. Курносов не знал, что они не были заправлены, и поэтому их бросили.

Все поле, по которому Курносов быстро скользил взглядом, отмечая черные ямы воронок, представляло собой картину чего-то дикого и непонятного. Прямо посреди торчал обрубок, в котором Курносов узнал изуродованный фюзеляж бомбардировщика СБ. Носом врезался в землю… В центре поля, созданного для взлета и посадки самолетов, а не для маневров танков, стоял танк Т-26, рядом с ним лицом вниз лежал человек. В его фигуре была такая безжизненность, словно это был не человек, а тряпичная кукла. Еще два танка с упавшими с колес гусеницами застыли на краю поля. Люки у них — передние и на башнях — были подняты и зияли черной пустотой. Все это Курносов разглядел в те несколько секунд, когда его биплан, снижаясь, заходил на посадку.

Тут вдруг Курносов увидел на ближнем краю поля, в густой тени леса, серый, узкий и хищный самолет с крестами на крыльях, с отодвинутым фонарем кабины. На крыле самолета стоял во весь рост человек в комбинезоне и смотрел в сторону биплана с красными звездами. Биплан медленно проплыл над «Мессершмиттом», и несколько секунд два летчика — тот, на крыле, и Курносов в кабине биплана — смотрели друг на друга. В их взглядах не было ненависти, а только холодное и напряженное внимание.

Лес высокой стеной быстро вырастал перед Курносовым. Пальцы его на ручке сжались так крепко, что стали белыми. Он, не мигая, смотрел через целлулоид козырька на приближающиеся деревья. Биплан подбросило и затрясло, он шел над верхушками деревьев, цепляя их колесами. Перевалил деревья и теперь уже резко пошел к земле, которая стремительно убегала назад под крыльями.

Курносов бросил ручку и стал отстегивать ремни. Он знал удивительное свойство У-2 — самолет умел сам выходить из штопора и сам приземлялся, даже если летчик бросал ручку. Теперь, когда он отстегнулся, его швыряло из стороны в сторону. Самолет еще подскакивал на буграх и ухабах, а Курносов уже переваливался через борт кабины, чтобы слететь с еще катящегося самолета на нижнее крыло, а с крыла на заросшую высокой травой землю.

На бегу доставал пистолет. За спиной он слышал голоса — чужой язык, гортанный, грубый, непонятный — и выстрелы. Лес скрыл его. Он еще успел обернуться и увидел свой биплан, стоящий на поляне с двумя столбами и сеткой, где летчики улетевшего с аэродрома авиаполка играли в волейбол. В задней кабине, откинувшись назад, полулежал полковник Авраменко, и последним взглядом Курносов забрал в память его белое бескровное лицо с открытым ртом.

Через полтора часа после того, как У-2 Курносова с мертвым полковником сел на волейбольную площадку, над именинским аэродромом прошел другой самолет. Это был истребитель И-16, маленький юркий самолет с открытой кабиной, из которой вниз, на разбившийся СБ и подбитые танки, смотрел летчик с волевым лицом привыкшего всегда побеждать спортсмена и с тяжелой нижней челюстью. Он тоже видел в тени леса «Мессершмитт» и догадался, что тот приземлился на только что захваченном немцами аэродроме из-за технической неисправности. Створки капота были подняты, с двух сторон на стремянках стояли техники. Этот летчик был командующий ВВС Западного особого военного округа генерал-майор Иван Копец.

Ночью, в три часа, в своем штабе в Минске, в здании со всеми освещенными окнами, он получил донесение, что с той стороны границы слышен громкий звук авиационных моторов; в три тридцать получил первые донесения о том, что немцы бомбят приграничные аэродромы. Он приказал истребителям взлетать и перехватывать бомбардировщики; и еще успел отдать приказ двум бомбардировочным дивизиям подняться и бомбить мосты через Буг, по которым в рассветные часы потоком шли немецкие танки. Но тут связь исчезла, и он не знал, что происходит и выполняются ли его приказы.

Тогда он поехал на аэродром, сел в самолет и полетел на запад, чтобы собственными глазами увидеть то, что происходило на границе.

Генерал Копец облетал приграничные аэродромы один за другим. После именинского полетел на пружанский, с высоты двести метров увидел ряд сгоревших истребителей и понял, что они были застигнуты на земле и не успели взлететь. Полетел дальше, к еще одному аэродрому, и бесстрашно прошел над ним на высоте пятидесяти метров, несмотря на то, что видел на земле немецкие танки и грузовики; тут он увидел восемь Ил-2, захваченные немцами на стоянке. Так он облетал аэродромы один за другим и везде видел одно и то же: сгоревшие, опрокинутые, лежавшие колесами шасси вверх истребители И-15, И-16 и новые МиГ-1. Там, где мог сесть, садился и слушал, что говорили ему лишенные командования и связи летчики; стоя рядом с его самолетом, они говорили, что в первый раз их бомбили в половине четвертого утра, а вслед затем второй, и третий, и пятый раз, на аэродром все заходили и заходили пикировщики, так что им приходилось взлетать под бомбами. Летчики, уже побывавшие над Бугом и Брестом, говорили, что там воздух полон самолетов с крестами, воздух гудит их моторами, с запада идут все новые и новые.

Маленький, легкий, быстрый И-15 командующего ВВС стремительно несся по голубому небу. Он пролетал через дым и гарь. Иногда в него стреляли с земли, но Копец не обращал на это внимания. Он видел то же самое, что часом раньше видел летчик Курносов: дороги, по которым длинными колоннами шли немецкие танки и грузовики, немецкую пехоту, немецкие мотоциклы, немецкие машины. В эти часы, в истребителе, проносясь над приграничными аэродромами, куда он весной перебрасывал авиацию, уверенный в том, что в неизбежной и близкой войне войска пойдут вперед и авиации предстоит воевать в небе Германии и Польши, — он испытывал чувство страшной, непоправимой ошибки. Снова были брошенные на земле и сожженные на аэродромах самолеты, их были сотни, и постепенно беспросветный ужас разгрома доходил до него.

Вечером, еще при свете дня — вечера в конце июня долгие, темнеет поздно, — истребитель командующего ВВС приземлился на аэродроме под Минском. Через час он был в своем кабинете, соединился с Павловым и жестом попросил адъютанта выйти.

— Докладывай, Иван.

— Аэродромы разбомблены. Потери огромные. Точно исчислить не могу, но огромные. Связи нет.

— Это паникерство, Иван.

— Это правда, Дмитрий Григорьич. Все видел своими глазами. У округа нет больше авиации.

— Ты не должен так говорить. Паникерства тебе не простят. В директиве Генштаба поставлена задача — бомбить Кенигсберг и Мемель.

— Чем бомбить? Нечем бомбить!

Павлов положил трубку.

Некоторое время генерал Копец сидел за столом, закрыв глаза. Картины дня — то, что он видел, — проходили перед его закрытыми глазами. Он видел продырявленные фюзеляжи маленьких энергичных И-16 с красными звездами, видел страшно и нелепо торчащие вверх шасси опрокинутых истребителей, видел обломанные крылья бомбардировщиков ДБ-3 и черную, сгоревшую траву взлетно-посадочных полос. Видел лежащий в поле, распластавшись огромным телом на зеленой траве, тихоходный ТБ-3, летевший бомбить мосты и сбитый скоростными «Мессершмиттами». Он снова был в кабине своего легкого, маневренного, стремительного в виражах истребителя (Чато звали его истребитель в Испании, Чато) — и он вдруг перенесся туда, где молодым лейтенантом взлетал в жаркое густо-синее небо. Он открыл глаза, протянул руку и взял со стола пистолет.

В штабе округа в кабинет к генералу Павлову, стоявшему перед картой, вошел офицер и нерешительно сказал:

—Дмитрий Григорьевич…

— Да. Что? Говори.

— Генерал-майор Копец застрелился.

Светлые, прозрачные глаза Павлова уперлись в растерянное лицо офицера. Молча они смотрели друг на друга. И офицеру, глядящему в эти бездонные немигающие глаза на голом лице Павлова, вдруг показалось, что в самой глубине этих глаз кроется безумие.

— Трус, — вдруг громко сказал Павлов.

Курносов шел по лесу, продирался через кусты, дважды зашел в болото, так что пришлось идти назад; потом лес стал реже, и он увидел стоявший между деревьев артиллерийский тягач с открытой дверью кабины. В кабине сидел мертвый человек в голубой майке и кирзовых сапогах; майка была бурая от крови. Глаза у человека были открыты, губы сжаты, лицо имело недовольное выражение. Курносов пошел дальше, по следам гусениц, продавленных в траве, и за насыпью на берегу ручья увидел увязший в болотистой жиже танк Т-26 с поднятыми люками, из переднего свешивался человек с бритой головой, пилотка с красной звездочкой с его головы упала на землю; и дальше, за ручьем, который Курносов перешел вброд, разбитые и брошенные танки все время попадались ему. Все поле было усеяно танками с поднятыми люками, танками с порванными гусеницами и торчащими в небо пушками, танками, завалившимися набок, танками с рваными дырами в броне. Одинокая фигура в летном шлеме, со сдвинутыми наверх очками и болтающимся и бьющим по ноге планшетом брела мимо них.

Солнце стояло в зените и пекло ему голову. Голова в шлеме была мокрой от пота. Боль справа, в ребрах, усилилась и стала непрерывной. Гимнастерка на спине и под мышками потемнела. Воронки с выброшенной из них черной землей были часто разбросаны по полю, он обходил их. Это были воронки от авиабомб, таких же, какие несли вглубь страны, к Минску, двенадцать «Юнкерсов», которые час назад прошли над ним, не замечая его; но теперь, на разогретом солнцем, пахнущем травой поле, ему казалось, что с тех пор прошло очень много времени. Он понимал, что на этом поле танковый полк попал под авиационный удар. И полка не стало.

Один из танков опрокинулся гусеницами вверх. Рядом с ним на спине лежал человек в черном комбинезоне. В кулаке правой руки у него была судорожно зажата трава. Курносов пристально посмотрел на его молодое лицо, на уже окаменевший лоб и застывшие веки. «Убит… Как просто», — подумал он.

До этого дня он ни разу в жизни не встречался со смертью. Только однажды, когда умер его дед, Игнатий Ильич Курносов, первый из многочисленной семьи Курносовых переселившийся из серпуховской деревни Дальние Пни в Москву, он видел гроб и в нем мертвое тело. Дед лежал в гробу спокойный, важный, с расправленной седой бородой, в синей бархатной жилетке и белой рубашке; но видел издалека, из-за спин взрослых. А на кладбище его по малолетству не взяли. И только теперь, в двадцать три года, он впервые увидел так близко мертвого человека и впервые ощутил тот холод и то бессилие, которые всегда охватывают живого рядом с мертвым.

В это время в Минске в штабе округа Павлова вызвали к прямому проводу с Москвой. Он ожидал услышать в трубке голос Тимошенко или Жукова, но услышал совсем другое. И как только он услышал этот голос, по его широкой спине сверху вниз пополз холодок. Всегда в присутствии этого человека с рябым лицом и сухой рукой он испытывал чувство, в котором боялся признаться даже самому себе. Он помнил, как в двадцатые годы в Туркестане, в пустыне, где он гонялся за басмачами Ибрагим-бека, он испытывал холодный спазм вдоль спины, чувствуя на себе немигающий взгляд змеи…

— Что у вас происходит, товарищ Павлов? — спросил Сталин. Голос был такой отчетливый, как будто Сталин находился за стеной в соседнем кабинете, а не в семистах километрах, в Кремле.

— Немецкие войска в четыре часа утра пересекли государственную границу на всем ее протяжении, — доложил Павлов, стоя с трубкой у уха в руке. Он стоял «смирно» — большая, грузная, тяжелая фигура с большой головой, с мощными покатыми плечами, с выпуклой грудью и неподвижным, как маска, лицом.

— Это мне известно, — сказал Сталин чуть брезгливо. — Я спрашиваю вас, что у вас происходит? Что докладывают о положении на границе командармы?

— Связи со штабами армий нет, — сказал Павлов. — В виду потери связи с 10-й армией направил в Белосток моего заместителя генерала Болдина. В Кобрин, в штаб 4-й армии, направил полковника Авраменко с задачей определить направление контрудара. Сведений от них пока не имею.

— Не имеете сведений, товарищ Павлов?

— Так точно, на данный момент не имею.

В трубке замолчали.

Молчание длилось долго.

Павлову показалось, что он слышит тихое покашливание Сталина.

— ЦК передает вам, что вы плохо, очень плохо выполняете свои обязанности, — медленно и с сильным акцентом наконец сказал Сталин. — Есть мнение, что в трудной ситуации вы проявили трусость и допустили развал управления. Но мы на вас еще посмотрим.

В трубке щелкнуло.

— Товарищ Сталин закончил разговор, — произнес незнакомый голос.

Иногда Курносов останавливался, поднимал и раскрывал планшет. В планшете, под бархоткой, у него была карта, на ней именинский аэродром, лес, ручей и кружок с надписью УР-12, который показывал ему на своей большой штабной карте генерал Павлов. Через час пути он увидел впереди коричневый забор военного городка, увитые зеленью ворота и красные крыши казарм.

Укрепрайон строился. За забором громоздились бетонные плиты, трубы, бочки вара, штабеля арматуры, бревна, тачки. Через канавы и вынутую из них землю были проложены мостки и переброшены доски, в землю воткнуты лопаты. Дальше был плац с белой разметкой по асфальту, танки Т-26 стояли на плацу в ряд, темно-зеленые, угловатые, все состоящие из резких граней брони с рядами заклепок, с высоко поднятыми над корпусами башнями и короткими пушками, торчащими из башен. Что-то праздничное было в этих выстроенных по линейке идеально чистых, в свежем окрасе танках, и что-то странное было в военном городке, который со всех сторон обтекали немецкие колонны и который чудом еще не разбомбили «Юнкерсы». Танкисты в шлемах и комбинезонах стояли на броне и делали что-то, чего Курносов понять не мог.

Солдат в обмотках и с винтовкой за спиной подвел его к высокому человеку в черном комбинезоне и сапогах, стоявшему на краю плаца. Человек имел генеральские петлицы и короткую щеточку усов над верхней губой.

— Ну что, летчик? — сказал командир УР-12 генерал Попов. — Сбили тебя?

Курносов хотел ответить, что нет, не сбили, он дошел до аэродрома с отказом мотора и посадил самолет, но вдруг вспомнил мертвое лицо полковника Авраменко и ничего не сказал. Молча он достал из планшета и передал генералу продолговатый пакет с сургучной печатью. Движения Курносова теперь не были парадно-четкими, как несколько часов назад в штабе округа; была в нем сейчас заторможенность уставшего человека, долго шагавшего на солнцепеке; правой рукой он двигал через силу и чувствовал боль в ребре.

Генерал с короткими усиками взял пакет, сломал печать, вытащил лист бумаги и быстро проглядел его.

Потом снова и как-то иначе посмотрел на летчика.

Молодой летчик стоял перед ним, невысокий, широкоплечий, в летном шлеме, со сдвинутыми вверх летными очками, со светлыми прядями, прилипшими ко лбу, с темными пятнами пота на гимнастерке, в измазанных болотной грязью мокрых ботинках, и в глазах его было что-то такое, чего сорокалетний генерал, всю свою жизнь готовившийся воевать, но пока что не воевавший ни дня, еще не видел в глазах людей.

В пакете, который принес ему этот маленький летчик с большим планшетом и в грязных ботинках, был приказ: немедленно по получении всеми наличными силами атаковать немцев и отбить у них пружанский аэродром.

— Сейчас закончим и поедем отбивать, — весело сказал командир УР-12 и кивнул на танки, по которым, по-мальчишески перекликаясь, лазили и прыгали его люди. Ведра с густой белой краской стояли рядом с танками. И тут только, следя за движением кисти в руке ближнего к нему танкиста, стоявшего на броне, Курносов понял, что они делают.

Танкисты писали на башнях: «На Берлин!»