Этот текст вышел в третьем номере журнала «Новое обозрение».

«Россия, которую мы потеряли». Так назывался фильм Говорухина начала 90-х, и фраза пошла в народ. Потерянная нами Россия подразумевалась образца 1913-го, последнего довоенного года, — на пике своего благополучия. Сейчас многим чуть не идеалом представляется 2013-й — последний перед эрой испытаний, и теперь вернуться хотят хотя бы туда. Будто это менее утопично.

…Осенью 2013-го, как водится, мы с друзьями поехали из Красноярска на север ловить в Енисее неводом тугуна. Неводить это называется. Или тугунить.

Тугуна тут чаще именуют тугунком: очень мелок и очень вкусен, сиговая рыба. Рыбка. Сети мы презираем, на удочку тугуна ловить можно, но муторно. Невод — самое то. Лицензии на это дают.

До большевистской революции тугуна возили в Петербург, там его называли манеркой, и то были манерные дни, когда из Сибири обозами доставляли улов. Он и сейчас в ресторанах Питера и Москвы встречается — не во всех, конечно, более того, в редких и по редким ценам. Да и в Красноярске не изобилие, и цены далеко не как на селедку.

Дело, впрочем, не в ценах, не в рыбе и не в рыбалке — просто точнее слова нет. Рыбалка — это когда окружающее внезапно выпускает из окружения. Делает одолжение: беги. Это, знаете ли, экзистенциальный скачок из самообмана, взлом системы, постижение истинного назначения человека, настоящая жизнь, нет, лучше. Отдельный мир, правильный, похожий на детский, он нарисован так, чтобы только восхищать. И ты ему соразмерен. В отличие от другого мира, нависающего всей громадой над тобой. Рыбалка, вообще путешествие — главное счастье невзрослых, глупых людей, послабление от мира тем, кто слишком в него влюблен, искус для падких на него, а мы такими и были, и есть.

1.

Пока не кончается дорога — на машинах. Далее на катере. Несколько б.н.п. (см. сноску 1) и еще теплящихся деревень на пути. Тут фоткал почти исключительно детей. Думаю, это не столько ясное понимание их будущего, сколько self-help-терапия: ну не завалившиеся же заборы и следы техноканнибализма запечатлевать — все эти скелеты баркасов, машин, вертолетов, всю эту прежнюю организованную материю, раздербаненную ныне. Дети все же посложнее сквозняков, заполнивших тут пустоты. Дети да собаки.

В предпоследней на нашем пути деревне дети собрались на полуразрушенном дебаркадере: перед ними течет стеклянная глубокая река, в ней сырые холодные рыбы, рожденные для невода и с этого мгновения уже беспомощные. В небе, в речном воздухе и мерцании рыб — растворенная смерть; близится вечер — блеклый тугун потянулся к невнятным людям, в прозрачной полутьме подходит к берегам, к темным камням, что как звери свернулись. Время неводить.

Рыбы, где теперь ваша беспечность?

Чем ближе тьма, тем больше всё живое тянется друг к другу. Как на парижских и берлинских холстах перед мировыми войнами, как на дороге сюда жались друг к другу люди в железных машинах, как перед зимой в дачных товариществах остающиеся жить ходят мимо домов друг друга и впервые за год заговаривают — всё равно о чем. Так сейчас сбивались вместе свиньи, люди, коровы, прочее волчье мясо, невымерзший гнус и мухи.

Закатное многообещающе подсвеченное небо, как кулисы перед спектаклем, начиналось сразу за стенами, крышей, печной трубой, но никто не видел. Все и так знали. Возвращаюсь в дом, где допивали на ход ноги.

Мрак ложится на весь мир.

Мимо оставшихся от прадедов наличников с деревянными осетрами и глухарями; на фронтонах двуглавые орлы держат в когтях не скипетр и державу, а царь-рыбу. Кого убиваем, того и запечатлеваем. «Нас выпилили», жалуются мне орлы.

На наличниках этого дома навстречу друг другу шагают древние восьминогие василиски. Под крышей на веревке справа сохнут тонко нарезанные белые грибы, слева смородиновые ветки, по центру носки.

Хозяин выставил икру пяти сортов. Мутные пластмассовые корытца с розовой икрой — сиговой и ряпушки, желто-розоватой — чира, желтой пробойной — щучьей, черной зернистой — осетровой. Вот вам ваша рыба, рыбаки. Лежит мертвая, взрезанная рыбья плоть — белая, розоватая, желтая, смуглая.

Рыбьи яйца прилипают к губам; не отвести глаз от карфагенского божка (это же там практиковались детские жертвоприношения, насколько помню?), идолища с шевелящейся маслянистой пастью.

— И в городе вашем раньше полно рыбы было. Я солдатиком у вас служил. Рыбачили в свободное время. Забросишь — тут же поклевка. На штыре зажаришь. Или брали еще сковороду с маслом. У нас бочка с рыбой всегда в столовой стояла: ешь — не хочу. Ездили в пригородный совхоз, там три китайца работали, выменивали у них на рыбу помидоры, огурцы… Так и в городе вашем голодном помню бочки с селедкой и рыбу штабелями в тамбурах магазинов или прямо на улице — и никто не воровал. Магазины в бараках, и бараки кругом, но рыбы полно было… Если войны не будет, может, и поправится что. Хотя вряд ли. Какое б стадо свиней ни было огромное, всегда найдется супер-пупер-свинья. Война была и будет, пока деньги совсем не отменят и одного начальника над миром не будет… Вы как знаете, а я как хочу, — старик показывает пальцем на стакан и двумя пальцами — сколько наливать. — Вот когда солдатиком служил, как раз Хрущев приезжал, огромный, стотысячный митинг был на Сибтяжмаше, а я в оцеплении стоял. Он едет, а дверца приоткрыта, и туда люди записки кидали. Пламенную речь, как заведено было, прогнал, а потом зачитал записку: где ты, дескать, был, когда Сталин это всё творил? И поднимает записку над шляпой. Отзовись, говорит, кто это написал. Молчишь? Вот и я молчал. Так сказал. Да, плясал и пел перед ним… А зимами теперь притоки перемерзают. Совсем обмелели. Раньше в ямах рыба стояла. Видишь, пар идет — туда, набирай рыбу сачком. А теперь и ямы перемерзают, да и не добраться им до них… Стоят, рты вверх у всех, дышат.

— Они не дышат так, это они вам сказать что-то хотели, — вставляет один из городских. — Дерсу Узала говорил: рыбы тоже люди.

— Отговорились…

2.

Добрались до тугуновой тони (см. сноску 2) к исходу следующего дня. Нас шестеро. Николаич. Три Сергея. Лев. И я. Николаича и одного из Серых можно назвать местными — правда, они из этой местности переселились уже очень давно.

Разделились — двое ушли с бензопилой разбирать сгнившее и развалившееся зимовье на дрова, четверо — неводить. В первый вечер — ничего. Немного сорной рыбы, черной. И побрели по пескам к костру друг за другом — космонавты одного экипажа. Глубокая вода, как в южных морях, текла темней воздуха, уже не сохраняла и не отдавала свет: он померк над рекой — и всё, первобытная тьма. А летом ночами неяркий свет блуждал здесь дымчато, как живой.

И то, как отныне обрывалось — точно топором обрубали, — значило: зима рядом, но есть, наверно, еще два-три-пять дней. Нас подождут.

Во тьме угадывались спины впереди идущих — подтверждали себя, заслоняя трепещущий огонек костра. Позади идущих не было вовсе. Только того, кто греб, сидя в гробике с неводом, выдавал скрип уключин и всплески воды.

Ночью топот — проносится табун. Кони староверов. Утром показывается местный. Нет рыбы в вашем бассейне, говорит ему один из наших. Тот отвечает: ловить надо было позавчера. И не здесь. Сидит у костра, слушает нас, делает деловое предложение: бутылку за рыбу.

— Мы сами тебе продадим завтра, — отмахивается Николаич. — Приходи.

До вечера — время обсудить вчерашнюю неудачу.

— Только не накидывайтесь, — говорит Сергей. Вчерашний промах он объясняет тем, что не хватало людей, и невод шел не так: — Я ж видел, чувствовал: тетива дрожала, кто-то большой бился.

Николаич, однако, рассказывает ему, что ниже по реке еще лет пять назад жил мужик, у которого не было ни бабы, ни детей, ни товарища. И рука у него была всего, например, одна. Так он рыбачил вдвоем с собакой, сшив ей лямки. Пока загребал на корыте, разметывая невод, собака смирно ждала. Потом на пару сводили два его крыла и тащили. Береговой привод невода можно закрепить и колом: его надо просто сдерживать. Николаич этот конец называл бережником.

На краю неба стоят облака. Луна еще отсутствует для теплокровных, рыбы же с ней контактируют: плодоуносящую реку озаряет их серебряная чешуя. Сказочные существа; можно решить, что они издеваются над рыбогонами — то резвятся, то идут строгими косяками. Рыбы что дети. Или пьяные. Или вдрызг влюбленные. Те, короче, что не в себе.

Уже помечены и предназначены, еще не знают, что убьют их совсем скоро — призрачные в родной реке, на земле обретут телесность. А ловцы от добычи отличаются мало чем, разве самомнением, да сколь непреходящими, столь же вымученными веселостью и глупыми речами.

В тот вечер удаются четыре тони. Мы с одним из Серег встаем на завозное крыло невода. Или, в терминологии местных, бегун. Ожидая его, идем на ход лодки по урезу воды, по мелкозернистому песку, по пляжу, на котором никто никогда не загорал. Дойдя, просто стоим в тишине. С нами передвигаются и стоят две большие корзины, в них мешки под будущую рыбу, на них — фонарь, ножи, а также всё для скорой трапезы — хмельной напиток, шмат сала, две буханки хлеба.

Николаич с еще одним Серегой стоят на бережнике. Или неторопливо с ним идут. Тени деревьев лежат на матовой воде, удлиняясь.

Серега с Левой заводят невод: лодка с ними оставляет за собой всплески воды и поплавки на верхнем подборе. Лева смотрит, как разметывается невод, падая в воду с лотка, Серый — на веслах.

След от прошедшей лодки будто и не размывает. Он остается на реке более темной, чем она, сморщенной полосой. А поплавки закрепляют иллюзию, что прошлое есть и что в нем можно разглядеть наше присутствие.

Николаич сигналит, когда лодке следует поворачивать к берегу, однако Серега с Левой и сами видят. Грести все тяжелей, и Лева тоже хватается за весла. Я захожу в воду, насколько позволяют сапоги, и, вытянув руку и дождавшись удара в нее носа лодки, подтягиваю ее к берегу, одновременно принимая тягу. Когда она делится на две тетивы, берусь за верхнюю; другую, опустив к самому срезу воды, тянет еще один Серега. Николаич вновь сигналит: не торопитесь. Мы медленно сходимся с его флангом и вытаскиваем невод на берег.

Тянем веревки, как звонари — колокольные, встряхивая ими периодически, показывая рыбе, что всё: тут стена.

Собираем рыбу вместе. Тугун так и не попадается, считаные особи, залетные. Они по-особому светятся, их, нежных, съедают сразу, одними губами, лишь подсолив. В основном в улове сорожки (она потолще будет, и глаз у нее красный), елец (глаз черный). Еще — пескари, окуни. И полно ершей, выпутывать их из бредня мучение. Склизкие, колют пальцы и сквозь перчатки, и боль от этих уколов не утихает, ноет.

Когда совсем стемнеет, тучи подходят с края неба к нам. Желто-красный лунный диск света вовсе не излучает, лежит во тьме щитом поверженного воина. Сергей берет фонарь и направляет луч в руки тем, кто громче матерится. Ершей, топорщащихся плавниками и раскрывавших во всю ширину рты — чисто солдаты, прущие смерти в объятия, римские легионеры, — приходится разрывать, чтобы освободить невод.

В первый день всю сорную рыбу возвращали реке. Теперь хозяйственный Николаич, покачав головой, распоряжается: «Собирайте свиньям и собакам, в деревню увезем потом». Они со своим напарником, тоже иногда практичным Серегой, кидают в мешок всю выловленную плоть, мы с Левой и еще одним Серегой молодь все-таки перекидываем через мешок в реку.

— Нас так же будут делить, — говорит тот Серега, что с фонарем.

— Бессердечно это как-то звучит, — задумчиво замечает Лев, пошевелив масляными губами. Рот его светится из-за съеденного тугуна.

Тут витиевато заругался один из Серег, и тезка опускает луч ему в руки, и они с треском отрывают голову безнадежно запутавшемуся ершу. И будто с писком — ну это моя сентиментальность от выпитого.

— И так будет с каждым! Понятно?!

— Ну вот, ты уже эволюционировал, — спустя минуту, еще понаблюдав, замечает Сергей (с фонарем). — Была человеческая вполне себе особь приличных средних, если не сказать благоразумных, лет. Теперь ты на диво сформированный рыболов. Так дело пойдет — скоро христьянином станешь.

В последний замет невода я двинулся уже подтягивать лодку и хватать ходовой привод. Однако метра за три до меня пирога, и без того продвигавшаяся к берегу с превеликим трудом, скрипя всем своим существом, останавливается вовсе, как ни налегают Серега с Левой на весла.

— Шаланда полная кефали, — говорит другой Серега.

— Зацеп. Мертвый, — определяет третий Серега.

— Задела, например. Без заделы не бывает, — подает голос Николаич. — Теперь начипидрикаемся, как без этого… Балан (см. сноску 3) там.

— Сам ты баклан, — поддерживает разговор Серега (тот, что в лодке).

Я ничего не говорил, я тянул руку вперед, другой подтягивал к поясу сапоги и осторожно двигался в воде. Вода хлынула в сапоги.

Николаич попытался тоже, но пройти дальше меня не удалось и ему. Здесь ямы и течение. Мы попятились. В челне продолжали остервенело грести. Челн скрипел, не продвигаясь.

В разлитом этой ночью тусклом свете серебряные рыбы становились медными, а золотых здесь не водится. Красные хари ловцов обретали киношную загадочность.

И тут один из Сергеев кладет фонарь на песок, и вырастает гора. Пробегает по телу руками — прощаясь с ним. И дальше он его с собой не потащит, только душа. Только душа, эта гора света, идет в темноту. Презрев гравитационную константу, мягко, на ангельских крыльях, как задумано и ожидаемо, но все же с субъективным, сильным креном на левый борт.

Потом он расскажет: взял чуть левее группы ловцов и просто пошагал по реке пешком.

Пешком по реке; так ли, нет, ухватился за вытянутое Львом весло и притянул лодку к берегу. Уже на обратном пути сверзился, уйдя в воду по горло.

Не удивляется только Николаич, уверенный, как обычно. Видавший, судя по нему, и не такое.

А в мотне действительно выплывет светло-черное глянцевое бревно, ошкуренное льдами и водами.

Вам запретили ходить по воде, вы и не ходите. Вам сказали, что это невозможно, вы и поверили… Ни фанфар, ни боя барабанов, ни небесных знамений. Ну как бы то ни было, вместе мы ОБГОП… Как, вы не знаете, что такое ОБГОП? Объединение былинных героев околоземных пространств! Что-то вроде того мололи городские жители и жгли костер до небес, грелись, сушились, пили воздух и вино и были пьяны от них. Над ними тихо и неподвижно стояла луна.

На следующий вечер ловля продолжилась. И первая же тоня, где до этого два дня не было ничего, кроме сороги да ненавистных ершей (родни, по-видимому, далекой рыбы фугу — раздувались и ощетинивались), оправдала все невзгоды. Три ведра тугуновой амальгамы, рыбок гладких и влажных, как ивовые листья.

И никто не спасся от рыбогонов.

— Ша, медуза, море наше, — говорит Николаич. — Потому что мы — банда.

Наверно, я вхожу в ступор, пялясь на ячеи бредня: они трансформируются в знакомый дом — крупнопанельный невод с вкривь и вкось вшитыми балконными рамами, потемневшими от времени и летнего зноя; тюрьма. Подходит рыба и, постояв, отправляется вдоль бредня. Так старуха с сумками не решается протиснуться сквозь ряд машин, преграждающий ей выход на проезжую часть, идет вдоль него, ища просвет, проход, ныряет, задевает железо оттопыренной рукой с сумкой. Леску — плавником.

И вторая тоня выдается удачной, и третья.

— Каэска (см. сноску 4) прошла, вот рыбу к берегам и притянуло, — высказывается Николаич. — Так часто бывает — тони пустые-пустые, а потом, например, раз — и на матрас.

Голоса плыли над рекой во тьму.

Работа начала спориться, астрономические мерцающие косяки медленных и беспомощных, будто заблудившихся рыб шли по отведенным им коридорам, никто не задирал тетиву и не медлил, ее перебирая, и не торопился, и не уходил в аут. Насобачились. Все знали, что и как делать, всеми управляла некая могущественная сила. Упорядочились реакции, люди стали счастливцами. Тугунящими. Товарищами по оружию. После всех разочарований нашу шайку вознаградили работой, дающей немедленный и понятный результат. И усталость приходила другая, и ничего не мучило.

Идти на пироге-неводнице вызвался Николаич. И когда завели систему, и тетива, выходя из реки, туго натянулась, я подумал то же, что вчера: это не мы рыбачим, а мир, выпустив эту веревку, ловит на нас, живцов, кого-то большего.

Но живцы еще в силах потягаться, и мы тянем веревки что есть мочи. Невод идет на сей раз особенно тяжело. Что-то вскрикивает нечеловеческим голосом.

— О, разведчики пошли, — это уже голосит Николаич, увидев первых в вытаскиваемом неводе рыб. — Не подымай, не подымай, не торопись, по дну, давай, давай, давай…Стоять! Это омон! Да я не вам, не ссыте, я рыбам. Тяни потихоньку… Поймал мыша — и жри не спеша…Это ж надо, полный невод — только уши подвели, — верещит он, давая, очевидно, всем понять, что такое случилось благодаря тому, как он мастерски завел невод. — Тонна там, не меньше, только уши притянули, и вот она, зараза.

Попались большие сиги. Их не считали. Я ухватываю одного и, подняв на руках, прижав к себе, как ребенка, иду по урезу воды.

Затесались щуки. Лежали в мотне поленьями, обрубками, поросшими мхом. Кобылы, крокодилы.

— Вы это, — один из Серег, вновь светивший фонарем, запнулся. — Отче, прости им, — и пропел: — Ол ю нид из лав!

И чуть погодя уже заорал:

— Штыком коли, прикладом бей! Мать-природу! Так ее, ети вашу!

Отвернул фонарь от невода.

Пошел к Леве, бурчал у него над башкой, за спиной: дескать, вот разочаровал-то ты, это какой-то геноцид рыб, рыбы живые, где брат твой, Лева?

Я, наверно, Серегу радовал, поскольку готовился вновь отпустить налима, который в тот вечер попадался в снасть всякий раз, как закидывали.

— Брателло, ты снова тут, — фамильярно беседовал с ним. — Мы тебя из невода доставать скоро не будем. С тобой будем закидывать. В четвертый раз пойдешь купаться, как постоянный клиент.

— Давай его сюда, печенку достану, — крикнул Николаич.

— Сейчас, ага, омою только его.

Отпустив налима, развел руками:

— Пошел с ним купаться, а он, оказывается, плавать не умеет. Утонул.

— Да и хрен с ним, — согласился Николаич.

Серега, пока на него не глядели, отпустил большого горбатого окуня:

— Рыба должна быть в реке. Моряк ребенка не обидит. Не дрейфьте, сынки. Это я спасшимся рыбкам. ВАНМО! Вы поди и не в курсе, что это. Так вот, это Всероссийская ассоциация неожиданной мойки окуней. Больше не будем, вот те крест, это был последний раз. Все должно быть правильно и на своих местах.

Тугун меж тем летел в ведра. Когда Серега вдруг выключил фонарь — и я перевел глаза с лежащих рыб и копошащихся над ними теплокровных в небо, над всеми нами стояла непроглядная ночь. Сразу выяснилось, насколько густая тьма опускалась на нас. Она давила на глаза.

Безмолвные рыбешки, цельные и совершенные, дрожали в руках, конвульсивно содрогались. Ерш вонзил в меня все свои иглы и открывал рот, говорил, говорил, а я не понимал. Всё дело вот в этих елках, говорящих рыбах, водах, закатах, в этой убедительной тьме, в чем-то в глазах одного Сереги, другого; Господи, прости меня, дурака, прости нас всех, остолопов больных, Господи!.. В темноте зашикал Николаич и, убедившись, что вращение событий остановилось, побрел снаряжать с обезьяньей ловкостью мотню — уже на завтра. Потому что — хватит. С этим внезапно согласились все.

Помню, когда поднялся, распрямился, — показалось, что нас стало больше, что среди нас еще затесался кто-то. Вот кто там, согнутый, спиной ко мне, чуть слышно урча, гребет рыбешку?

Лучи фонаря отражались от чешуи, и рыбы лежали красивые, игрушечные, пластмассовые. Рыбаки работали, опущенных лиц их не видно, и теперь их молчание стало самостоятельной огромной силой, подчиняя здесь всё. Есть работа — ее надо сделать.

Когда закончили, в пятне света увидел вдавленного сапогами в песок, но еще живого маленького ерша. Он пучил глаза и раздувал жабры.

К лагерю шагали по пескам в полной тьме. Серега, заведя мотор, поплыл на резиновой лодке, к ней бечевой примотали пирогу с неводом. Я полулежал на снасти. На миг мне представился наш табор разгромленным: разорванные тела валяются у кострища.

Голые рыбы голыми ртами хватают голый воздух. Его мало.

Здесь скоро лишь вьюгам гудеть.

3.

Через полчаса Николаич, блестя глазами, размышляет в пустоту, некстати, о зимовье, что встретилось нам на пути:

— А ты внутри избушки-то был? Она внутри куда как больше, чем кажется снаружи… Мы здесь лет пять назад были. А до этого я тут был тридцать пять лет назад с отцом, я помню. А потом, пять лет тому, пришли с Жентярой. Из Владика, помнишь его? Мне надо было нашу рыбалку показать. Появился мужичонка. Говорю: сделай нам рыбалку, чтоб подходяще поймали, я тебе пузырь. Да хоть десять. Он за пузырь все готов, неопохмеленный был. Тоню делаем под его руководством, точно — кого только нет. Нельмы, сижки, стерлядки, даже осетр попался. Говорит, хотите — так же точно поймаем, но уже на полметра все рыбины будут больше. С гарантией. Как это? А вот так. На следующий день отошли — и вправду: всё то же, только размерчик побольше. Я ему потом ящик водки выношу на лодку. Коробку. Так он ни спасибо, ни до свидания даже не сказал, обмер, ополоумел от такой добычи. В «казанку» (см. сноску 5) бросил и как дунул… Мотор дернул — только его и видели. Замерзли все, у того сопли с носа висят. Так вот, ночевали в избушке. В этой. Там пятно на потолке бурое. Нехорошее такое. Спрашиваю у местных. Да, говорят, двое тут жили зимой. И вот один другому вышиб мозги — из вертикалки (см. сноску 6). Лежа, а тот стоял перед ним. Так он еще жил после этого. Мучился, говорит: добей. Добил, конечно, пожалел уже. Закопал. Но нашли потом.

— Полярная истерия или лагерная, — говорит Сергей. — Любое долгое тесное соседство чревато. Возненавидишь и прибьешь соседа. Или себя. Или надо искать что-то другое, или кого-то другого — можно на нем оторваться, чтоб себя не покалечить или соседа. Ну и вообще, не следует недооценивать тягу к взаимному истреблению и законченности сюжетов — раз ружье было.

— И у нас имеется, — говорит другой Серега.

— Пять тебе за шутку, садись, — говорит третий Серега.

— Ну так вот, — продолжает Николаич. — Боговерующие (см. сноску 7) в тайгу ходят в одиночку. У них один в поле воин. Да и не только они. Местные на промысел тоже всё больше по одному. Хотя какой уже промысел, одно название. Это вы всюду гурьбой.

— Скопом и батьку бить легче.

Притихли чего-то. Только Николаич еще потрескивает и светится как лиственничная головешка.

— Не, не истерия, — говорит он. — Истерия эта, мерячка северная (см. сноску 8), в основном бабьё настигает, я знаю — и слышал много раз, и видел. Воет человек, поет, причитает что-то, подвывает, а то несет его. И можно понять, что видит он в эти минуты нечистую силу. Бесов и всякое такое, что не хотелось бы тут сейчас поминать. А несет-то как, ломает, бросает его! Точно бесы куражатся с ним невидимые. И не удержать ни за что. Хоть всем навалиться. А потом не помнит ничего. Весь вечер так его может крутить, всю ночь. Потом снова. Как эпилепсия. Припадками. Но давно уж нет такого.

— Ну уж нет, — говорит второй Серега. — Это ты просто телик игнорируешь. Знаешь, есть такое устройство. Там таких, которых носит, ломает и они воют… Ну и за футболом не смотришь. Как наши играют.

— А вот еще случай был, — говорит Николаич. — Но это я только по рассказам знаю. В суде Якутска в конце тридцатых, при Сталине, слушали дело одного национала, спрашивают его: чем оправдаешься? Тот начал зачем-то рассказывать про погоду в тот день, когда все случилось. На родном языке. И все, кто там был в зале, включая всех русских, украинцев — а охрана-то была не из местных, да и судьи, — все слушали про снег, ветер, и вдруг действительно с потолка повалил снег, в окна ворвался ветер. Судья, короче, оправдал, чтоб только он замолчал, и прекратилось это.

— Это из другой оперы, хотя тоже любопытно, — говорит первый Сергей.

— Да из той же, — отвечает, помолчав, Николаич. Поднимается и идет рубить дрова.

4.

Деревня Остяцкая, та, что была ближе всего к той тугуновой тоне (на тот момент в Остяцком жил один человек, мы его видели), теперь со статусом: «не существует». Колмогорово и Анциферово, в которых мы по пути всегда непременно останавливались, — живы. Они стоят с XVII века. Стоит на другом берегу и Усть-Пит. Сибирский шелкопряд во второй половине прошлого десятилетия начиная с 2016 года сожрал тут тайгу, с тех пор скелетированные деревья горят. Горят и деревни. Один из нас в ту поездку выбрал в Колмогорове место, где строиться, завез даже стройматериалы. Передумал.

С начала частичной мобилизации регулярно просматривал соцсети районных администраций, если удавалось — бумажные выпуски местных газет. В них появлялись сообщения о похоронах погибших солдат. Часто с парадными фотографиями: в форме с автоматами. Всякий раз сличал с ними свои фотки детей из 90-х, нулевых и начала десятых годов. Хотелось думать, что ошибаюсь, когда видел несомненное сходство. Но детей в деревнях тогда рождалось мало, наперечет. Ошибок почти не было.

1. Бывший населенный пункт.

2. Тоня — это и пространство (где ловят неводом рыбу, а также участок берега, сам рыбацкий стан), и время (измеряемое одной закидкой и тягой невода), и процесс, действие (ловля неводом). В нескольких славянских языках — опасное глубокое место.

3. Бревно.

4. Катер КС-149.

5. Моторная лодка.

6. Ружье.

7. Так тут называют старообрядцев.

8. Психическое расстройство мерячение (меняриченье, эмиряченье, мэнэрик), фиксировавшееся ранее как среди аборигенного, так и пришлого населения на Крайнем Севере; массовое сознание ошибочно сюда же относит арктическую истерию, полярное (или экспедиционное) безумие.