В 1885 году он был основан в польском селении Лесна (Лесьна-Подляска), в регионе, населенном преимущественно католиками, но до Первой мировой войны входившем в Российскую империю. Главной святыней «экспериментальной» обители — ориентированной на активное социальное служение и проповедь православия в иноконфессиональной среде — стала икона Божией Матери, почитавшаяся чудотворной еще с XVII века. Вместе с ней сестры обители (при первой эвакуации, в 1915 году их было около 500!) сменили в первой половине ХХ века несколько стран — Россию, Бессарабию, Сербию, — пока в 1950 году не осели во Франции. В 1967-м они смогли приобрести большое (несколько десятков гектаров) поместье в деревне Провемон, между Парижем и Руаном, в долине маленькой речки, петляющей среди засеянных рапсом холмов Нормандии. Близость к столице и транспортная доступность облегчают путь в обитель сотням паломников из разных стран — всех принимают радушно, не спрашивая о церковной юрисдикции, хотя на большие праздники мест может не хватать.

Монастырь находится на окраине деревни — на парадных воротах в стиле модерн красуются восьмиконечный крест и копия чудотворной Леснинской иконы. Монахини живут в главном трехэтажном корпусе, с одной стороны которого — живописная поляна с аккуратно подстриженными кипарисами, с другой — луг, спускающийся к реке. Справа от ворот построены корпуса для паломников, слева — старинный французский храм с традиционным петушком на шпиле. Когда-то он был католическим, но теперь об этом напоминают лишь витражи с французскими святыми, восточная же часть храма отгорожена иконостасом в русском стиле с прекрасными иконами работы Пимена Софронова — пожалуй, самого известного старообрядческого иконописца ХХ столетия. Каждый день, утром и вечером, в храме идут неспешные службы, сопровождаемые пением хора монахинь, хранящего особенные леснинские распевы.

Нынешняя игуменья монастыря Евфросиния (Молчанова), седьмая по счету с момента основания обители, поделилась с обозревателем «Новой» секретом непрерывности леснинской традиции, особенностями ее нынешнего статуса, планами, а также рассказала о том, как на жизни монастыря сказалась СВО…

Монастырь нового типа

— Лесна — единственный на Западе монастырь русской традиции, служение которого не прерывалось с дореволюционного времени. При этом монастырю удалось, так сказать, уклониться от объятий Московской патриархии, которой постепенно подчинились почти все обители русского зарубежья. Почему именно вашему монастырю удалось так удержаться, в чем секрет?

— Монастырь был уникален еще в момент своего создания в конце XIX века. Он был основан как открытый, миссионерский, на самой границе Российской империи (ныне Восточная Польша, Бяльский повет Люблинского воеводства. — А. С.), для чего и пригласили матушку Екатерину (Ефимовскую) все это возглавить. Монастырь сразу занялся активной социальной и образовательной деятельностью. По рассказам современников, матушка Екатерина была очень харизматичной личностью.

Иоанн Кронштадтский также очень поддерживал монастырь, его совершенно новое направление.

В ту эпоху вообще при многих монастырях открывались школы, детские приюты, возникло движение сестер милосердия, живо обсуждалась роль женщины в церкви и обществе. Матушка Екатерина на этой волне и создавала монастырь нового типа. Неслучайно она много писала о возрождении чина диаконис, то есть о рукоположении женщин в диаконский чин. Предполагалось, что именно в Лесне откроется первое училище для женщин, которые искали такого служения.

Большую роль в истории монастыря сыграла война. Первая мировая вспыхнула как раз в тех краях, и епископ Анастасий (Грибановский), будущий первоиерарх Русской зарубежной церкви, поручил заботу о чудотворной Леснинской иконе именно общине сестер, чтобы не оставлять ее в Лесне под оккупацией. Икона уже не была привязана к месту, и потом, в каком бы месте мы ни находились, все они назывались Лесной, хотя Лесна — это село в Польше сегодня, тем не менее и здесь, в Провемоне, во Франции, нас зовут «Лесна». В общем, с 1914 года монастырь начал кочевать, и потом, когда владыка Анастасий стал Кишиневским, он пригласил сестер к себе — и так, вместе с иконой, они и передвигались по разным странам.

Когда Бессарабия вошла в состав Румынии, и власти этой страны решили изменить календарь, сестры решили, что не будут переходить на новый стиль, а будут хранить свою традицию, и всей общиной, вместе с иконой, перебрались в Сербию. А потом уже, после Сербии, когда туда пришли красные, переехали во Францию. Здесь мы уже 75 лет, это самый долгий период в истории монастыря. Мы не привязаны к Лесне как к месту, Лесна для нас — это традиция.

— Я слышал разговоры, что это место тоже не последнее в истории монастыря, что, возможно, вы переедете в Америку…

— Нет, нам просто предложили там открыть подворье, и мы стараемся это сделать. Но перебираться всем монастырем пока никто не собирается. Конечно, все в руках Божиих. Одно время мы думали, что, может, в Россию вернемся, купили дом под Белгородом. Но не сложилось…

Одно искушение…

— Монастырь имеет ярко выраженный русский характер, но при этом канонически вы оказались в Сербской истинно-православной церкви. Неужели так трудно что-то найти среди русских церковных юрисдикций, которых сейчас бесчисленное множество, что пришлось пойти в сербскую?

— Вот именно, что их бесчисленное множество. Вначале мы перешли в Русскую истинно-православную церковь (РИПЦ; один из «осколков» Русской зарубежной церкви, не поддержавших ее сближения с РПЦ в начале 2000-х. — А. С.), которую мы считали продолжением Катакомбной церкви советских времен. Для нас было большим утешением, что в России сохранилось что-то настоящее, что мы нашли настоящую катакомбную традицию после всех разочарований в Зарубежной церкви. Но когда и там все пошло вкривь и вкось, это было очень большим разочарованием.

Происходило дробление на бесконечные группы, которое коснулось и РИПЦ, и разбираться в этом — одно искушение. Тем более у нашего монастыря прочная историческая связь с Сербией — к тому времени (Леснинский монастырь перешел в Сербскую ИПЦ в 2016 году. — А. С.) мы хорошо знали сербского епископа Акакия, хиротония которого как епископа произошла именно здесь, в Лесне. Мы смотрим на этот наш статус как на временный, не теряя надежды, что в Русской церкви ситуация исправится. Тем более что в Европе все эти русские юрисдикции, группы не имеют постоянного архиерея, и сербские архиереи оказываются для нас самыми географически близкими, что и чисто практически удобно.

— Вы сами родились в Америке, в Бруклине. Почему вы еще в молодости выбрали именно Леснинский монастырь? В Америке тоже есть женские монастыри русской традиции.

— Когда я серьезно думала о монашестве, в Америке был монастырь Ново-Дивеево под Нью-Йорком. Но там так сложилось, что монастырь оказался лишь благочестивым отделением старческого дома. Еще был Бостонский монастырь, но он не принадлежал к нашей русской традиции, что-то было в Калифорнии, но я их совсем не знала. Моим духовником был митрополит Филарет (Вознесенский) (третий первоиерарх РПЦЗ, умер в 1985 году. — А. С.), в те годы он каждое лето проводил в Лесне. Он очень ценил и любил этот монастырь, всегда говорил о нем как о примерном женском монастыре, и это сыграло свою роль.

Я тогда часто бывала и даже жила в монастыре Марии Магдалины на Святой земле (в Гефсимании, недалеко от Старого города Иерусалима. — А. С.), но там тогда было очень шаткое положение, монастыри не были общежительными, то есть надо было думать об источниках своего существования в тех краях. И там такой уклад жизни, что надо постоянно чувствовать себя паломником.

Тогда я увлекалась Византией, греческими напевами и провела несколько месяцев в Греции, катаясь по монастырям, но я и там не нашла ни места, ни человека, который бы меня убедил, что Греция — это правильный выбор. После этого я приехала сюда, и это был очень сложный момент в истории монастыря: игуменья Магдалина (Граббе) тогда сломала бедро и лежала в больнице, духовник отец Арсений уехал в Австралию после ссоры с владыкой Филаретом, благочинная и наместница не ладили друг с другом, и тут был полный хаос. И тем не менее монастырь жил своей жизнью: богослужения шли, сестры молились… И я поняла, что если я попала сюда в такое сложное время, и духовная жизнь продолжается, как и должна, то здесь что-то есть. Потом я съездила в больницу к матушке Магдалине, и тогда уже решила: все, остаюсь.

— Вы прямо с юности выбрали монашеский путь? Или были какие-то колебания?

— Я знала с детства, что хочу как-то служить церкви. Я состояла в движении русских скаутов, и когда мне шел 16-й год, скончался наш любимый руководитель — это была первая в моей жизни смерть близкого человека. В память о нем мы, группа молодежи, скаутов, решили съездить на Святую землю в паломничество. Тогда Зарубежная церковь устраивала особые молодежные паломничества: шесть недель ехали через Италию, Грецию. Тогда в Святой земле я впервые увидела монастыри с молодыми монахинями и инокинями, и это впервые стало для меня возможным выбором. Через два года я вернулась пожить на Святой земле и тогда уже решила.

— А какое-то светское образование успели получить?

— Да, я искусствовед по образованию, но не закончила курс.

Миссионерство

— По какому принципу сейчас подбираются сестры в монастырь? Они приезжают из разных стран, из разных культур… Вы их как-то отбираете, есть какой-то фильтр?

— Нет, как матушка Магдалина говорила: «Каждого человека Господь присылает». Сейчас, когда нет настоящей хорошей приходской жизни, очень полезно каждому хоть какое-то время провести в монастыре, где сосредоточенная церковная жизнь. Просто нигде уже этого не найдешь. И очень много женщин приезжают по этой причине — почти все уезжают, но если все это правильно поставлено, то даже небольшой опыт жизни в монастыре остается на всю жизнь. Иногда и по-другому приходят: пишут, просят, поступают к нам…

Сейчас современным людям очень сложно переходить к монашеству. Наверное, это всегда было так: есть какой-то костяк действительно преданных монашествующих, а вокруг них всякие люди — кто-то остается, а кто-то уходит.

— Правда ли, что есть проект создания русского кладбища на монастырских землях?

— Мы давно надеемся получить разрешение. Это типично французская особенность:

Это значит, что людей придется записывать как членов нашей общины и каждый раз отдельно просить разрешения на захоронение. Просто так открыть кладбище нельзя. Очень многое зависит от позиции французских властей, кто именно контролирует власть в префектуре. Пока мы уже получили согласие деревни, местной сельской общины.

— Монастырь ведет миссионерскую деятельность: открывает приходы в разных странах…

— Наш монастырь всегда назывался миссионерским, но сейчас так получилось потому, что, когда мы не пошли в Московскую патриархию, в Европе оказалось довольно много людей, которые разделяют наши взгляды, хотят идти этим путем. Я не скажу, что все это идейные противники Московской патриархии. Достаточно большая часть людей в таких приходах — это те, кто любит наш монастырь или просто доверяет ему: если монастырь выбрал этот путь, то они пойдут с монастырем. А кто-то сделал выбор и по идейным соображениям. Ну и как-то надо было этих людей окормлять.

Сейчас у нас три миссионерских прихода в Германии, один в Испании, периодически мы служили в Италии и в Голландии. Украина, в том числе черниговская община, о. Никон из Жмеринки, также стали частью нашей миссии. Потом к нам присоединилась французская миссия во главе с отцом Ромариком, который был рукоположен у нас. У него как минимум две общины, а сейчас уже и третья появилась. Наконец, еще есть община молдаван, которые переехали во Францию.

— Как вы относитесь к процессу инкультурации православия на французской почве?

— Еще святой Иоанн (Максимович) (архиерей Русской зарубежной церкви, 1896–1966, в 1950-е годы возглавлял Западно-Европейскую епархию, был прославлен в лике святых и почитается всеми ветвями РПЦ. — А. С.) этим занимался, было же в древности французское православие. Отчасти это надо воссоздавать, но я не сторонница экспериментов с галльскими литургиями и какими-то еще древними обрядами. Современная миссия того же о. Ромарика в основном направлена на разочаровавшихся Ватиканом католиков-традиционалистов. И их много.

Вообще французы придерживаются светской традиции, строгого разделения церкви и государства. Тем не менее сохранился хоть и маленький, но активный процент верующих людей, которые ищут, и в том числе приходят в православие. Но нам, в отличие от официальных православных церквей, католики не дают храмы для служб, поэтому сложно находить места, средства, но дело как-то идет.

— Поддерживаете ли вы контакты с другими православными церквами Франции — особенно теми, кто не принадлежит к официальному православию?

— Стараемся. С Истинно-православной церковью Франции у нас добрые отношения, с русским приходом в Лионе. Хотелось бы, конечно, чтобы все подобрее относились друг к другу и как-то пытались работать над воссоединением. Вряд ли это будет Русская зарубежная церковь, как раньше, но все-таки что-то еще можно было бы собрать.

Невозможно оправдать войны

— Правильно ли будет сказать, что в 2022 году монастырь занял миротворческую позицию и широко открыл двери для жертв военных действий?

— Я бы не сказала, что мы заняли какую-то четкую миротворческую позицию. Я свое мнение никому не навязываю — может быть, это связано с моими американскими корнями, с признанием за каждым свободы думать, как он хочет. У нас есть и прихожане, и сестры, которые придерживаются самых разных взглядов. Конечно, войны — это агрессия и страдание для многих, особенно в наше время (…).

Другой момент — французские власти знают, что у нас тут есть помещения для паломников, поэтому рано или поздно они бы обратились к нам за размещением потока новых беженцев. Поэтому уже в самом начале, весной 2022 года, я связалась практически со всеми, кого знала в Украине, и сказала: если вам надо куда-то выехать, то, пожалуйста, приезжайте к нам. С теми соображениями, что уж лучше мы будем принимать своих знакомых людей, чем просто тех, кого нам пришлют.

— Сколько беженцев прошло через монастырь за эти три года?

— В общей сложности человек 25. Кто-то долго жил, кто-то поменьше. Из них двое были из России. Конечно, принимать их нелегко, и у нас было много сложных случаев. Есть известный французский фильм «Диалоги кармелиток» — о женском монастыре во времена Французской революции. Там одна из героинь происходит из дворянской семьи и поддерживает короля, а родной брат другой монахини воюет в рядах революционеров. Он погибает, и его сестре-монахине приносят письмо, найденное в его кармане. И игуменья в этом фильме обращается к сестрам: «Видите, у нас есть и те, и те. И не наше дело судить, кто тут прав, а кто не прав. Наше дело — молиться за всех несчастных и страждущих».

— Каковы сейчас основные нужды монастыря, в какой помощи вы нуждаетесь?

— Ну прежде всего в моральной, в молитвенной. Московская патриархия не оставляет нас без внимания, и мы постоянно получаем намеки: вот если бы вы были там, все материальные проблемы быстро бы разрешились, нашлись бы спонсоры. Но мы всегда считали себя достаточно свободными, оставались свободными, и искать каких-то спонсоров, которым мы потом должны быть благодарны и с чем-то считаться, мы не намерены. Если кто может чем-то помогать, то мы будем поминать этих людей, благодарить, и Господь их благословит.

Когда монастырь переехал во Францию, игуменью Феодору кто-то спросил: «Матушка, на что вы надеетесь?» И она сказала: «На Божию Матерь». Ей ответили: «Ну да, конечно, это все понятно, но вот реально, на что монастырь будет жить, как вы все это будете содержать?» И матушка Феодора просто сказала: «Это самое реальное из того, что есть». Я здесь уже больше 40 лет, и так оно и есть: наша жизнь — это постоянное чудо. По всем светским, мирским, финансовым, административным понятиям, уже давно-давно нас не должно было бы быть.