Пролог

В преддверии золотой свадьбы с Америкой мне хочется подвести итоги этому счастливому браку. Но, как это всегда и бывает, труднее всего описать знакомство, уместившее жизнь.

Я приехал в США 24-летним — волосатым и любознательным дикарем. Почти полвека спустя изменилось меньше, чем могло бы, — если, конечно, не считать прически. Все американские годы я честно и старательно пытался понять, куда угодил. Но эта страна, в отличие от 70 других, которые я открывал наскоком, по-прежнему не поддается обобщению.

Возможно, потому, что я вырос в Америке, задолго до того, как в ней поселился. Если это — парадокс, то сразу целого поколения. В чем можно убедиться, изучив историю вопроса.

Американская литература брала не содержанием, а формой. Мы плохо понимали, о чем рассказывал автор. Нас волновала его интонация: сентиментальный цинизм, хемингуэевская «ирония и жалость» в той виртуозной пропорции, что стала нам школой чувств и — заодно — прививкой свободы. Защищавшая от вмешательства, да и присутствия власти Америка оказалась нашим частным пространством. Она учила нас разделению сфер. Для того чтобы полюбить ее, мы не нуждались в живых американцах. Скорее, наоборот, — они только мешали.

Первого, причем — голым, я увидал, когда был уже студентом, в братской душевой турбазы «Репино», которую мы делили с профсоюзной делегацией из Детройта. Несмотря на заморских гостей, вода была холодной, а американец — синим. Мы спартански улыбались друг другу, но так и не произнесли ни слова. Меня на английском учили обсуждать лишь «лето в колхозе», а у него зуб на зуб не попадал.

На то, чтобы привыкнуть к не нашей, а к настоящей Америке, ушло столько лет, что их уже нелепо считать. Труднее всего было отказаться от старой привычки. Худший способ узнать эту страну — знакомиться с ней по книгам, особенно тем, что написаны ее лучшими авторами. Не потому, что они с этим не справились, а потому, что книги, тем более великие, изображают уникальное героическое, глубокое, даже сверхчеловеческое, но не обыкновенное, чем живут все, кроме героев классиков.

Представим себе чужеземца, который приехал в Россию, чтобы найти там страну измученных идеалистов Достоевского и кающихся интеллигентов Чехова. Такие случаи известны, и ничем хорошим они не кончились. Мои знакомые американские слависты ездили в Петербург Пушкина и Блока, а оказывались в городе Путина и Пригожина.

Тем не менее, полюбив еще в ранней юности американскую прозу, я ехал в Америку Хемингуэя, О. Генри, Фолкнера, Стейнбека и Сэлинджера, но нашел только первого. «Hemingway» — было написано на грузовике, перевозившем мебель. Оказалось, что эта фамилия хозяина фирмы грузчиков, не имевшего никакого отношения к автору «Фиесты», которую я, как все в моем поколении, знал наизусть.

В оправдание своей наивности скажу, что первое открытие и освоение Америки происходило с помощью таких же ложных аналогий со Старым Светом. Начать с того, что Колумб, как и мы вслед за ним, плыл в одну страну, а попал в другую, которую тоже не мог себе представить.

С европейцами это бывает, например — с Жюлем Верном. Он утрировал чужие национальные черты до тех пор, пока они не становились забавными шаржами, обычно безобидными. Америка у него — страна страстных чудаков. Они не уступали в экстравагантности англичанам, но сохраняли природную неотесанность, обусловленную хрестоматийным тезисом о неосвоенности континента — воистину Нового Света.

Как ни странно, что-то в этом есть. Карикатура иногда проговаривается о том, что скрывает портрет. Дело в том, что и сегодня американца окружает дикая во всех отношениях природа. Стоит свернуть с хайвея на любую из боковых дорог, как та начнет сужаться, лес подступит к обочине, из зарослей норовят выйти олень, лось, даже медведь. Я лично знаю в ближних окрестностях Нью-Йорка не очень высокую, но крутую гору (из скромности ее зовут Индюшачьим холмом), забравшись на которую, вы обнаружите панораму без малейших признаков цивилизации — их не видно даже в бинокль.

Дети прогуливают школу, взрослые, не в силах добраться домой, флиртуют на рабочих местах, машины прячутся в сугробах и по Бродвею катят лыжники.

Ну и, конечно, ураганы, на которые уже не хватает женских имен. Наиболее памятный звался Сэнди. Он оставил нас без электричества, и мы с женой провели чудную неделю с Мандельштамом, которого читали вслух по очереди, экономя на свече. Моим родителям приходилось хуже: они жили на берегу океана, который нередко их навещал на дому. Соленая вода травила посаженную для Рождества елку и заливала первый этаж. На втором старики пережидали беду, сжимая в руках самое дорогое: американские паспорта и свадебные фотографии.

Безудержные катаклизмы здешнего климата бранят все, кому от него достается, но как-то не совсем искренне. И никакой риск не уменьшает соблазна и цены прибрежной недвижимости.

Мне кажется, что американцы в душе считают честным дать природе шанс взять реванш за наше насилие над ней. Месть поруганной колонизаторами натуры находит выражение в эксцессах, которые, как всегда считали путешественники, многое объясняют в американском характере. Он ведь сложился в очень новом Свете, к которому человек еще не успел толком притереться.

Впрочем, говорил Оскар Уайльд, самая старая новость — молодость Америки. Во многом она не опережает, а отстает, задержавшись в веке Просвещения, когда еще верили во всемогущество универсального разума.

Он-то и породил Америку, считали философы, как Зевс Афину: из головы, взрослой и вооруженной. Надо признать, что

Самобытность нового континента требовала тамбура, спасавшего от кессонной болезни. Чтобы вписать Америку в свою историю, Старый Свет должен был найти ей знакомое место. Из-за этого мы не открывали Америку, а искали ту, которую уже знали, — из книг и песен, фильмов и снов.

Не потому ли отечественные писатели возвращались из Америки разочарованными. Ведь они привозили ее с собой, а когда она оказывалась непохожей на тот образ, который в них жил, то виновата была непонятая ими страна.

Честертон, лучший защитник непредвзятого взгляда на вещи, говорил: «Путешественник видит то, что видит; турист видит то, на что он приехал посмотреть».

Так или иначе, Новый Свет не понравился ни Горькому, ни Есенину, ни Маяковскому, ни Пильняку, ни Эренбургу, как и многим другим, включая автора сталинского рариетета «В Нью-Йорке левкои не пахнут» (книги, которую я бережно храню за безумное название).

Эту тему подробно разворачивает любимый травелог российских читателей — «Одноэтажная Америка». Ильф и Петров в ней пришли к неприятному выводу. Большую страну населяет маленький народ — меркантильный, мещанский, ограниченный, не достойный американской технической мощи. Зато уж она стала объектом преклонения.

Подлинные герои Ильфа и Петрова — бензоколонки, конвейер, плотина, электричество, мост в Сан-Франциско. Все это они хотели бы завернуть и увезти домой, чтобы побыстрее добраться до светлого будущего. Но сильнее всего авторы возлюбили автомобиль. Кажется, они и в Америку приехали в первую очередь для того, чтобы посмотреть на подлинную родину машины и проехаться в ней по стране, лучшую часть которой в их глазах представляла дорога: «Мы катились по ней с такой легкостью и бесшумностью, с какой дождевая капля пролетает по стеклу».

Я вспоминаю Ильфа и Петрова всякий раз, когда вслед за писателями еду по упомянутой в книге «федеральной дороге № 9, через Поукипси» подальше от Нью-Йорка, чувствуя, что с каждой милей меня отпускает вечное напряжение жизни, и все становится менее важным, чем обычно.

По таким дорогам я езжу полвека, но так и не добрался до цели. Более того, я даже не знаю, есть ли она, и не представляю, на что она может быть похожа. Что и неудивительно. В Америке у машин есть строптивая черта характера, мешающая им останавливаться.

«Движение — все, цель — ничто», — бормочут они вслед за Сизифом и несутся, куда глядят фары.

Собственно, поэтому понять Америку можно только по пути. При этом гостю-иноземцу надо постоянно держать в памяти:

• в Старом Свете вы куда-то едете, а в Новом вы едете откуда-то;
• в Старом Свете преобладает центростремительное движение, в Новом — центробежное;
• в Старом Свете все дороги ведут в Рим, в Новом — «из Рима».

И только тот путник, который сумеет влиться в поток, только тот, кто услышит ритм этого вечного движения, только тот, кто войдет во вкус освоения Нового Света, так непохожего на Старый, может с чистой совестью сказать, что ему удалось не увидеть, а открыть Америку.

Собрав под одной обложкой мой опыт таких путешествий, я отобрал и сложил в этот том лишь то фундаментальное, что не зависело от политики, зато задело автора, — пусть нелогичным, мимолетным, прихотливым, пристрастным, идиосинкратическим, но глубоко личным образом.

О другом пусть пишет Википедия.

Эпилог

Приехав из страны, где власти сами по себе не меняются, я отнесся к американским президентам с пиететом — как к императорам Древнего Рима, чью историю я знал и любил.

«Каждый президент, — думал я, — создает свою эпоху, служит вехой и позволяет нарезать политику на удобные для учебника куски».

В школу, правда, я уже опоздал, и мне, чтобы влиться в местную жизнь и принять ее на интимном уровне, пришло в голову считать президентов родственниками.

• Я так и не отучился от этой привычки, благодаря которой с годами у меня образовался целый фамильный альбом, который открывался на Джимми Картере. Как все приличные люди тогда, он был физиком, любил классическую музыку, страдал от сомнений — но целовался с Брежневым. Последнего наши ему не простили и оставили демократов, чтобы навсегда перейти в лагерь республиканцев. Картер был сносным президентом, но со странностями. Поэтому я отвел ему роль дядюшки, которого любят, но при гостях немного стесняются.
• Зато Рейган был рыцарем без упрека и считался дедом нации. Снисходительный к себе и другим, он лучился добродушием, рассказывал советские анекдоты и твердо знал, где добро, где зло и где империя последнего. Не удивительно, что его все любили, кроме тех, кто ненавидел. В либеральном Сан-Франциско я подобрал студенческую газету, где говорилось, что политикой Рейгана возмущаются люди и звери. Не хватало только «поющих минералов» из Достоевского.
• Так и повелось. Буш-старший был всем тем, чем казался Рейган. Строгий и справедливый, он считался суровым отцом Америки.
• Билл Клинтон стал ее братом: он играл на саксофоне, был обворожительным и изменял жене. Буш-младший, который покончил с пьянством и вовремя вернулся в лоно церкви, вписывался в образ блудного сына.
• Барак Обама с его необычным для американца именем представал дальним, случайно нашедшимся родственником.
• Ну а патриарх Байден годился стране в прадеды.

Я пишу эти строчки в самые странные дни моей жизни в Америке. Впервые столько людей ее боятся, если не ненавидят. Европейцы ощущают себя преданными. Канадцы отказались навещать некогда любимого соседа. Китайцы открыли Австралию, американцы — Новую Зеландию. Пианист Андраш Шифф не выступает на родине из-за Орбана, в России — из-за Путина, в США — из-за Трампа. Мой переводчик, японский профессор, учившийся в Гарварде, написал обиженное письмо: «Мы видели в Америке светоч демократии и пример для подражания. Что вы с ней сделали?!»

Я — ничего, в отличие от 77 миллионов избирателей. И все потому, что мне никогда еще не приходилось видеть, чтобы в Америке так отчаянно обожали президента. Даже те поклонники, кто признает за ним отдельные изъяны характера, относятся к ним с симпатией. Так классики соцреализма описывали секретарей парткома: «вспыльчив, грубоват, близок к народу».

В Америке есть, конечно, и другой народ, лишь ненамного меньший, чем первый, но он не знает, что делать, и с ужасом или надеждой ждет, чем все это кончится.

Отсюда пляска на краю бездны, в которую, считают сегодня многие, может свалиться демократия. Америка, с ее начавшимся почти 250 лет назад экспериментом, стоит на ребре. Утешает, что не в первый раз.

В XIX веке в Вашингтоне было полно хромых конгрессменов. Политические разногласия часто приводили к дуэлям. На всякий случай принято было стрелять по ногам. Впрочем, не всегда.

Я живу в нескольких милях от памятника двум дуэлянтам, один из которых, вице-президент Аарон Бёрр, убил другого — государственного казначея Александра Гамильтона. Судя по памятнику, противники, как Пушкин с Дантесом, стояли так близко, что промахнуться можно было только нарочно.

Помня о прошлых битвах, которые включали и Гражданскую войну, легче перенести тот бардак, который сейчас царит в столице. Особенно — если держаться от нее подальше и реже обращать на Белый дом внимание.

Каждый раз, когда я слышу «Америка считает, Вашингтон полагает, Соединенные Штаты настаивают», мне приходит в голову, что так говорят те, кто не жил в стране достаточно долго, чтобы понять абсурдность подобных фраз, облегчающих жизнь журналистам.

Моя соседка справа воткнула на своей лужайке плакат Vote for Trump на звездно-полосатом фоне. Мой сосед слева наклеил на бампер машины призыв голосовать за демократов, а над крыльцом повесил украинский флаг. Но нас всех объединяет общий знаменатель, в данном случае — розы, которые у обоих растут лучше, чем у меня.

Старожилы знают, что американцам позволяет ужиться тактика умолчания. Этикет запрещает обсуждать три вопроса. Во-первых, зарплату, во-вторых, религию, в-третьих, политику. Важно и то, что последняя меньше всего волнует.

Стоит чуть отъехать от больших городов и университетских кампусов, как Вашингтон кажется далекой, даже чужой столицей.

Чем ее меньше, тем лучше, — искренне считают не только избиратели Трампа.

Предпочитая местную власть общей, американцы живут сами по себе сколько могут и сколько им дают. И это значит, что, хотя Америка двигается галсами, меняя курс по високосным годам, ее основание покоится на тектонических плитах, которые движутся с геологической, а не политической скоростью.

Открыть Америку, — решусь сказать, — значит найти ее фундаментальную основу.

Судить о ней проще постороннему. Странными мы кажемся только чужим, потому что свои не видят в себе ничего особенного, уникального, экзотического: люди как люди, жизнь как жизнь, страна как страна.

Но на пришельца, даже если он, как я, изучает эти края полвека, все в Новом Свете предстает действительно новым и безмерно увлекательным. Именно такой взгляд превращает Америку в «Амеррику», позволяя говорить о ней по-своему — с акцентом.

Нью-Йорк

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».