«Я никогда по жизни страха не чувствовал. Понимал, куда иду. Незадолго до этого маму похоронил — только она меня и сдерживала. Как ее не стало, сразу пошел.

Жена отговаривала. Друзья по-разному: одни тоже хотели на ***, другие говорили, мол, не ходи — там этого убили и того убили. Но я все сделал по-своему. Все-таки хотел я какой-то стабильности в зарплате и в жизни. Режим армейский вернуть себе — когда у тебя во всем порядок.

Работа у меня до этого была связана с оружием: от охранника казино до телохранителя. Дальнобойщиком еще был. Личным водителем. В последнее время график был такой: двое суток работаю, трое — дома. Не хотелось жиром заплывать.

Вот и пошел.

***

Я числился сапером и гранатометчиком, но там, «за линией», нужно быть универсалом. Пулеметчика ранили, взял пулемет. Надо — автомат взял. Учили стрелять из всего.

Притом противника-то, считай, никто и не видел. *** такая — артиллерия и дроны. Стрелкового боя мало: мы стреляли только тогда, когда наши ребята из одного блиндажа в другой перебегали. Палили в их [украинцев] сторону, чтоб они не высовывались.

Их позиции были всего в 300 метрах от нас, но мы их не видели. Только если снаряд к ним прилетел, то слышали, как они кричат, умирают. А видеть — не видели.

***

А ранило меня… Это я могу вспомнить. Я все помню. Снег тогда начал таять. В блиндаж текла вода. Нас было шесть человек: один на улице, трое в блиндаже и мы вдвоем в коридоре.

У меня была каска и лопата — хотел воду выносить. Напарник говорит: «Черный, давай чай попьем». Я чай согрел, дал ему кружку, себе кружку взял, на часы посмотрел, глоток сделал, и тут случился взрыв.

Сознание не потерял. Стою в коридоре в луже на четырех костях. Глаз не видит — думаю, глина залепила. На часы хотел посмотреть — они тоже в глине. Потом уже понял, что в глазу осколки были. С улицы свет падает, и я себя вижу в отражении в луже. Челюсть на две части расколота и зубы висят…

Товарищ, который чай просил, над ним дыра в потолке после прилета была. Ну и, соответственно, с одной стороны у него туловище валялось, с другой стороны ноги. Разорвало его пополам. Ему 25 лет было, жена с дочкой остались. Жалко его, конечно…

А остальные четверо ребят целые.

В госпиталь когда меня привезли, врач ноги посмотрел: «Надо ампутировать». Я говорю: «Хорошая шутка. Сегодня же первое апреля». Он говорит: «Я не шучу». Сказал, что если бы меня быстро эвакуировали, то можно было бы как-то вены перешить и ноги сохранить. Но меня долго эвакуировали.

***

Ничего страшного в ампутации нет.

Ни разу мне больно не было. Ни фантомных болей, никаких. Не знаю, почему у многих ампутантов, кто без одной руки, без одной ноги, еще месяц-два фантомные боли. Ко мне на следующий день пришли: «Надо обезболивающие?» А у меня ничего не болит. Видимо, заниженный порог болевой.

Ничего сложнее не стало делать. Коляска и руки полностью ноги заменяют. Нужды в них никакой не вижу. Даже интереснее стало — новые движения. Протезы еще подарили: учусь теперь заново ходить — пока по кухне. Выучусь — буду ходить, как и все, и никто не увидит, что это протезы. Протезы хорошие у меня — немецкие.

***

На войне страшно за других — за тех, кто умирает. За товарищей, за друзей. Когда прилет где-то рядом, в блиндаж в десяти метрах, и ты туда идешь, кого-то откапываешь: живых и неживых. Ты ведь с ними ешь, разговариваешь, куришь, а потом их взрывной волной перебивает, кого-то прямо на кусочки. Вот это страшно.

Когда ребята идут за водой и едой. Один несет 15 литров воды, другой 300 банок тушенки. И их обстреливают, пока они идут со второй линии до первой — полтора километра примерно. Слышишь — прилет: ребята разбежались, пришли без рюкзаков. Да и бог с ним — главное, что сами живы. Потом, когда стихнет, вернутся, все донесут.

Друг у меня там был — «Медведь». Женька Медведев. Отец у него Вениамин, он в Чечне был. Отец судился, чтобы Женю признали погибшим, а то ведь так просто не признают. Женька для меня на фронте был самый близкий человек — тот, с которым мы и хлеб преломляли, и в боевой расчет вместе встали. Очень мы с ним сладились, понимали друг друга. Не переживал я, зная, что он сзади, что он прикрывает.

Меня чуть раньше ранило, а его позже — он чуть-чуть до выхода не дожил. Прилет был, когда их было двое в блиндаже — «Колдун» и «Медведь». Сначала одного ранило — непонятно, кого. Второй пошел его выручать. И тут второй прилет туда же. И обоих насмерть. Если бы, может, второй не пошел, то жив бы остался. Но он пошел — по-другому никак. И уже два погибших.

Женьку жалко. С отцом его на связи. Отец — молодец, он воевал. Судится сейчас, пытается добиться выплаты. Хочет получить тело, чтоб похоронить, — до сих пор его не получил. Даже ДНК сдал.

А тело что не может получить… Их вытащили до второй линии. Положили в подвал. А потом был штурм со стороны Украины, и тела эти в подвале завалило. Найти их и достать — реально, но никто пока просто не копается в разрушенных домах… И никого из родных туда не пускают. И никто их трупы не вывозит. Говорят, территория пока не разминирована, хотя фронт уже дальше ушел.

***

Когда поспокойнее, сидишь в окопе, тела сортируешь. Мы в марте пришли, и, получается, там ребята еще с февраля лежали. Где-то наши мужики, где-то донецкие, где-то противник лежит.

Донецкие за своими сами порой приходили.

Но это пока тихо. В основном — обстрелы. А когда обстрелы, то что делать — там же и голову не поднять. Даже спишь, бывает, на трупах. Их же там много лежит. И как-никак с ними теплее, все же ты не на голой земле лежишь, а ну… он под тобой. Немножко разлагается, начинает бурлить, надувается — как бы и мягче, и теплее. Сверху бронежилет накинешь — как одеяло. Снизу от трупа тепло. Просто без них холоднее было бы спать.

А как минутка выдалась — сразу их вытаскиваешь, сортируешь. Кого-то эвакуация вынесет, кого-то донецкие заберут. Украинских погибших тоже забирали — потом на обмен их. Да и все равно надо забирать: когда я там был, весна начиналась — ночью еще ничего, а днем запах чувствуется — не очень приятный.

Кого уже не узнать, того по жетону определяешь. Для тех, кого недавно убило, я писал записки с позывными, в пакетик заворачивал и в карманы им складывал. То есть даже если сейчас они все еще лежат и уже разложились, то в кармане все равно бумажка лежит. Все равно надо их достать и похоронить по-христиански.

***

После *** чувственность у меня какая-то появилась. Особенно когда слушаю песни про войну. Даже слеза может навернуться — вспоминаю товарищей.

Но я не жалею, не жалуюсь и не унываю. Бодрячком всё.

Иногда приходится о чем-то просить — раньше я никогда этого не делал. Да и сейчас стараюсь не делать: мне предлагали помощь волонтеров, но я отказался — стыдно, сам всю жизнь другим помогал. Но друзья выручают — помогают прожить. Местами стыдно, что я прошу их помочь какими-то мелочами. С другой стороны, ну раз это мелочи, то почему бы и не попросить, — иногда на еду прошу. На улице тоже общепиты, где мусульмане работают, — им говоришь: «Охота покушать». Они не откажут, накормят.

Это я прошу, потому что у меня кредиты висели до ***. И они до сих пор висят. Государство-то мне платит, оно свои обязанности выполняет. Но приставы все забирают, оставляют только прожиточный минимум — 14 тысяч. Вот потому и приходится просить. Но я ж у друзей прошу, не с протянутой рукой стою.

Не люблю жаловаться. И хвастаться не люблю. Сам помогаю другим — даже посторонним. Ты человеку вещь отдал, согрел — и тебе самому от этого хорошо.

А государство все исполняет. Даже машину я должен буду получить от государства.

***

Я сам наполовину украинец, у меня отец с Украины. У отца четыре сестры старших, по его линии у меня шестнадцать родственников — и они все там.

Я там не был давно, конечно. В 2008 году ездил. Ну хотелось бы еще поехать — не знаю, как там все будет дальше, пустят меня или нет.

С одной теткой своей из Украины до сих пор на связи — она теперь в Испании живет. Никогда от нее никакой критики не слышал. Никаких: «Зачем ты на СВО пошел?» Наоборот, она мне все время говорит: «Ты сильный, ты молодец, лечись, держись». От нее только поддержка и любовь.

А с племянниками, которые были у меня в друзьях во «ВКонтакте», сейчас нет связи никакой. Я не знаю, как они. Про двух племянниц знаю, что они замужем, дети у них. Но у них страницы во «ВКонтакте» есть, а они туда не заходят. Может, нельзя им. Дай бог, чтоб они были живы и здоровы.

Как-нибудь все закончится рано или поздно — свидимся».