— Как вернулся, сразу же в церковь пошел. Поставил 78 свечей — за каждого пацана по свечечке, за каждого погибшего из нашей роты.

Я ведь с детства хотел на войну, понимаете? В школе думал: когда пойду в армию, попрошусь в Афганистан. Но пока учился, Афганистан закончился. Когда срочку служил, началась чеченская. Я писал рапорта — не взяли.

Мы же родом из СССР. Пацаны, которые выросли на улице. Я не понимаю людей, которые косят от армии, по повесткам не являются. Я их просто понять не могу — руки не подам. А мы, обыкновенные пацаны, идем на ***. Я ни секунды не жалею, что туда поехал. Если бы не [раненная] рука, вернулся бы, не раздумывая. Все, кто побывал там, для меня братья.

Уходил из колонии… 160 человек нас было — все с лагерей. Да это не важно: с лагерей или с воли — там все одинаково воюют. У меня до сих пор вот эта справочка лежит, все в сохранности, что меня помиловал президент Российской Федерации. Я сейчас считаюсь полностью чистым. Ранее не судим. Я могу даже пойти в милицию служить. Все мы были добровольцами. Из 160 вернулось 35. Пятеро без царапин, остальные калеки. Еще пропавшие без вести есть — не знаю, что с ними. Нам сказали, что это хорошая выживаемость. (…)

***

Никогда не забуду этот запах — разлагающихся тел. Ты еще до позиции не дошел, а он уже вокруг… Сладковатый такой. Я думал, никогда не привыкну.

А ты ведь не будешь стоя спать, как лошадь. И трупы эти девать некуда, некоторые уже и эвакуировать нельзя — они разложились, вытекли все: за руку возьмешь — она отрывается. Земелькой этот труп присыплешь, накинешь спальник и в луже посреди блиндажа засыпаешь. По-другому никак.

Одного выкапывали несколько раз. Бомбежка — его опять засыплет. Только выкопаешь, опять бомбежка — опять засыплет. Так и не стали его трогать, так и оставили — решили, что земля не отдает его.

Парень у нас был, позывной «Шкипер». Он с Коми. Такой хороший мальчишка был, грамотный. У него дочка маленькая осталась. Он все хотел скорее к дочке поехать. Любил очень дочку. Он почти месяц был на передке, и пришло время меняться. Он возвращался, уходил оттуда. Зашел к нам на позицию. Мы посидели, посмеялись, покурили, кофе попили. И потом он дальше пошел — на «Тепляк», там все отдыхали — самый крепкий блиндаж у нас считался. Но тут танк украинцев начал работать. И снаряд попал прямо к ним. «Шкипера» просто ударной волной пополам разорвало: ноги отдельно, тело — отдельно. Кого-то выкинуло из блиндажа этой волной. Саня Черный — ему ноги ампутировали обе. Гоше, по-моему, ухо оторвало. И это всего лишь один выстрел.

А миномет тогда прилетел к Вите. Я прихожу в блиндаж, а там только воронка. Одному нашему говорю: «Где Витя-то?» Он: «Так вот же — сидит». А там сидит человек закопанный, засыпанный землей. И без головы. Очень долго еще я не мог забыть этого момента. Не узнал его без головы. (…)

Мирные люди не поймут. На фронте все ясно и понятно: вот ты, вот твой братишка, а там — они. И всё. Ты знаешь, что твоя спина прикрыта. Было чудесно и понятно. А здесь — такого насмотрелся… Сказать только, что мне пенсию назначили по возвращении — 8 тысяч рублей по общему заболеванию. А что она должна быть военной, потому что у меня кости в руке нет после ранения, — доказать не могу.

Но очень хочется вернуться. (…)

***

(Уже прощаясь). Забыл рассказать. Был у нас там маленький котеночек рыженький, такой хорошенький. И был момент, что убило у нас товарища, и у него кровь вытекла. Так этот котеночек выбежал из блиндажа и попил этой тепленькой крови. Даже не знаю, в чем дело, — кушал он всегда отменно, ни в чем не нуждался. Конечно, отогнали мы его, но все равно он успел несколько раз кровь пивнуть. Потом товарища в мешок убрали, кровь землей засыпали. И все.