Последние два дня перед тем, как меня ранило, были настоящим кошмаром. По нам перестали прилетать малые дроны, перестали прилетать кассетные боеприпасы — от всего этого можно спрятаться. Но в те дни наши точки стали целенаправленно разбирать осколочно-фугасной крупной артиллерией. Чувствовалось, что охотятся конкретно за нами.

Это было очень эмоционально тяжело. Я, наверное, килограммов десять скинул — не меньше. Но все-таки в те дни я остался цел, а вот когда началась ротация, когда уже сел в мотоцикл и мы начали двигаться, — тогда-то и прилетел осколок в ногу. И знаете — это было странно. Когда я увидел, что нога не оторвана, я чуть ли не заулыбался.

Есть такой момент: когда заезжаешь в зону боевых действий, ближе к передовой, и видишь, что навстречу едут раненые, даже без конечности, ты смотришь и понимаешь, что у них глаза безумные, и они всегда улыбаются. Даже когда кого-то эвакуируют с поля боя, и ты видишь, что у него осколочное ранение или перелом, но он не станет глубоким инвалидом, фиксируешь в себе вот эту секунду малодушия, что ты смотришь на него и завидуешь, смотришь и завидуешь. И когда меня везли после первой перевязки, я нашего медика попросил: «Брат, остановись, пожалуйста, не торопись». Он спрашивает: «А что?» — «Я, — говорю, — жрать хочу, не знаю, когда в госпитале накормят. Давай шашлыки пожрем, потом поедем».

***

Меня школьники спросили: каково это — убивать людей? А я никого не убивал. Это работа такая. Я уничтожал противника, наносил ему урон. (…) В первые дни, когда командир говорил: «Молодцы, попали», — был какой-то азарт, драйв, радость. А потом нет. Потом безразличие. Эмоционально выгораешь, и тебя не радует то, что ты делаешь.

***

Я понимал, что попаду на эту ***, уже в феврале 2022 года. Смотрел на те силы, которые были задействованы, и видел, что их недостаточно. У меня офицерское звание, по здоровью годен. Знакомые говорили, что ближе к осени будет мобилизация, и я понимал, что никак ее не обойду (…).

Никакой нормальный человек не желает своей стране ***, но вопрос не так стоит. Вопрос в том, что у страны есть интересы, и в том, с ней ты или нет? Я не говорю, что Россия у нас такая замечательная, и очень критически отношусь к режиму. Но понимаю, что если мы проиграем, Россию не простят, ее будут добивать и разваливать, а этого я не хочу.

Я ушел в частную военную компанию еще до [частичной] мобилизации — знакомый позвал. (…).

В этом решении был еще эмоциональный момент. Когда пошли первые сведения, что все не так хорошо, что гибнут молодые парни, буквально вчерашние срочники, я подумал: ведь я-то уже состоявшийся человек, у меня есть семья, дом, дети почти взрослые. Если я погибну, то уйду в нули, а если будут гибнуть вот эти мальчики, которым нет и 25, они уйдут в минуса. Они не посмотрят жизнь, не родят детей — это будет действительно страшная демографическая яма. Мы последствия Великой Отечественной до сих пор пожинаем, а тут еще…

Кроме того, я ведь был в ополчении Донбасса в 2015 году. Не могу об этом много говорить, потому что там была своя специфика (…). Но было любопытно наблюдать на СВО людей, которые имели боевой опыт Афгана или Чечни, и совсем не осознавали, что в Украине все по-другому. Здесь не получится целым полком одного боевика по горам гонять. Я с 2015 года знал, что здесь — *** с регулярной армией многомиллионного государства.

***

(…) Вообще скажу, что там, на фронте, ты видишь каждый день своих товарищей ранеными и погибшими. И понимаешь уже просто математически, что тебя это не обойдет. Но ты никогда в это не будешь верить. Как только ты в это поверишь, ты либо сойдешь с ума, либо действительно погибнешь. Все эту мысль запихивают как можно глубже.

Я видел одного солдата, который каждый день ходил по соседним позициям и собирал, как Плюшкин, все, что под ногами валяется. Он создал себе отдельный мир, где ему нужно было собрать как можно больше каких-то запчастей, средств медицины, рюкзаков, хотя ничего из этого ему в действительности не нужно было.

Я работал в расчете гранатомета АГС-17 — работал по наводке корректировщиков и «птиц». Соответственно, я не видел того, по кому стреляю. Меня не радовали и не печалили вещи, которые я делал по отношению к противнику. Просто зарубочку себе ставил, и все — для отчетности. Тут еще важный момент, что у меня нет какой-то ненависти или неприязни к украинцам. Когда смотрю их видео, понимаю, что если бы у них были повязки другого цвета, они бы ничем не отличались от нас. Там такие же люди, точно так же разговаривают, такие же упертые, смелые. И по большому счету, мне кажется, этот конфликт весь — с зеркалом. Или даже с самим собой. Мало чем они от нас отличаются. Родственники у нас общие, друзья, знакомые. Просто как все это получилось — непонятно.

Я сейчас не собираюсь никого обвинять или обелять. Можно много дискутировать, кто виноват, но суть не в этом. Суть в том, что я все же за интересы своей страны.

Если бы я взял пленника, я бы не стал его мучить, не стал бы бить — связал бы и отправил дальше. Дал бы сигарету, дал бы воды. Но другое дело, что если человек сопротивляется и не желает сдаваться, у меня тоже сомнений не будет, рука не дрогнет. Я бы постарался не допустить в себе проявления этого человеческого, отключить эмпатию. Потому что зачем мне это нужно — мне еще с этим жить, лишние эмоции тут могут помешать.

***

Самое страшное на *** — неорганизованность и собаки.

Неорганизованность — ее я просто видел: «Идите туда, не знаю зачем». У нас ее не было, но у соседних подразделений… я видел, к чему это приводило. «Идите туда, там в посадке никого нет, отсидитесь, завтра приказы новые поступят». Толпа идет, и всё — там всё пристреляно (…). Вот это мой большой страх. (…)

А вот собаки… Собаки — это в том плане, что на всех этих позициях, на «нулях», на самой линии боевого соприкосновения, в серой зоне вот эти обезумевшие, одичавшие друзья человека бродят и грызут тела, которые там лежат. Лежит мертвый в пакете, его приготовили на эвакуацию, но нет возможности его вывезти.

Это безумная картина. Я на свою родную собаку долгое время после возвращения не мог смотреть.

А вот кошка — друг человека. Потому что фронт — королевство мышей. Они там везде: в блиндажах, в развалинах, в подвалах. Они хозяева положения: жрут твою еду, спят на тебе, спят в тебе — в твоей одежде. Там понимаешь, что мышь на самом деле — это ты, а они — короли. Они — живое море, которое шевелится вокруг.

***

Самая высокая награда — то, что я вернулся живой и практически здоровый. Нормально вернулся в гражданскую жизнь, без излишних проявлений ПТСР.

Когда я после 2015 года вернулся, меня бесило, что через день, через два снился Донбасс. Со временем эти сны стали приходить раз в неделю — тоже бесило. А потом, когда стало сниться раз в месяц, я просыпался в хорошем настроении, то есть меня уже эти сны, наоборот, — тянули обратно. И это достаточно странное чувство, потому что можно уйти с ***, но уйдет ли *** из тебя? Я сейчас боюсь, что это останется до конца жизни. Мне и сейчас это все снится: бывает, снится не столько ***, сколько весь антураж — все, что там происходит, места снятся. И больше всего мне не нравится, когда опять начинается сон, в котором я там, на фронте, бегу, в котором меня куда-то ведут. Самый страшный приказ: «Идите туда, там никого нет».

Пойти погулять по полянке или по городу — включался какой-то внутренний тормоз. Был страх открытых пространств, открытого неба.

Когда сидел около окон, всегда прислушивался, потому что у меня в ушах жужжание было — вот этих вездесущих «птиц», дронов. Я их постоянно слышал. В госпитале меня посмотрели, сказали: «Уши у тебя нормальные, целые, у тебя в голове этот звук». Неловко дожить до 40 с копейками и сидеть на беседе с молодой девчушкой, с психологом. Казалось, как-то это не по-мужски. Но буквально два занятия, и я осознал, что помощь действительно есть. И постепенно-постепенно от страха этого жужжания в воздухе отошел.

Еще была интересная история у сына на выпускном. Сейчас же одиннадцатиклассников выпускают дорого-богато, и детям заказали фаер-шоу и фейерверки. Я сначала как-то спокойно на них смотрел, но когда во время фаер-шоу начали что-то вертеть, и все начало взрываться, еще и в темноте, — это мне до такого ужаса напомнило разрывы кассетных боеприпасов, что я просто не смог смотреть, я убежал с улицы в кафе, в котором мы сидели. Не мог и не хотел этого всего видеть.

(…) смотришь — идет отпускник по улице с семьей, а у него тактическая сумка, кинжал висит. Естественно, люди от него шарахаются, побаиваются. Тем, кто возвращается, надо объяснять, что они вернулись домой, в гражданскую жизнь, где все по-другому. И что участие в СВО — не индульгенция для нашего поведения. Но, конечно, любая армия представляет собой то, что представляет собой общество. Какое общество — такая и армия. Поэтому прежде чем от кого-то шарахаться, кого-то бояться или критиковать человека за проявления ПТСР, — всегда люди должны понимать, что ребята побывали в тяжелейших условиях, они, возможно, не были к этому готовы, и что это — вы сами, это — ваши родственники, ваши друзья, ваши соседи, ваши братья. Нужно осознавать: это часть вас.

***

Что будет победой? Давайте признаем: всякие официальные вещи типа «демилитаризации» — просто общие слова. Обе стороны будут называть победой тот результат, которого смогут достичь перед переговорами. (…) Не вижу таких целей, ради которых стоило бы вести *** до последнего русского или до последнего украинца.

Да и добровольцы, и кадровые офицеры, с которыми я разговаривал, очень устали. Кто-то только подранится — тут же думает, как бы списаться.

Да, никто не хочет проигрывать, но и чтобы долго все это длилось — тоже.

Конечно, есть уникумы, для которых *** — мать родна, как есть и те, кто на этом, к сожалению, наживается. Но я таковых не знаю. С кем я разговаривал — все в ожидании переговоров.

***

Если ко мне сын придет и скажет: «Пап, я хочу туда поехать», — я ему подзатыльник дам. Сначала надо профессию получить и что-то сделать в жизни, что-то создать.

Но сейчас молодое поколение — чем оно хорошо — совсем по-другому настроено. Если долг призовет — да, пойдут. Но нашими привычками, болезнями или, если хотите это так называть, патриотизмом они до такой степени не заражены. У них есть желание состояться, получить образование, работать успешно, в конце концов любить. Поэтому не думаю, что мои дети так поступят.

***

На самом деле не существует никаких праведных *** и правильных целей. Поэтому я и не говорю, что наше государство право или не право. Я говорю, что у него есть интересы. Я даже понимаю, что, наверное, был использован, скорее всего, в интересах правящей верхушки. Но ничего нового под небом нет. Это специфика современного капиталистического общества.

Я еще по событиям тогдашних, первых лет видел возрождение духа русского народа. Была какая-то общая униженность, а потом русский народ начал видеть себя как народ-воин, народ-защитник. Это, может быть, какая-то полная чушь с моей стороны, но я это видел.