— Чем политический неомедиевализм отличается от медиевализма?

— Медиевализм выражает идею культурной преемственности между Средними веками, модерном и современным обществом. Политический неомедиевализм — это пропагандистская стратегия, которая легитимизирует существующее социальное неравенство и создает представление о нормальности террора как метода правления. Именно в этом, на мой взгляд, и состоит причина, по которой средневековье выдвинулось на передний план российской исторической политики. А на Западе это пока не произошло, хотя правые популисты везде набирают очки.

— Чем мобмемори отличается от неомедиевальной политики памяти?

— Политический неомедиевализм — это историческая политика, эксплуатирующая средневековую историю. В России она в основном государственная, навязывающая россиянам определенные представления об их прошлом. Искажая исторические события, эта политика пытается представить русское средневековое обществом альтернативой демократии и образом желанного будущего. Ее главная задача — закрепить огромное социальное и имущественное неравенство, существующее в российском обществе, и подать его как нашу национальную традицию.

— Власть хотя и ведет поиск общественного проекта в прошлом, но речь не идет об устройстве государства по средневековому образцу. Так ли опасна эта игра в старину?

— Это как сказать. Конечно, пока правительство прямо не заявляет, что мы восстанавливаем сословное общество и монархию. Но ведь и то, что мы наблюдаем, сложилось не в одночасье. В книге я привожу примеры использования понятия «сословие» чиновниками в официальных ситуациях и в судебных процессах. И потом, члены Изборского клуба, считающегося идейной кухней Кремля, выражаются вполне однозначно: да, надо вернуться к сословному обществу, «где каждый знает свое место», а теократическая монархия есть «органичная форма правления» для России.

— Но эту мысль довольно трудно продвинуть в широкие массы.

— Российская власть, действительно, остро ощущает дефицит идеологии. Вот, например, Стратегия национальной безопасности, дополненная 2 июля 2021 года, призывала к созданию «привлекательной идейной основы будущего мироустройства». На что горячо откликнулся Александр Дугин, предложив создать «путинизм», «новую идеологию» (Дугин А. Интегральный суверенитет // Катехон. 2022, 4 июля).

Но из этого так ничего и не вышло —

Такой идеологии у Кремля нет, и поэтому отсутствие видения будущего подменяется исторической политикой: населению подробно объясняют, как надо видеть свое прошлое и желать в него вернуться. Историческими фактами, вырванными из контекста, проще манипулировать: советская идеология, при всей лживости пропаганды, создавала ограничения: например, нельзя было ставить памятники царям. «Ну а то, что мы имеем, разве помнит вкус стыда?» Разве сегодня есть хоть какие-то принципиальные ограничения для языка власти?

— В Архангельске Ивану Грозному открыли мемориальную доску как инициатору демократических реформ и покровителю книгопечатания на Руси, и вы анализируете исследования, где его образ не исчерпывается злодеяниями. Считаете, что безумная жестокость перечеркивает его вклад в историю?

— Правление Ивана закончилось катастрофой для России — запустением земель, голодом, разрухой, культурным упадком, а также и сокрушительным военным поражением. Не случайно период, наступивший после его царствования, носит название Смутного времени.

Иван — учредитель первого в истории России государственного террора, что является его уникальным вкладом в историю преступлений. Как ни богата ими история России, его чудовищные злодеяния стоят особняком. Замечательно также, что наши соотечественники оказываются крайне изобретательны по части превращения преступлений — и своих предков, и своих собственных — в «славные деяния».

— Сталин почитал Ивана Грозного, однако не отменял модернизацию. Почему нынешнее правление сметает достижения демократизации, обрекая страну на прозябание на мировой обочине?

— Сталин строил планы захвата Европы, и его «модернизация» была полностью подчинена идее установления там советских режимов. И он не мог пойти так далеко, как бывший министр культуры Владимир Мединский, в прославлении Грозного потому, что Грозный все-таки был царь, а царям большевики памятники ставить не могли. До 2016 года ни одного памятника Грозному поставлено не было. При Сталине было невозможно предложить вернуться во времена Грозного — надлежало маршировать в коммунистическое будущее. А Мединскому, Дугину, Юрьеву, Аверьянову, патриарху Кириллу, Ивану Снычову и иже с ними — необходимо было изобрести оправдание авторитаризма. Опричнина и сталинизм были самыми походящими примерами. Сначала их обеление, а затем и прославление помогали легитимизировать антидемократические перемены в стране. Неомедиевализм и ресталинизация — два способа представить государственный террор главным историческим наследием русских, к которому надо вернуться ради воссоздания Российской империи — к чему все вышеназванные открыто призывают.

— Как связаны неомедиевализм и ресталинизация?

— Есть, думаю, все основания считать, что неомедиевальная политика памяти в сочетании с культом Второй мировой войны и шедшей под прикрытием этого культа ресталинизацией, обелением не только личности Сталина как главнокомандующего, но и его политики, — основа государственной исторической политики. Эта двойная политика памяти, прославляющая сталинское наследие, войну и опричнину, не была изначально сформулирована кем-то как законченный проект. Конечно, у нее были свои лоббисты среди ультраправых, дугиных и юрьевых, но она формировалась скорее эмпирически, отвечая сиюминутным нуждам режима. Для авторитарного режима в этом преимущество исторической политики перед идеологией. У идеологии есть некоторые связующие принципы, которых у политики памяти вполне может не быть. Сегодня вырвал из прошлого одно событие и исказил его на потребу дня, завтра — другое. Полная свобода рук и «никакого мошенничества».

— Мединский (отныне еще и председатель Союза писателей) не ограничился скандально известной диссертацией, а написал роман «Стена», где утверждал: искажение образа Грозного пошло с подачи западных историков и путешественников. Он понимает, что идея, запечатленная в художественных образах и символах, вернее входит в сознание населения. Вы разделяете это убеждение?

— Да, конечно, Мединский прекрасно отдавал себе отчет в значении кино для пропаганды неомедиевального проекта. По моим подсчетам, за последние 15 лет граждане получали в месяц в праймтайм два новых фильма или серии телесериала о Средних веках, созданных при господдержке. Идет серьезная пропагандистская кампания, рассчитанная на изменение образа средневековья и опричнины в глазах россиян. Ресталинизация и неомедиевализм придают историческую глубину идее государственного террора, опираются друг на друга и работают на одно и то же — на дискредитацию демократических ценностей и гражданского общества, на милитаризацию страны. И сегодня понятно, к чему все это вело.

— Вы согласны с Владимиром Сорокиным, полагавшим, что Грозный был больным человеком, у которого личная шизофрения воплотилась в идею опричнины, и он натравил одну часть русского общества на другую, зародив на века гражданскую войну в России?

— Идея Сорокина о начале гражданской войны в России в годы опричнины мне представляется очень плодотворной. В качестве параллели можно привести, например, Францию, где распространено мнение, что Великая Французская революция навсегда расколола французское общество.

Сорокин — замечательный писатель, а его «День опричника» (2006), сатира на неомедиевальный поворот России, написанная в самом начале его формирования, когда лишь единицы придавали ему политическое значение, еще раз показывает, сколь велика роль литературы для понимания современности.

Но вслед за Ключевским и Скрынниковым, я не думаю, что истоки опричнины коренятся в психическом расстройстве Грозного. Гораздо правдоподобнее, что Иван преследовал вполне циничную цель — добиться полной и безоговорочной единоличной власти над своими подданными. И эта своекорыстная и бессмысленная, с точки зрения блага государства и общества, цель лежала в основе его чудовищной политики.

— Можно ли всерьез говорить о возрождении опричнины на том основании, что бесноватая секта неоопричников выступает за это?

— Я недавно написала статью про инициативу вологодского губернатора Филимонова о создании организации «Опричнина» для воспитания юношества, где показываю, что дело вовсе не ограничивается «бесноватой сектой». У новой опричнины есть сторонники и среди народных избранников, и среди политиков. За попытками возродить опричнину — не только привязать песьи головы к «мерседесам», как это чудесно описал Сорокин, а восстановить политический террор и найти этому обоснование — стоят значительные политические силы и интересы, о чем я говорю и в этой статье, и в своей книге. А некоторые исследователи также считают, что царебожие и неоопричнина стали неотделимы от того, что проповедует РПЦ.

— Любая идеализация часто оборачивается ненавистью, вот и сейчас отношение к западным ценностям приобрело уничижительный оттенок. Не значит ли это отказ от привычной оглядки на Запад?

— Основы российской культуры и цивилизации — ее религия и письменность, государственность и право — пришли из бывшей Римской империи и, строго говоря, являются наследием Запада (хотя, конечно, в средневековье эта геополитическая категория в том смысле, который мы в нее вкладываем сейчас, отсутствовала). Россия всегда стремилась подражать — сначала Византии, потом Европе и Америке. Тогда как ни Византия, ни страны Запада, ни страны Востока (которым она как раз подражать не стремилась) никогда не рассматривали Россию как часть себя. Это прекрасно сформулировал тот же Чаадаев:

«Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось».

Но когда «догнать и перегнать» не получалось, периоды идеализации сменялись разочарованием и ненавистью. Россия прошла через несколько таких этапов. Мы сейчас переживаем очередной взлет разочарований, вызванный очередной несостоявшейся попыткой «стать как Запад» в годы демократических реформ. Кризис прозападнической идеологии в конце 1990-х гг. и привел к утверждению нынешнего режима.

— Одержимость России Западом вы считаете единственной уникальной чертой «русскости», ядром национального самосознания. Где корни этой одержимости?

— Назовите мне период на протяжении последних 500 лет, когда бы политика России не зависела от ее отношения к Западу? Вспомним хотя бы, как хотелось Грозному, одержимому неуверенностью как в своей собственной сомнительной легитимности, так и в легитимности своей кровавой власти, жениться на английской королеве.

— Глядя на то, что делает Трамп, можно сказать, что Михаил Юрьев, автор романа «Третья Империя. Россия, которая должна быть» (2006), оказался прав — Россия победила не американскую армию, а американскую цивилизацию.

— Не будем торопиться: Россия пока еще не победила ни Запад вообще, ни Америку в частности. Проблемы в Америке — это внутренние проблемы, на которые Россия пытается влиять, но она не в состоянии пока их создавать. Конечно, отвратительно наблюдать, как американские правые вдруг сделались лучшими друзьями Кремля, притом что российские власти не уставая кричат, что Америка и есть их главный враг. Но этот поворот, опять же, вызван внутриамериканскими политическими раскладами, а не Россией.

— Однако сближение с Азией идет практически по плану Михаила Юрьева, почитаемого в верхах. Или этот неоевразиец в свое время предугадал такое движение?

— То, что Юрьев не столько предугадал, сколько пропагандировал — а он много и сознательно пытался воздействовать на российскую политику — это идея реставрации империи и ненависть к соседним народам. Он мечтал о введении опричнины, потому что понимал: это единственно возможный способ управления обществом, решившимся воссоздать территориальную империю в ХХI веке. Что касается сближения с Азией, то тут все «божественно угадал», как сказал Булгаков, опять же Сорокин, а вовсе не Юрьев — Россия уже де-факто превратилась в придаток Китая, стала зависимой от него и в отношении технологий, и политически. И расплачивается за это территориями Дальнего Востока и Сибири.

— Вы в своей критике романов писателей с собственным взглядом на средневековье, в частности, «Лавра» Евгения Водолазкина и «Царства Агамемнона» Владимира Шарова, сосредоточены на социальном и общественном их звучании, но правомерен ли такой разговор об искусстве?

— Вы правы — в моей книге меня интересовали не художественные достоинства романа «Царство Агамемнона» Шарова или «Лавра» Водолазкина, об этом написано достаточно, а их общественный резонанс.

То, как эти тексты отразили неомедиевальную политику памяти и сами повлияли на нее и на восприятие Средних веков и террора россиянами. И потом: литература всегда была в России способом говорить о политике и об общественно значимых проблемах потому, что другого способа не было. Как нет его и сейчас. Мне не понятно, почему осовремененные писатели должны рассматриваться вне того политического звучания, которое, несомненно, имеет их проза. Политические пристрастия очень редко не влияют на творчество.

Тем более когда оно затрагивает остро политические вопросы и знаковые исторические фигуры — например, Ивана и Сталина, религиозное оправдание террора или привлекательность рабства, грязи и невежества средневековья.

— Вы полагаете, что государственный террор стал популярной идеей и предметом гордости россиян. Мне кажется, российскому человеку хорошо известно, что никогда властные идеи не становились народными кроме редких исключений. Из чего вы исходите (если не считать пропагандистские передачи на телевидении и недостоверную социологию), что народ всерьез поддерживает политику партии и правительства?

— Я согласна с тем, что в последние годы, особенно после февраля 2022 года, полагаться на данные социологических опросов в России нельзя. Социологический опрос — это инструмент, который может работать только в демократическом обществе.

Что касается популярности террора, то сужу об этом по тому, что народ не просто «безмолвствует», а выражает открытый восторг — и не только Сталиным, но и, например, Пригожиным, когда тот со своими головорезами вошел в Ростов. Так что, к сожалению, пропаганду террора, как сталинского, так и опричного, приходится считать весьма успешной «спецоперацией».