Тренера хоккейного СКА Романа Ротенберга спрашивают, почему у его команды в этом году дырявая защита. «Мы победили фашистов в Великой Отечественной войне. Это важнее, чем количество пропущенных шайб», — отвечает Ротенберг.

При всей анекдотичности этого диалога Ротенберг транслирует — пусть в несколько концентрированном виде, но тем нагляднее — дух времени. Великая Отечественная продолжается (точнее, конечно, как бы продолжается). И не только в зоне боевых действий, но и в самой вроде бы мирной повседневности — на афишах спортивных состязаний, в анонсах культурных мероприятий и студенческих олимпиад. И каждая локальная победа «присоединяется» в рамках этого мифа к той самой Победе.

Несколько лет назад историк философии Алексей Каменских при обсуждении событий 2014 года в Донбассе предложил термин «замещающая историческая аналогия» — то есть аналогия, работающая в массовом сознании вместо реального события. Такой замещающей аналогией для российской пропаганды стала Великая Отечественная.

С тех пор этот язык постоянно захватывал всё новые территории. В результате сейчас через призму той войны в публичном пространстве может описываться не только украинская кампания, но буквально что угодно.

«Однажды в разговоре с сыном министр иностранных дел СССР Громыко сказал о переговорных позициях: «Не будем менять итоги войны. Если мы им уступим, то прокляты будем всеми замученными и убитыми. Когда я веду переговоры с немцами, то, случается, слышу за спиной шепот: «Не уступи им, Андрей, не уступи, это не твое, а наше». «Кто сейчас не слышит этот уже не шепот, а набат, тот безнадежно глух. Кто не видит происходящего — еще и слеп», — пишет Мария Захарова.

Андрей Громыко был человеком фронтового поколения, к тому же уроженцем Белоруссии. Он потерял на Второй мировой двух братьев, а его мать чудом спаслась. Процитированные слова были сказаны им во второй половине 1970-х после смерти младшего брата, сражавшегося в партизанском отряде, пока Андрей делал дипломатическую карьеру в США. Для него все связанное с той войной, с собственным в ней неучастием, с судьбой семьи было пожизненной травмой.

Мария Захарова из поколения внуков, если не правнуков Громыко. Она родилась через 30 лет после окончания войны. Никакого живого эмоционального опыта, связанного с войной, у нее нет. Так как же получилось, что там, где Громыко различал тихий шепот, она слышит гром набата?

За последние годы слово «ресентимент» стало едва ли не самым частотным в разговорах о России. Ощущение «нам недодано, поэтому мы имеем право прийти и взять» вполне может претендовать на статус давно разыскиваемой национальной идеи.

Однако любое чувство нуждается в оформлении, в словесном прикрытии — и вот тут культ Великой Отечественной оказался совершенно незаменим. Не только власть, но и нация в целом увидела в закончившейся 80 лет назад войне подходящий ответ на вопрос: «А почему, собственно, нам все должны?» — идеальный источник своей легитимности и правоты.

В результате война и Победа оказались полностью вынуты из исторического контекста и истории как таковой.

День Победы над нацистской Германией превратился в День Победы над врагами вообще — разумеется, тоже не конкретно-историческими, а такими же вечными и метафизическими, как сама Победа. И, следовательно, любая новая победа — продолжение той. Точнее, даже не продолжение, а часть ее (ведь история не окончена, она длится и повторяется). А любой новый враг — лишь очередная инкарнация того, прежнего врага, а значит… правильно, нацист. И всякий сомневающийся в этой логике — тоже нацист.

То есть нацисты — все те, кто сомневается в праве России в 2022-м или 2025-м вершить судьбы мира на основании того, что случилось в 1945-м, все, кто против страны-победительницы (ведь титул страны-победительницы теперь наш навеки) и ее версии истории, все вспоминающие пакт Молотова — Риббентропа, аннексию балтийских стран, раздел Польши. Проще говоря, если Победа — навсегда, то, значит, все, кто против нас, — нацисты.

По точному замечанию исследователя тоталитарной культуры Евгения Добренко, главная книга о путинской России должна называться Invention of the Nazi. Действительно, когда страна прикажет быть нацистом, у нас нацистом становится любой. Европейские политики — прямые потомки нацистов 1930–1940-х или их идейные наследники. Внутренние враги — власовцы и полицаи.

Рэпера Моргенштерна объявляют иноагентом. Екатерина Мизулина пишет: «Велик символизм этого решения. Ведь принято оно накануне Дня Победы в отношении того, кто очернял наш Великий Праздник и ставил под сомнение победу русского народа над нацизмом». То есть победа над Моргенштерном — тоже часть той самой Победы.

негодует бывший футболист, а ныне спортивный обозреватель Евгений Ловчев.

Здесь замечательно все, особенно острое желание видеть одного из лучших тренеров мира перед собой на коленях. Источник этого желания — разумеется, тот самый ресентимент (в футболе России, как известно, особенно сильно недодано), но упаковано все опять же в ссылки на их вечную вину и нашу вечную Победу.

Ход мысли, надо сказать, не то чтобы новый. Еще в 1968-м, после советского вторжения в Чехословакию, тогдашние соловьевоскабеевы рассказывали о неблагодарных чехах, которых мы от немцев спасли, а они к тем же немцам обратно решили переметнуться. То есть и немцы, и прочие спасенные-освобожденные перед нами в неоплатном долгу, который мы имеем право взыскивать всякий раз, когда пожелаем. А сомнение в том, правильно ли рассчитаны проценты по долгу, — это как раз самый нацизм и есть.

Разница в том, что для советской пропаганды это было сравнительно периферийной темой, а сейчас стало подобием цельного мировоззрения или, если угодно, национального невроза. Было шепотом — стало набатом. «Ну а что делать, на Украине же нацисты», «И Европа/США/Израиль этих нациков поддерживают!» — это такие универсальные объяснительные конструкции, предполагающие, что дальнейший разговор не нужен и невозможен.

Победа — это наша вечная индульгенция, дающая право на всё-всё-всё. Argumentum ad victōriam работает в диалоге практически с любым собеседником. Недовольному еврею всегда можно сказать, что если бы не русский солдат, он бы давно был мылом или абажуром. Американцы отсиживались за океаном, пусть стыдятся. Европейцы до сих пор ползали бы под немецким сапогом. Немцы — ну тут и говорить не о чем, просто на колени и верните финал в Петербург.

В этом смысле логично, что утверждение «правды о Великой Отечественной», пусть даже с помощью танков и самолетов, воспринимается как наш священный долг. А предательством памяти павших оказывается мирное сосуществование с теми, кто не так (недостаточно, неправильно, не по-нашему — нужное подчеркнуть) чтит их подвиг.

Специфичность российского представления об истории становится особенно очевидна, если сравнить слоган «Можем повторить» с европейским «Никогда больше». И речь даже не об этической несовместимости. Просто в первом случае история мыслится как круг, кольцо, а бесконечная повторяемость — как нечто естественное и желательное, во втором же — существует лишь линейное время единичных событий.

В известном стихотворении Евгении Беркович (есть версия, что именно оно и стало реальной причиной ее ареста и осуждения) покойный дед-ветеран является внуку и заклинает: «Никаких побед моим именем, вообще никаких побед» и «Отпусти меня на покой, Сережа, я заслужил покой». Проблема в том, что если отпустить дедушку, то придется самим отвечать за все пропущенные шайбы. Понятно, что на это ни власть, ни Сереженька не пойдут. А значит, деда так и будут использовать по все новым и новым поводам.