«Слова, слова, слова… Все это не то… Я знаю, как надо рассказать. Оставить все, как есть — окопы, блиндажи, землянки. Чтоб пришли люди и увидели — вот как они воевали. Сидели в этих норках, отбивались в этих окопах неполного профиля с трехлинейкой в руках…»
Виктор Некрасов, «Случай на Мамаевом кургане», 1965

Весной 1985-го известного всей стране международного обозревателя «Известий» Александра Евгеньевича Бовина вызвали к секретарю ЦК Зимянину. Бовин, тертый калач и битый воробей, понимал, что будут прорабатывать и, возможно, не без последствий. Тринадцать лет назад его, доверенного спичрайтера Брежнева, вышибли из ЦК за неосторожные слова в перлюстрированном частном письме, были и еще разные истории. Копаясь в памяти, Александр Евгеньевич пытался понять, за что на этот раз. Выяснилось, что за выступления в командировке в Болгарии, где он высказал сомнение в правильности национальной политики болгарского руководства по зажиму всего турецкого. Самому знаменитому журналисту-международнику страны запретили выезжать до конца года в загранкомандировки. Но грешил Бовин совершенно на другой сюжет: будучи в Ленинграде и выступая перед партактивом, отвечал на вопросы. Один из вопросов касался возможного переименования Волгограда в Сталинград — мол, ходят слухи. Парадоксалист Бовин ответил, что не знает, так ли это, но он сам… за переименование — чтобы все помнили, кто допустил немцев до Волги.

Логика Бовина

Предвоенные ошибки и репрессии Сталина стоили дорого: гитлеровцы стремительно продвигались на восток, в том числе и прежде всего по территориям, присоединенным Советским Союзом в соответствии с пактом Молотова–Риббентропа и в результате раздела Польши. Пресловутая «внезапность» нападения не была внезапной. Обо всем этом писал в рукописи «Сто суток войны» Константин Симонов, нарвавшийся на отчаянное сопротивление и оскорбления военной цензуры и генерала Епишева, начальника ГлавПУРа (Главного политического управления армии и флота Советского Союза, «комиссарского» ведомства. — Ред.). Писать об этом было нельзя — историк Александр Некрич за книгу «1941. 22 июня» был исключен из партии.

Утверждать, что Сталинградская битва — результат просчетов того же Сталина, было как-то не comme il faut даже в наступавшие горбачевские времена. Потому Бовин и думал об этой своей фразе как о главном грехе: «В обкоме были недовольны и жаловались в Москву».

Но вот именно теперь, когда официальная политика и официозный дискурс не просто движутся, а уже провалились в сталинизм, якобы по просьбам ветеранов и по личному решению Путина аэропорт Волгограда будет переименован в Сталинград. Обещал президент подумать и о переименовании Волгограда, ставшего Волгоградом тогда, когда в 1961-м труп тирана вынесли из мавзолея. А Царицын стал Сталинградом, что характерно, когда режим личной власти Сталина утвердился в достаточной степени — в 1925-м.

В течение всех брежневских времен, а потом уже во времена путинские, как только началась ресталинизация власти и массового сознания, естественно, постоянно раздавались голоса в пользу обратного переименования города в Сталинград. Советской власти хватало ума балансировать между примораживанием политики и «решениями XX съезда», которые никто не отменял. Для Путина решения XX съезда, как, впрочем, и XXII, не указ…

К тому же, а что такого? Это увековечение не имени Сталина, а исторического факта. Или вот в парижском метро есть же станция «Сталинград». В наших сегодняшних обстоятельствах, когда нас учат все, от Путина до Дугина, что СВО есть продолжение ВОВ, и это утверждение становится краеугольным камнем всей пропаганды и всей национализации и эксплуатации Дня Победы, разумеется, переименованием отмечается не память битвы, а память Сталина. Ведь это же он победил в Великой Отечественной, значит, победит и сейчас в СВО. А Путин — это Сталин сегодня. Все сходится.

Правда Некрасова

Повесть «В окопах Сталинграда» Виктора Платоновича Некрасова нельзя переименовать в «В окопах Волгограда». Как невозможно Сталинградскую битву переименовать в Волгоградскую. На этот счет у Некрасова был рассказ 1965 года «Случай на Мамаевом кургане» с воображаемым разговором человека из будущего с Фарбером, персонажем «В окопах…» (Виктор Платонович любил писать в жанре магического реализма, ныряя неожиданно в воображаемые, как во сне, встречи и разговоры):

«— Что ж, — Фарбер улыбнулся, — сначала удивился бы, потом спросил бы, а что такое Волгоград?

— Волгоград — это Сталинград. Его переименовали в тысяча девятьсот шестьдесят первом году после Двадцать второго съезда…

Зажмурив глаза, я выстрелил этой фразой и ожидал после нее определенной реакции — недоумения, возмущения, недоверчивой улыбки, совета обратиться в санчасть. Но Фарбер даже не улыбнулся, а просто сказал:

— А вот то, что сейчас здесь происходит, как называется: может быть, Волгоградская битва?»

Подлинная история, история, не приспосабливаемая к пропагандистским политтехнологическим задачам, — сложная. И с точки зрения истории, всей истории, довоенной и послевоенной, советской и постсоветской: битва — Сталинградская, город — Волгоград. А воздушные ворота Волгограда сегодня сдали Сталину по логике типичной операции в рамках системотехники, на которую падки манипуляторы в администрации Кремля: город пока не трогаем, мы ж не сталинисты, а аэропорт пусть увековечивает битву. Это не политика, это политтехнология. Но если и дальше так пойдет, как идет, все-таки Путин решится и на переименование. В какую-нибудь очередную памятную дату. Он же никуда не уходит и не торопится, время у него есть.

Невозможно переименовать и премию, которую получил Некрасов за «В окопах Сталинграда» — она Сталинская, второй степени, за 1946 год. Как невозможно изъять из биографии писателя и тот факт, что через тридцать лет, в 1976-м, его изгонят из страны именно сталинисты. За его позицию, за его взгляды, за бескомпромиссную личную битву за увековечение то замалчиваемой, то оскверняемой памяти евреев, погибших в Бабьем Яру.

В 1973-м Виктор Платонович приехал в Волгоград на 30-ю годовщину Сталинградской битвы. (Замечу: в январе, не в мае, как Путин с Лукашенко, битва-то закончилась 2 февраля 1943-го!) Как профессиональному архитектору ему очень не нравилась Родина-мать, сам он был автором первого, деревянного, памятника на Мамаевом кургане, на месте гибели киевлянина капитана Юрия Беньяша. Но мемориал есть мемориал — под пальцем Родины-матери у Некрасова находился блиндаж. И колени Некрасов преклонял, и трогал руками мемориальную плиту генералу Николаю Батюку, и с молодыми солдатиками встречался, и в горкоме ВЛКСМ выступал, и по телевидению. И все равно было в его памяти что-то не то. Не брежневское, перекочевавшее в наше время, «главное — мы победили», пафосная монументализация победы, а память о невероятно страшном, о жертвах. Снарядный осколок, подобранный Некрасовым еще в 1947-м, пропутешествовал с ним всю жизнь, он увез его и в эмиграцию во Францию. Осколок даже прикреплен к его могиле — даты жизни и смерти писателя соседствуют с датами Сталинградской битвы.

У Некрасова была идея — увековечить битву сохраненными окопами и землянками. Но это слишком сложно для властей. После войны много лет на месте сражения лежали неупокоенные солдатские черепа и кости, грунт размыло дождями. Виктор Платонович вспоминал разговор с местным начальством: «Руки не дотягиваются, — без всякого смущения сказали мне тогда в горкоме партии, — жилье строить надо…» Потом кто-то велел, чтоб руки дотянулись, черепа разгребли бульдозерами (вот оно, лицемерное «сохранение» памяти. — А. К.), и на месте окопов и того самого блиндажа… стоит теперь Мать-Родина высотой в сто метров, а к ней ведет широченная лестница». Некрасов называл памятник без всякого почтения «дамой с мечом в руках».

В выступлении на «Радио Свобода» (признано в РФ нежелательной организацией и «иноагентом» — Ред.) в 1980-м в связи с Афганской войной писатель снова вспоминал Мамаев курган, снова говорил об особенностях официозной и подлинной памяти. Его рассуждения стоят длинной цитаты:

«…я с другом постарался найти хоть что-нибудь, напоминающее те окопы. В кармане у нас была бутылка водки. Окопов мы так и не нашли. Устроились где-то у какой-то воронки (будем считать, что от бомбы). Только раскупорили бутылку, как возник вдруг молоденький офицер и строго сказал, чтобы мы прекратили бесчинство, что здесь не кабак, здесь люди кровь проливали.

— И мы в том числе, — ответил мой друг. — Под пальцем той самой тетки с мечом его блиндаж был, — и он указал на меня, — потому и пьем.

Лейтенантик смутился и больше мы его не видели.

В тот же день я выступил по телевидению — для этого-то и приехал. Я рассказывал о том, как плохо было без лопат, что людей не хватало, в ротах оставалось иногда по 5–6 человек…

Начальство осталось очень недовольно. Неужели нельзя было рассказать о каком-нибудь героическом поступке? А я-то, дурак, думал, что как раз о героизме и говорю — ни лопат, ни людей, а вот выстояли…»

Из того же выступления: «Та (война. — А. К.), в которой участвовали мы — я, Ваня Фищенко, Николай, — была тяжелой, страшной, но не позорной. Мы защищались. Пусть даже под командованием Сталина, но защищались. А сейчас?»

А сейчас — это Некрасов имел в виду Афганскую войну. И закончил свой эфир так: «Мне тяжело, как никогда. И стыдно за красную звездочку. Она стала звездой позора».

Разные у нас с высшим руководством были и остаются истории страны. Разное понимание смысла войн. Разная память. И разное 9 мая. Мы — разделенная нация.

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».