Осенью в Ереване солнечно. Впрочем, как всегда.

Вечером мы собираемся в маленьком баре «Упс!» рядом с Вернисажем — российские журналисты, вынужденные покинуть свою страну после начала ***, часто встречаются в Ереване. Прекрасное вино, вкусная еда, дым сигарет, смех, разговоры. Все прилетели из разных мест, из Москвы нас только двое. Я смотрю в лица своих коллег и только сейчас осознаю, как же сильно я по ним соскучилась. На несколько дней Ереван превращает изгнание в укрытие.

Вместе с ночью в бар приходит собака: заведение дог-френдли даже для бездомных. Ласковая черная дворняжка, похожая на жеребенка, с длинными ногами и глазами-вишенками, присоединяется к нашей компании. У нее на ухе красная бирка: привита и стерилизована по городской программе. Номер 3243.

Расслабленная и согретая встречей с вином, я сижу на ступеньках бара и глажу собаку. Довольно быстро она вся целиком оказывается у меня на руках. И тут же крепко засыпает.

Я глажу ее длинные ноги, подушечки лапок, розовый животик, бархатные ушки и мордочку — и она вся отдается моей ласке, без опаски и сомнений. Чувствую каждую клеточку ее тела. Я как будто держу в руках все доверие и нежность этого мира. Антиматерию одиночества и отчаяния. Антидепрессандт мгновенного действия.

Мое сердце становится соразмерным себе, а ладошки — черными от городской пыли с собачьей шерсти.

Я сижу с собакой в руках и боюсь пошевелиться и нарушить ее сон.

Мои друзья меня не узнают. Я не узнаю себя.

Собака уткнулась носом в мою подмышку. Ребята фотографируют нас и смеются:

Собака спит так, будто не спала вечность.

Я держу в руках 15 килограммов чистой любви, боюсь шелохнуться и понимаю, что это самый счастливый момент моей жизни за последние три года.

«Ну все, Ань, ты как честный человек должна теперь на ней жениться!» — подкалывают коллеги.

Время за полночь, пора расходиться.

Мы перекладываем собаку, она залезает под скамейку на террасе бара и скручивается калачиком. Смотрит на меня снизу вверх огромными грустными глазами-вишенками.

Той ночью я лежу в отеле в темноте и думаю о собаке моего детства — трепетной рыжей дворняжке Маркизе. Я до сих пор помню запах ее лап и тепло ее шерсти. В старости она сильно болела: чтобы не мучить, ее усыпили. Я долго сидела с ней в ее коробке и обнимала ее на прощание.

Больно было невыносимо. И тогда мы с мамой решили: больше никаких животных.

Это правило не нарушалось почти три десятилетия. Я была уверена, что единственная собака в моей жизни — Маркиза.

Была уверена до этого вечера в Ереване.

* * *

Два дня до отъезда на рассвете и поздней ночью я тайком брожу с пакетиками корма в окрестностях Вернисажа. Громадный ленивый персиковый пес греется на солнце прямо посередине тротуара, кудрявая толстушка Сьюзи перебегает дорогу на своих коротких лапках, у магазинов расставлены мисочки с кормом… Никогда раньше я не замечала того, как бережно и по-человечески относятся ереванцы к своим городским животным. Ночью я подолгу сижу в том самом «Упсе!» — но встречаю там только похожую печальную черную псицу, возможно, маму… Угощаю ее пакетиком корма. Коллеги вроде бы видели нашу соню греющейся в «Гадюке», но, когда я прибегаю туда, собак там нет.

«Я живу одна, работаю репортером и вечно в командировках. Кроме пожилой мамы, у меня никого нет — все мои друзья вынуждены были покинуть страну, несколько коллег арестованы. У меня самой собран тревожный чемоданчик, в будущем ничего, кроме тревоги. Я не могу позволить себе собаку… Все к лучшему».

* * *

В день отъезда мы бодримся, прощаемся по-деловому быстро и обещаем друг другу быть на связи. Но никто не знает, где и когда мы сможем увидеться в следующий раз.

Я улетаю в Москву с чувством, что мое сердце остается в Ереване.

И это не только из-за разлуки с коллегами.

В Москве холодно, мрачно и напряженно. По-военному.

Я быстро вливаюсь в рутину безрадостных журналистских тем.

Но сразу становится понятно: жизни без ереванской собаки нет. Все мои мысли о ней.

Звоню Насте Егоровой: журналистка «Новой», она по совместительству еще и профессиональный кинолог. И сейчас представляет сборную по аджилити Испании. Рассказываю ей про встречу с армянской спящей собакой. «Скажи, она же там счастлива на свободе, в прекрасном Ереване? Ей было бы хуже со мной в квартире, оставаясь одной целыми днями?»

— Вообще-то собаки десятками тысячелетий эволюционировали, чтобы быть рядом с человеком. Ей пофигу на самый распрекрасный город мира, если она ничейная — ей нужен свой человек. Не переноси на нее человеческие ценности: собаке важна не свобода, а принадлежность хозяину. И только это ее делает счастливой… Ну какая у них на улице жизнь? Спят все время или ищут еду, долго не живут…. Ну и если тебя так сильно кроет от этой собаки, мать, — значит, это твое животное. А поведение уличное скорректируешь, она молодая, привыкнет, — сказала мне Настя.

* * *

Мы сидим с мамой у нее на кухне. На удивление, мама совсем не в шоке.

— Я тебя понимаю, понимаю… Конечно, буду с ней сидеть, когда ты в командировках, куда деваться… Но у нас столько собак в Петушках около дачи бегает, может, там возьмешь? Так же сложно это… Из Еревана везти!

— Но мне так-то вообще не нужна собака, мам… Только та, единственная, которая в Ереване спит.

Я планирую работу и съемки так, чтобы неделю меня не хватились в редакции. Достаю худой конвертик сбережений на черный день: покупаю билет в одну сторону, снимаю самое бюджетное жилье, куда можно с домашним животным.

«Я просто лечу ее проведать, никаких ожиданий», — говорю я себе. Но на всякий случай стелю дома в коридоре собачий коврик.

* * *

В Ереване свежо и солнечно.

Я нахожу и узнаю ее сразу — на газоне у памятника Вардану Мамиконяну. Собака спит.

Мы проводим вместе целый день.

Я сижу на скамейке и смотрю на ее вольную собачью жизнь: как весело она гоняет ворон и яростно — велосипедистов, кидается с лаем на крупных мужчин, как носится, прихрамывая, за машинами вместе с другими собаками.

Я замечаю, что многие прохожие кормят городских собак. Мужчина в деловом костюме останавливается на минуту около светлой собаки (очевидно, они знакомы) достает из портфеля пакетик, вытряхивает корм — и целеустремленно бежит дальше. Компания совсем юных русских ребят — у девушки в руках большая пачка корма, она раскладывает его кучками по всему скверу. «Скорее всего, эти ребята бежали от ***, их самих лишили дома и будущего… И вот они здесь, кормят бездомных собак…» Невыносимые мысли.

К нам подходит стильная девушка в длинном пальто и с большими серебряными кольцами на руках, собака несется с лаем ей навстречу, и они обнимаются.

— Мы вообще тоже из России, но сейчас пока с мужем тут живем… — говорит она, и я понимаю. — Это очень хорошая собака, умная. У нее лапа была недавно перебита, хотели даже к ветеринару ее отвезти, но вроде само зажило. Она очень активная. Видите вон то дерево? Она на него запрыгивает! Вообще, может и квартиру разнести… Но, если с ней заниматься, это будет классная уверенная собака. Хотя, конечно, она умеет жить в городе — она на улице не пропадет, выживет.

Долго рассматриваю высокое ветвистое дерево.

На закате в сквере появляются собаки на поводках со своими хозяевами — время вечерней прогулки. Собака несется к своим знакомым, хвост трубой, я смотрю издалека, как она играет со своими друзьями. Она так похожа на лошадку. Последние лучи вечернего солнца.

Ей здесь хорошо. Мне нужно уезжать.

Не прощаясь, ухожу из сквера.

«Упс!» почти пуст, уютен и здесь по-прежнему наливают отличное армянское вино.

«Я буду ее навещать, — обещаю я себе. — В конце концов, я ведь тоже умею жить одна. Я не пропаду, я выживу без собаки».

Сижу в «Упсе!» почти до закрытия. Но вино меня не согревает.

* * *

Выхожу в ночь, слегка подморозило.

Обещала не прощаться, но зачем-то иду через сквер.

Под кустами, свернувшись разноцветными калачиками, спят на холоде бездомные собаки. Нахожу свой — стою рядом и смотрю, как она спит, прикрыв носик от холода кончиком хвоста. Шмыгаю носом. Собака выстреливает прыжком вверх и спросонья взрывается испуганным лаем. Видит меня, сразу узнает — и прыгает в объятия лизать лицо. Беру ее в руки, глажу. Утыкается лбом мне в плечо, замирает.

— Пойдешь со мной? — говорю я ей.

Грустные вишенки смотрят прямо мне в глаза.

Выпускаю ее из рук и медленно ухожу. Собака потихоньку идет за мной. Переходим вместе дорогу. Выходим на Ерванда Кочара — идет за мной, совсем нерешительно. Я не спешу, она отбегает недалеко и возвращается снова. Доходим до САСа. Собака останавливается и замирает в прямоугольнике света напротив стеклянных дверей. Я уже далеко впереди, оборачиваюсь и вижу, как она стоит, замерев: это граница ее района. Я чувствую, что она сейчас принимает решение.

— Выбери как будет лучше для тебя, — шепчу я и ухожу.

Иду долго под фонарями, не оборачиваясь.

Скоро замечаю сбоку перед собой тень: неуверенная хромающая лошадка с опущенным хвостом плетется за мной.

Мы смущенно молчим и медленно идем по ночному Еревану. Женщина и собака. Маленькая стая.

Доходим до района Нор Бутания — и перед домом, где я остановилась, она дает мне надеть на себя ошейник.

* * *

В кабинете ветеринара я держу ее за лапки, пока врач снимает красную бирку. Вросшая в ухо пластмасса слегка рвет кожу. Мне на руки капает несколько капель, собака поднимает на меня испуганные глаза-вишенки и лижет кровь с моих пальцев. «Я ее хозяйка, она моя собака. С этого дня и до конца дней».

В ветеринарном паспорте в графе «кличка» я сама вписываю крупными буквами имя. SONYA.

* * *

Идея везти Соню в багажном отсеке самолета неприемлема. Но мне объясняют, что по новым правилам Грузия требует на границе титры от бешенства — их делают несколько месяцев, и подмухлевать этот документ никто не берется. При этом Соня панически боится ездить в машине — наземный путь был бы не меньшим стрессом для нее. Я беру билет на самолет.

Мы завтракаем за уличным столиком в ливанской кафешке «Мер Ацы», Соня сидит, прижавшись к моим ногам, я пью кофе и смотрю на город. Вдруг она вскакивает и рвется с поводка — к нам идет невысокий интеллигентный мужчина-армянин с маленькой собачкой.

— Не волнуйтесь, я знаю эту собаку, — говорит он. И Соня прыгает к нему. — Она же там в парке живет, я ее кормлю иногда. А вот несколько дней ее уже нет. Я беспокоился. Как хорошо, что вы ее взяли! Спасибо вам!

— Можно я дам ей сосиску, я для нее взял?

— Она уже сыта, не нужно, спасибо, — необъяснимо глупо говорю я и отворачиваюсь, чтобы не разрыдаться. Не могу сказать ему, что я забираю ее у города навсегда.

Я не ворую. Я принимаю от тебя в дар, Ереван.

* * *

В аэропорту при погрузке на борт Соня разносит клетку в щепки. Сотрудники Звартноца ловят ее на взлетном поле и передают мне, закутанную в светящуюся спасательную жилетку. Представитель Аэрофлота искренне нам сочувствует: «Найдите новую клетку, мы посадим вас на следующий рейс без доплат. Все хорошо будет. Вот мы недавно кошку у пассажирки три дня на поле ловили — и ту поймали!»

— Она не хочет уезжать, она патриотка, понимаешь! Я тащу ее в холод, несвободу и тоталитаризм! Она подсознательно сопротивляется. Она не долетит! Я своею любовью убиваю живое существо! — мы сидим на скамейке у входа в аэропорт: я ору, мой друг режиссер Ваан Григорян смеется, Соня спит.

— Прости Аня-джан, но это же просто кино… Давай звони своему кинологу, — говорит Ваан и идет за коньяком.

— Это сепарационная тревожность, — говорит мне Настя Егорова. — Ну и грохот был, видимо, испугалась. Бывает, ничего страшного. Дай ей вторую дозу успокоительного — и летите. На высоте падает давление, животных это усыпляет. И еще, ты это, сама чего-нибудь накати!

Смотрю на спящую Соню — и сердце разрывается от жалости.

Я должна принять жесткое решение. Теперь я вожак стаи, надо решать за двоих.

Мы улетаем следующим рейсом.

Я увожу с собой сердце города.

В Шереметьево Соня еле-еле выходит из клетки, в глазах-вишенках пустота. И только когда мы заходим в квартиру, она задирает мордочку вверх, нюхает воздух — и начинает тихонько вилять хвостом. Понимает по запаху, что мы дома.

* * *

Прошло три месяца.

Мы гуляем по три часа в день, занимаемся с тренером, бегаем в парке, валяемся в снегу, забираемся на самые высокие горки на собачьих площадках, научились играть в канатик, бегать за мячом, бросать и приносить палочку — и даже ездить на машине. У Сони появились приятели и даже лучший друг — самый бедовый кобель на районе австралийский хилер Гром. Они катаются кубарем по земле, бегают в догонялки, копают ямы и лижут друг другу ушки.

По вечерам мы вместе с ней готовим и слушаем Форша.

Соня гостит у мамы, когда я уезжаю в командировки. Летом они поедут на дачу.

Собака ходит со мной на работу в редакцию, демонстрирует коллегам зайчика, дает лапку и перепрыгивает через ногу.

— Ну просто цирк Дю Солей, — подкалывает Муратов*.

Мне кажется, что собака была у меня всегда.

Конечно, не все идеально: она лает по ночам в квартире, по-прежнему бросается на крупных мужчин и курьеров, подбирает все подряд на улице, преследует голубей, ворон и уток. Но мы с этим работаем.

Собаки живут в «здесь и сейчас», но у них очень хорошая память. Я знаю, что Соня помнит Ереван: иногда она подолгу всматривается в огни Садового кольца и тихонько скулит.

Я знаю, что Ереван тоже помнит ее.

Я часто с благодарностью и нежностью думаю о мужчине с маленькой собачкой и кусочком сосиски в кармане, о ребятах, которые кормят собак в парке, о девушке в стильном пальто, об официантах в барах «Упс!» и «Гадюка» — и других ереванцах, чья доброта сделали Соню такой славной, доверчивой и умной собакой.

Мне бы хотелось, чтобы все они знали — мы с ней очень счастливы.

* Минюст РФ считает «иноагентом».