«НОВАЯ ГАЗЕТА. ЖУРНАЛ»Общество

Пункты безвременного размещения

Специальный репортаж из Курской области

Пункты безвременного размещения

Фото: Виктория Артемьева / «Новая газета»

Вот уже семь с лишним месяцев многие суджане живут в курских пунктах временного размещения (ПВР). Вся их жизнь осталась в Судже — и хотя им пообещали вернуть все, что потеряли, они уже успели понять: нет ничего более постоянного, чем временное.

Все было

Александр Анатольевич всю жизнь мечтал о лодке.

— Шестьдесят восемь лет мне было, когда я ее купил. Простая такая, мотор самый дешевый. По три-четыре раза за лето ездили на Волгу рыбачить — у меня еще микроавтобус был, соберу мужиков, и едем. Так-то туда-обратно съездить тысяч двадцать надо, а вместе ничего получалось, нормально. Сельдь ловили, голавлей, стерлядь — сома один раз поймали вот такого, с меня ростом. Хорошо жили.

В Судже у нас все было: у многих свои хозяйства были, фермы — птиц держали, скот. Суджа — богатый был город, чистый. Наш район пол-России кормил: у нас и мясокомбинаты работали, и маслодельни, мясохладобойня. Дома строились, школы, сады — дороги к каждому селу подведены были отличные. Поля огромные — потом хлеборобы их под дронами выходили убирать, сердце кровью обливалось смотреть на них. Когда бои начались, в моем доме артиллеристы все время были посменно — стирались, кормились, вечером собирались чаю вместе попить, праздничек отметить какой-нибудь ихний. Из того, что сами вырастили, готовили срочникам еду и увозили им — и дочь сколько увозила, и я на своем автобусе. На этом же автобусе людей вывозил потом.

Александр Анатольевич. Фото: соцсети

Александр Анатольевич. Фото: соцсети

Я сам сначала фотокорреспондентом районной газеты был, «Суджанский вестник», а потом депутатом города два созыва. А потом представительного собрания района. У меня дом большой был, гараж я себе построил, летняя кухня, огороды — много чего построил. У меня внук — золотой медалист, в университет поступил только что бесплатно, уже его и в Сколково возили — мы все силы, все средства в него вкладывали. Мы как думали: вот сейчас, сейчас он поступит на нанотехнологии, хоть свободные деньги появятся, будем заниматься документами на дом. Мы же не знали, что *** начнется. Не успели.

Шестого августа, когда Суджу уже обстреливали, позвонил мне командир знакомый — из тех, кого мы кормили и обстирывали — и говорит: «Дядь Саша, уезжай. Нам дали приказ подготовить пути отхода для срочников».

А никакой эвакуации не объявляли: все хорошо, мол, сидите, не создавайте панику. Но шестого в Судже уже ни полиции, ни Росгвардии, ни прокуратуры, ни администрации не было, — они все заранее уехали.

Почему нас бросили? Мы взяли документы и поехали в Курск — просто обстрел переждать. Приехали, думали переночевать в гостинице и обратно поехать, а мне знакомый звонит и говорит: нет, дядь Саш, давайте в ПВР. И стали заселяться в ПВР, в «Олимпиец»: я с семьей — пятеро человек, еще одну семью мы в гостинице подобрали, и еще одна семья была, всего человек десять я привез. В чем были, в том и приехали — все там осталось, в Судже. И лодка.

***

«В Судже ты была другая», — сказал мне как-то бывший муж.

В Судже у нас была прекрасная река — Псел. И вот последние два года кругом ***, обстрелы, а мы каждое лето на речку, на пляж все равно ездили — потому что трое детей, и им это все было нужно. Так вот, двадцать какого-то июля вечером приехали всей семьей на реку — и я плыву, слышу шум. Поднимаю голову, а надо мной летит ракета. Больше мы на реку не ездили.

Мы жили в Пушкарном, в большом доме, где у каждого был свой угол и всем хватало места — и мне, и мужу, и нашим троим детям, и маме. Мне 24 года, летом я как раз закончила получать второе образование — пекаря, но диплом остался там, в городе, и теперь неизвестно, когда его восстановят. А до этого я училась в интернате — том самом, которого теперь нет. Нет ни реки, ни мостов, ни улиц, ни интерната.

Мы в Судже жили так, что все друг друга знали — город-то маленький. Чистый — вот Курск ужасно грязный город, а Суджа была чистая. Красивый, уютный город был. Правда, последние два года там совсем не было праздников — совсем ничего не отмечали. 

В Курске вот отмечали, а мы нет. Мой младший сын ни разу в жизни не видел салют, а старшая дочь уже забыла, как они выглядят. У них отняли праздники, отняли все, что когда-то было у нас.

Шестого августа мы должны были ехать за школьной формой для дочери. С пятого на шестое начался обстрел, часа в два — в начале третьего. Но тогдашний врио губернатора Смирнов на официальном сайте сказал, что все под контролем, и люди сидели — хотя я своими глазами видела, как еще до пятого августа, даже, может быть, за неделю до, из Пушкарного вывезли всю военную технику. Я даже не знала, что она там есть, — но она ехала по улицам. Из суда заранее вывезли все гражданские дела — но эвакуацию не объявляли. К утру шестого числа большинство уже оказалось без света, а днем в Пушкарное прилетело трижды. Утром мне нужно было отвезти на работу мужа, и пока мы ехали, прилетело по машине прямо перед нами. Я уже тогда хотела сразу уехать, но он сказал подождать. Тише не становилось — я в панике вернулась домой, в обед мы созвонились с бабушкой и тетей, которые жили в Казачьей Локне, а потом, часов в семь вечера, нам отключили связь. Отключили электричество, воду, газ — тогда я собрала детей, и мы уехали.

Ехали под обстрелом: прямо перед нами разбило дронами две военные машины. А утром, часов в шесть-семь, мне надо было возвращаться за сестрой — она не могла выехать, звонила в 112, а ей сказали: ждите, будет эвакуация, как только позволит обстановка. Но вот уже семь месяцев почему-то не позволяет. Я забрала тогда шесть детей и сестру — и нас всех поселили в ПВРы. Людей было очень много — мы звонили в 112, нам давали какие-то телефонные номера, по которым невозможно было дозвониться, но в конце концов я как-то дозвонилась с чужого телефона, и нас все-таки заселили.

***

Татьяна. Фото: соцсети

Татьяна. Фото: соцсети

— Я никогда не смогу, — говорит вдруг Татьяна, — показать своим детям, какой я была маленькой, потому что альбомы с фотографиями остались там. Я не смогу показать им их бабушку и дедушку — и не смогу поставить им памятник с портретами. Буду жить дальше — забуду, как выглядели мои родители.

В Судже весь второй этаж моего дома занимала костюмерная — я учила суджанских детей акробатике, танцам, вокалу, и тут же шила костюмы для выступлений. Дом был большой, и я достраивала его под себя — все делала сама: и шпаклевала, и красила, и даже соседям сама сделала крыльцо. И ферма была: поросята, гуси, перепелки, утки, индюки — шестьсот штук птиц. Овцы — мне сейчас снятся глаза овечки, которая везде за мной ходила и которую я там оставила. Я мясо и солдатам отвозила — по сто банок.

Я работала на четырех работах — в школах и по клубам — и привыкла спать по два, по три часа в день: утром встанешь и идешь управляться с хозяйством. А летом, бывало, и вообще в дом не уходишь — кровать в беседку поставим и спим. У нас многие так жили:

земля — это наша душа, все, что растет, — это наши дети. Мы приходим с работы уставшие — идем на огород: ой, как хорошо, картошечка заулыбалась, а вот эту вишню еще мать с отцом посадили. Это была родовая земля, а теперь нас от нее отрывают и хотят, чтобы мы жили в каменных коробках. Не понимают ничего, не можем мы так.

Уезжали мы шестого августа, когда уже все горело. Шуровала по трассе колонна машин со скоростью не меньше 140 км/ч, а на обочине лежали разбитые, «Урал» с ребятами лежал — а остановиться и помочь было невозможно. Это была игра на выживание: или дрон быстрее, или ты. Мы туда — там заминировано, мы сюда — тут дроны. Одним из них нашу машину и задело. У меня теперь, когда я вхожу в какое-нибудь помещение, сильный гул в ушах, голова часто болит. А у старшего моего сына, Артема, который и так психический — у него легкая умственная отсталость — обострение: не спит, от любого шороха вскакивает, ходит ночами.

В Курск мы приехали вшестером — у нас с мужем четверо детей. И так же, вшестером, заселились в ПВР в санатории Черняховского — все шестеро в одну маленькую комнату с тремя кроватями. Я когда сплю, у меня ноги свешиваются на пол по колено.

Пункт временного размещения беженцев из приграничных районов в Курской области. Фото: Игорь Иванко / Коммерсантъ

Пункт временного размещения беженцев из приграничных районов в Курской области. Фото: Игорь Иванко / Коммерсантъ

И ничего не стало

Вскоре после 6 августа по крайней мере в один из ПВРов — в самый большой, «Олимпиец», где до этого квартировал детский спортивный лагерь, — приехали сотрудники СК. Они настоятельно просили новых жильцов дать показания против солдат ВСУ, и одна из суджанок, ничего особенного увидеть не успевшая, так и сказала: присматриваться, мол, было некогда.

— А от чего вы так бежали? — спросил расстроившийся, видимо, следователь.

— Как от чего? Вы знаете, что случилось с Суджей?

— А что это?

В ПВРах все переселенцы увидели примерно одно и то же: крошечные комнаты на шестерых или семерых, такие тесные, что спать приходится друг на друге и ходить по головам. Две-три кровати, шкаф, санузел — и полный запрет на плиты, потому что при любой попытке что-нибудь приготовить разражается визгом пожарная сигнализация, которая может орать хоть сутки. А готовить захотелось очень скоро — тот сухпаек, который официально называют трехразовым горячим питанием, в состоянии переварить оказались далеко не все.

До Нового года набор продуктов был эталоном стабильности: макароны, рис, гречка — и картошка, напрочь лишенная цвета, вкуса и запаха, по консистенции больше напоминающая камень. Суджанцы, которые десятилетиями выращивали ее сами, до сих пор не могут понять, что с этим столовским корнеплодом делают.

В конце концов кто-то довольно точно обозвал ПВРовский рацион «депрессивным питанием», и к Новому году, после громких возмущений, в их меню все-таки включили еще и салаты.

А потом, в январе-феврале, вокруг «Олимпийца» разгорелся скандал: администрация сказала, что кормить вообще больше не будут, потому что не на что. Деньги из регионального бюджета на еду для жильцов в ПВР не приходили, а он, соответственно, не платил за еду тому ИП, который обеспечивал его продуктами, — и в итоге накопился долг в 70 млн рублей. В итоге кормить все-таки не перестали, но проблема решилась только после того, как в «Олимпиец» лично приехал новоназначенный губернатор Хинштейн.

В комнате Татьяны было три кровати — точнее, две кровати и старый полуразвалившийся диван, еще один диван она позже докупила на свои деньги. Вместо стола — детская парта, за которой в лучшие времена отдыхающие в санатории спортсмены делали уроки. За этой партой шестеро жильцов должны были ухитриться есть, учиться, читать и вообще делать все, что принято делать за столом. Однажды младший Татьянин сын потянулся за книжкой, которая лежала на полке над партой, — а на парте стоял только что вскипевший чайник. Но комната их настолько тесная, что отскочить от падающего чайника с кипятком было некуда — все закончилось операцией по пересадке сыну кожи.

Справедливости ради надо сказать, что не каждая история жителя ПВР так трагична — на пятом этаже санатория, например, есть загадочный трехместный номер, в котором живут два человека. Кем нужно быть, чтобы оказаться среди этих небожителей, непонятно, но на мольбы Татьяны о расширении жилплощади администрация ПВР отвечает, что все забито и селить некуда. Правда, расширяться ей не дают в основном потому, что она говорит о своих проблемах вслух, — но подобных ей многодетных матерей, живущих в одной комнате вшестером и всемером, много.

Ее день начинается в шесть утра — надо занять очередь на стирку, и пока ждешь, выслушать упреки в том, что многодетные слишком много стираются.

Очередей в жизни переселенцев вообще много — со стороны кажется, что все их теперешнее существование состоит из ожидания и стояния, и самих их, имевших собственные имена и собственные биографии, превращают теперь в безликую монотонную очередь.

Поддержите
нашу работу!

Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ

Если у вас есть вопросы, пишите [email protected] или звоните:
+7 (929) 612-03-68

Фото: Виктория Артемьева / «Новая газета»

Фото: Виктория Артемьева / «Новая газета»

Одна из главных очередей в их новой жизни — за гуманитаркой. Жителям ПВР запретили получать продуктовые наборы — их же и так кормят, — поэтому ПВРщики избавлены от стояния за едой. Правда, вместо этого им приходится тратить на нее собственные деньги, если их дети или они сами больше не в состоянии жевать макароны или каменную столовскую картошку. Но за бытовой химией и одеждой они стоять продолжают (если, конечно, успевают это сделать, разрываясь между работой и детьми) — и пока стоят, с первых дней слышат много интересного в свой адрес. «Понаехали, — бросают им куряне, — на полном обеспечении, им еще и выплаты ежемесячные, и кормят три раза в день, и привозят все бесплатно, нашлись несчастные. Пропишите меня в Судже!» Слыша это чуть ли не каждый день, кто-то из суджанцев в конце концов не выдерживает:

— Так давай поменяемся! Я отдам тебе все свои выплаты и льготы, а ты мне дай ключи от своей квартиры — только с условием: ты туда никогда больше не вернешься и уйдешь в тапочках на босу ногу.

Неподалеку от центра города Курска стоит цирк, в цирке живут переселенцы-приграничники. Время от времени к воротам цирка подъезжает машина, и «воцирковленные», помогающие ее разгружать, видят среди привезенного то новенький красный костюм, то теплую зимнюю куртку, за которой многие из них стояли месяцами, то сияющие белизной холодильники и стиральные машины. Но как только эти блага цивилизации оказываются выгруженными, к ним подходит местный некто со словами: «У вас пятнадцать минут» — и за эти пятнадцать минут счастливым соцобеспеченным нужно успеть выбрать что-то из массы, в которой никакие новые костюмы и холодильники уже не присутствуют.

Фото: Виктория Артемьева / «Новая газета»

Фото: Виктория Артемьева / «Новая газета»

И все-таки даже в таких условиях Александр Крамаренко, который оказался в «Олимпийце», ухитрялся свою часть гумпомощи отдавать срочникам. Они собирали деньги и покупали им то носки, то сорок порций шаурмы — и везли в часть. В двух шагах от «Олимпийца», в маленьком двухэтажном обшарпанном доме, воткнутом в безнадежно непроходимые курские задворки в конце Ендовищенской, — в общем, в таких декорациях, в которых сам собой возникает вопрос «Здесь уже бомбили или еще нет?» — есть лестница с указателем «администрация Суджанского района». Александр Анатольевич сидит за одним из столов почти каждый будний день — он член инициативной группы суджанцев, принимает обращения, помогает оформлять нужные бумажки. О ПВРах он рассказывает мало: говорит, что все нормально и даже очень хорошо, — правда, говорит он это как-то слишком уверенно и убедительно.

Уже позже из третьих уст до меня доносится, что после всех выступлений за права суджанцев и почтения памяти живых на площади Курска инициативной группе угрожали: много, мол, таких активных уже было.

А вот о чем Александр Анатольевич говорит с удовольствием — так это о лодке. О той, о которой он всю жизнь мечтал, которую купил, которая осталась в Судже и которая не подлежит материальной компенсации. Машины, говорит он, подлежат, а лодки нет — хотя он со своей честно платил все налоги, и налоги эти были больше, чем на машину. И еще он то и дело спрашивает: кто мы? Официально все посетители Ендовищенской, 8, жители «Олимпийца», цирка и других богоугодных мест — до сих пор не беженцы, потому что остались в пределах своей страны. По-хорошему, они даже не переселенцы, потому что не покинули границы области, — хотя переселенцами их власти все-таки называют (надо же как-то называть). Но никакого юридического статуса у них нет — и поэтому нет никаких гарантий и никаких четких правил по возврату всего того, что они потеряли.

А потеряли они главное — дома. Быстро сменяющие друг друга губернаторы, их врио и пантеон чиновников федерального уровня успели много чего им наобещать: главным образом, что все вернут, как было. Спустя семь месяцев стало понятно, что никто не вернет не только того, что было, но могут отобрать и то немногое, что еще есть. После боевых действий в своих селах суджанцам пришлось развернуть невидимые миру боевые действия за свои дома уже в Курске — только не против ВСУ, а против бюрократии. Полем битвы оказались обещанные курскими властями жилищные сертификаты — документы, позволяющие переселенцам купить новое жилье.

В идеале сертификат должен давать каждому беженцу возможность приобрести жилье той же площади, которая у него была и которую он потерял, — но реальность оказалась как всегда космически далекой от идеала.

У Александра Анатольевича помимо основного дома на участке был построен гараж, летняя кухня, баня — в общем, все то, что называется пристройками. Отпустив в вольное плавание поступившего в университет внука, он как раз собирался начать оформлять эти пристройки по всей форме — но не успел, и теперь площадь, которая полагается ему по сертификату, ограничивается только площадью его дома, который уже был правильно оформлен. «Правильно» в понимании местных чиновников означает, что он был внесен в ЕГРН (Единый государственный реестр недвижимости). Проблема в том, что очень немногие приграничники знали, как, куда и зачем надо вносить данные о собственности — не говоря уже о том, что они не собирались оставаться на улице в домашних пижамах и с парой случайных документов, которые успели забрать. Они годами жили и совершали сделки с бумагами, которые считались достаточными, — но теперь от них требуют правильно оформленные, правильно измеренные копии в электронном виде. И нормой жизни стал, скажем, такой диалог в МФЦ:

Растерянный суджанец: Где я возьму вам сейчас план размежевания?
Уверенный служитель государства: Езжайте в Суджу и замеряйте участок.

Доказать, что у человека был дом, или постройки вокруг дома, или лишняя земля, если все это не внесено в ЕГРН, — нельзя. Не помогут ни документы, ни съемка со спутника, ни фотографии, ни свидетельства очевидцев — хотя все это суджане упорно носят по всем кабинетам, до которых могут достучаться, включая приемную президента или уполномоченного по правам человека. К тому же чиновники не торопятся высчитывать сумму сертификата даже по той площади дома, которую видят в правильно оформленных документах: они, например, могут вычесть еще и коридоры, чтобы посчитать площадь только по жилой ее части.

При таких условиях — да еще и при взлетевших в области ценах на квадратный метр — единственное, что сможет позволить себе Александр Анатольевич в обмен на сертификат, сумма которого составит примерно 4 миллиона, это та самая каменная коробка с голыми стенами на окраине Курска. Если, конечно, он этот сертификат вообще получит.

Администрация Суджанского района. Сейчас она в Курске. Фото: Виктория Артемьева / «Новая газета»

Администрация Суджанского района. Сейчас она в Курске. Фото: Виктория Артемьева / «Новая газета»

Многодетная жительница Пушкарного, которой 6 августа вместо того, чтобы покупать школьную форму первокласснице, пришлось самоэвакуироваться, получить сертификат не могла все семь месяцев — если точнее, не может и сейчас, но сейчас ей хотя бы его пообещали. Поначалу проблема была в том, что в Пушкарное официально ВСУ не заходили, и кабинетным властям было абсолютно все равно, что от близлежащих деревень, до которых два километра по ровному полю, ничего не осталось. В конце концов география все-таки перестала быть препятствием — зато возникло новое.

Эта женщина смогла прожить со своим мужем в тесной переполненной комнате пять месяцев. После этого он и заметил, что в Судже она была другой, а Курск ее испортил, и они решили развестись. Все бы ничего, но по правилам получения сертификата, все, кто владеет долями общей собственности, должны быть согласны на получение сертификата, вместе за ним прийти и вместе потом по нему покупать жилье. Планы у бывшего мужа довольно долго были совсем другими, но в конце концов ей удалось найти для него достаточно убедительный аргумент: она пообещала через суд отдать ему при разводе детей, чтоб он сам кормил их на те немногочисленные выплаты, которые полагаются переселенцам. Так ее муж стал бывшим и договориться с ним оказалось все-таки реально.

Гораздо тяжелее пришлось Татьяне: долями в ее доме обладают другие наследники, которые давно за границей и с которыми договориться она не может.


Для многих суджан обычной стала ситуация, когда один из собственников их бывшего дома обивает пороги курских администраций, второй — находился в оккупации в Судже или пропал без вести, а третий эмигрировал.

Но курские чиновники продолжают упорно ждать, что произойдет чудо, соседи воссоединятся и в порыве братской любви сквозь все преграды придут к их кабинету за сертификатом все вместе.

Читайте также

«О прилетах нас предупреждал кот. Ни разу не ошибся»

«О прилетах нас предупреждал кот. Ни разу не ошибся»

Что пережили заложники Суджи за семь месяцев оккупации

Но чуда чаще всего не происходит. Вместо этого те, кто еще вчера были друг другу родными или как родными, становятся врагами. Сосед воюет с соседом, муж с женой, сестра с сестрой и все вместе — с глухими кабинетами, в которых в лучшем случае улыбаются и посылают далеко и надолго, то есть в другой кабинет. В этих кабинетах они плачут и ничего не просят — кроме одного: «Верните нам наше». Те, кто все потерял и успел понять, что никогда не вернется домой, теряют последнее — желание жить, сходят с ума, совершают самоубийства или смертельно заболевают, не выдержав напряжения.

В том ПВР, где живет разведенная мать из Пушкарного, уже трое суджанцев заболели раком. Двое из заболевших умерли — как она говорит, сгорели за месяц. А третий заболевший — она сама. Говорит, что будет лечиться, но даже при лучшем исходе не знает, когда сможет уехать наконец из ПВР — и сможет ли вообще.

Этот материал вышел в шестом номере «Новая газета. Журнал». Купить его можно в онлайн-магазине наших партнеров.

Поддержите
нашу работу!

Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ

Если у вас есть вопросы, пишите [email protected] или звоните:
+7 (929) 612-03-68

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow