Все было

Александр Анатольевич всю жизнь мечтал о лодке.

— Шестьдесят восемь лет мне было, когда я ее купил. Простая такая, мотор самый дешевый. По три-четыре раза за лето ездили на Волгу рыбачить — у меня еще микроавтобус был, соберу мужиков, и едем. Так-то туда-обратно съездить тысяч двадцать надо, а вместе ничего получалось, нормально. Сельдь ловили, голавлей, стерлядь — сома один раз поймали вот такого, с меня ростом. Хорошо жили.

В Судже у нас все было: у многих свои хозяйства были, фермы — птиц держали, скот. Суджа — богатый был город, чистый. Наш район пол-России кормил: у нас и мясокомбинаты работали, и маслодельни, мясохладобойня. Дома строились, школы, сады — дороги к каждому селу подведены были отличные. Поля огромные — потом хлеборобы их под дронами выходили убирать, сердце кровью обливалось смотреть на них. Когда бои начались, в моем доме артиллеристы все время были посменно — стирались, кормились, вечером собирались чаю вместе попить, праздничек отметить какой-нибудь ихний. Из того, что сами вырастили, готовили срочникам еду и увозили им — и дочь сколько увозила, и я на своем автобусе. На этом же автобусе людей вывозил потом.

Я сам сначала фотокорреспондентом районной газеты был, «Суджанский вестник», а потом депутатом города два созыва. А потом представительного собрания района. У меня дом большой был, гараж я себе построил, летняя кухня, огороды — много чего построил. У меня внук — золотой медалист, в университет поступил только что бесплатно, уже его и в Сколково возили — мы все силы, все средства в него вкладывали. Мы как думали: вот сейчас, сейчас он поступит на нанотехнологии, хоть свободные деньги появятся, будем заниматься документами на дом. Мы же не знали, что *** начнется. Не успели.

Шестого августа, когда Суджу уже обстреливали, позвонил мне командир знакомый — из тех, кого мы кормили и обстирывали — и говорит: «Дядь Саша, уезжай. Нам дали приказ подготовить пути отхода для срочников».

Почему нас бросили? Мы взяли документы и поехали в Курск — просто обстрел переждать. Приехали, думали переночевать в гостинице и обратно поехать, а мне знакомый звонит и говорит: нет, дядь Саш, давайте в ПВР. И стали заселяться в ПВР, в «Олимпиец»: я с семьей — пятеро человек, еще одну семью мы в гостинице подобрали, и еще одна семья была, всего человек десять я привез. В чем были, в том и приехали — все там осталось, в Судже. И лодка.

***

«В Судже ты была другая», — сказал мне как-то бывший муж.

В Судже у нас была прекрасная река — Псел. И вот последние два года кругом ***, обстрелы, а мы каждое лето на речку, на пляж все равно ездили — потому что трое детей, и им это все было нужно. Так вот, двадцать какого-то июля вечером приехали всей семьей на реку — и я плыву, слышу шум. Поднимаю голову, а надо мной летит ракета. Больше мы на реку не ездили.

Мы жили в Пушкарном, в большом доме, где у каждого был свой угол и всем хватало места — и мне, и мужу, и нашим троим детям, и маме. Мне 24 года, летом я как раз закончила получать второе образование — пекаря, но диплом остался там, в городе, и теперь неизвестно, когда его восстановят. А до этого я училась в интернате — том самом, которого теперь нет. Нет ни реки, ни мостов, ни улиц, ни интерната.

В Курске вот отмечали, а мы нет. Мой младший сын ни разу в жизни не видел салют, а старшая дочь уже забыла, как они выглядят. У них отняли праздники, отняли все, что когда-то было у нас.

Шестого августа мы должны были ехать за школьной формой для дочери. С пятого на шестое начался обстрел, часа в два — в начале третьего. Но тогдашний врио губернатора Смирнов на официальном сайте сказал, что все под контролем, и люди сидели — хотя я своими глазами видела, как еще до пятого августа, даже, может быть, за неделю до, из Пушкарного вывезли всю военную технику. Я даже не знала, что она там есть, — но она ехала по улицам. Из суда заранее вывезли все гражданские дела — но эвакуацию не объявляли. К утру шестого числа большинство уже оказалось без света, а днем в Пушкарное прилетело трижды. Утром мне нужно было отвезти на работу мужа, и пока мы ехали, прилетело по машине прямо перед нами. Я уже тогда хотела сразу уехать, но он сказал подождать. Тише не становилось — я в панике вернулась домой, в обед мы созвонились с бабушкой и тетей, которые жили в Казачьей Локне, а потом, часов в семь вечера, нам отключили связь. Отключили электричество, воду, газ — тогда я собрала детей, и мы уехали.

Ехали под обстрелом: прямо перед нами разбило дронами две военные машины. А утром, часов в шесть-семь, мне надо было возвращаться за сестрой — она не могла выехать, звонила в 112, а ей сказали: ждите, будет эвакуация, как только позволит обстановка. Но вот уже семь месяцев почему-то не позволяет. Я забрала тогда шесть детей и сестру — и нас всех поселили в ПВРы. Людей было очень много — мы звонили в 112, нам давали какие-то телефонные номера, по которым невозможно было дозвониться, но в конце концов я как-то дозвонилась с чужого телефона, и нас все-таки заселили.

***

— Я никогда не смогу, — говорит вдруг Татьяна, — показать своим детям, какой я была маленькой, потому что альбомы с фотографиями остались там. Я не смогу показать им их бабушку и дедушку — и не смогу поставить им памятник с портретами. Буду жить дальше — забуду, как выглядели мои родители.

В Судже весь второй этаж моего дома занимала костюмерная — я учила суджанских детей акробатике, танцам, вокалу, и тут же шила костюмы для выступлений. Дом был большой, и я достраивала его под себя — все делала сама: и шпаклевала, и красила, и даже соседям сама сделала крыльцо. И ферма была: поросята, гуси, перепелки, утки, индюки — шестьсот штук птиц. Овцы — мне сейчас снятся глаза овечки, которая везде за мной ходила и которую я там оставила. Я мясо и солдатам отвозила — по сто банок.

Я работала на четырех работах — в школах и по клубам — и привыкла спать по два, по три часа в день: утром встанешь и идешь управляться с хозяйством. А летом, бывало, и вообще в дом не уходишь — кровать в беседку поставим и спим. У нас многие так жили:

Уезжали мы шестого августа, когда уже все горело. Шуровала по трассе колонна машин со скоростью не меньше 140 км/ч, а на обочине лежали разбитые, «Урал» с ребятами лежал — а остановиться и помочь было невозможно. Это была игра на выживание: или дрон быстрее, или ты. Мы туда — там заминировано, мы сюда — тут дроны. Одним из них нашу машину и задело. У меня теперь, когда я вхожу в какое-нибудь помещение, сильный гул в ушах, голова часто болит. А у старшего моего сына, Артема, который и так психический — у него легкая умственная отсталость — обострение: не спит, от любого шороха вскакивает, ходит ночами.

В Курск мы приехали вшестером — у нас с мужем четверо детей. И так же, вшестером, заселились в ПВР в санатории Черняховского — все шестеро в одну маленькую комнату с тремя кроватями. Я когда сплю, у меня ноги свешиваются на пол по колено.

И ничего не стало

Вскоре после 6 августа по крайней мере в один из ПВРов — в самый большой, «Олимпиец», где до этого квартировал детский спортивный лагерь, — приехали сотрудники СК. Они настоятельно просили новых жильцов дать показания против солдат ВСУ, и одна из суджанок, ничего особенного увидеть не успевшая, так и сказала: присматриваться, мол, было некогда.

— А от чего вы так бежали? — спросил расстроившийся, видимо, следователь.

— Как от чего? Вы знаете, что случилось с Суджей?

— А что это?

В ПВРах все переселенцы увидели примерно одно и то же: крошечные комнаты на шестерых или семерых, такие тесные, что спать приходится друг на друге и ходить по головам. Две-три кровати, шкаф, санузел — и полный запрет на плиты, потому что при любой попытке что-нибудь приготовить разражается визгом пожарная сигнализация, которая может орать хоть сутки. А готовить захотелось очень скоро — тот сухпаек, который официально называют трехразовым горячим питанием, в состоянии переварить оказались далеко не все.

До Нового года набор продуктов был эталоном стабильности: макароны, рис, гречка — и картошка, напрочь лишенная цвета, вкуса и запаха, по консистенции больше напоминающая камень. Суджанцы, которые десятилетиями выращивали ее сами, до сих пор не могут понять, что с этим столовским корнеплодом делают.

А потом, в январе-феврале, вокруг «Олимпийца» разгорелся скандал: администрация сказала, что кормить вообще больше не будут, потому что не на что. Деньги из регионального бюджета на еду для жильцов в ПВР не приходили, а он, соответственно, не платил за еду тому ИП, который обеспечивал его продуктами, — и в итоге накопился долг в 70 млн рублей. В итоге кормить все-таки не перестали, но проблема решилась только после того, как в «Олимпиец» лично приехал новоназначенный губернатор Хинштейн.

В комнате Татьяны было три кровати — точнее, две кровати и старый полуразвалившийся диван, еще один диван она позже докупила на свои деньги. Вместо стола — детская парта, за которой в лучшие времена отдыхающие в санатории спортсмены делали уроки. За этой партой шестеро жильцов должны были ухитриться есть, учиться, читать и вообще делать все, что принято делать за столом. Однажды младший Татьянин сын потянулся за книжкой, которая лежала на полке над партой, — а на парте стоял только что вскипевший чайник. Но комната их настолько тесная, что отскочить от падающего чайника с кипятком было некуда — все закончилось операцией по пересадке сыну кожи.

Справедливости ради надо сказать, что не каждая история жителя ПВР так трагична — на пятом этаже санатория, например, есть загадочный трехместный номер, в котором живут два человека. Кем нужно быть, чтобы оказаться среди этих небожителей, непонятно, но на мольбы Татьяны о расширении жилплощади администрация ПВР отвечает, что все забито и селить некуда. Правда, расширяться ей не дают в основном потому, что она говорит о своих проблемах вслух, — но подобных ей многодетных матерей, живущих в одной комнате вшестером и всемером, много.

Ее день начинается в шесть утра — надо занять очередь на стирку, и пока ждешь, выслушать упреки в том, что многодетные слишком много стираются.

Одна из главных очередей в их новой жизни — за гуманитаркой. Жителям ПВР запретили получать продуктовые наборы — их же и так кормят, — поэтому ПВРщики избавлены от стояния за едой. Правда, вместо этого им приходится тратить на нее собственные деньги, если их дети или они сами больше не в состоянии жевать макароны или каменную столовскую картошку. Но за бытовой химией и одеждой они стоять продолжают (если, конечно, успевают это сделать, разрываясь между работой и детьми) — и пока стоят, с первых дней слышат много интересного в свой адрес. «Понаехали, — бросают им куряне, — на полном обеспечении, им еще и выплаты ежемесячные, и кормят три раза в день, и привозят все бесплатно, нашлись несчастные. Пропишите меня в Судже!» Слыша это чуть ли не каждый день, кто-то из суджанцев в конце концов не выдерживает:

Неподалеку от центра города Курска стоит цирк, в цирке живут переселенцы-приграничники. Время от времени к воротам цирка подъезжает машина, и «воцирковленные», помогающие ее разгружать, видят среди привезенного то новенький красный костюм, то теплую зимнюю куртку, за которой многие из них стояли месяцами, то сияющие белизной холодильники и стиральные машины. Но как только эти блага цивилизации оказываются выгруженными, к ним подходит местный некто со словами: «У вас пятнадцать минут» — и за эти пятнадцать минут счастливым соцобеспеченным нужно успеть выбрать что-то из массы, в которой никакие новые костюмы и холодильники уже не присутствуют.

И все-таки даже в таких условиях Александр Крамаренко, который оказался в «Олимпийце», ухитрялся свою часть гумпомощи отдавать срочникам. Они собирали деньги и покупали им то носки, то сорок порций шаурмы — и везли в часть. В двух шагах от «Олимпийца», в маленьком двухэтажном обшарпанном доме, воткнутом в безнадежно непроходимые курские задворки в конце Ендовищенской, — в общем, в таких декорациях, в которых сам собой возникает вопрос «Здесь уже бомбили или еще нет?» — есть лестница с указателем «администрация Суджанского района». Александр Анатольевич сидит за одним из столов почти каждый будний день — он член инициативной группы суджанцев, принимает обращения, помогает оформлять нужные бумажки. О ПВРах он рассказывает мало: говорит, что все нормально и даже очень хорошо, — правда, говорит он это как-то слишком уверенно и убедительно.

А вот о чем Александр Анатольевич говорит с удовольствием — так это о лодке. О той, о которой он всю жизнь мечтал, которую купил, которая осталась в Судже и которая не подлежит материальной компенсации. Машины, говорит он, подлежат, а лодки нет — хотя он со своей честно платил все налоги, и налоги эти были больше, чем на машину. И еще он то и дело спрашивает: кто мы? Официально все посетители Ендовищенской, 8, жители «Олимпийца», цирка и других богоугодных мест — до сих пор не беженцы, потому что остались в пределах своей страны. По-хорошему, они даже не переселенцы, потому что не покинули границы области, — хотя переселенцами их власти все-таки называют (надо же как-то называть). Но никакого юридического статуса у них нет — и поэтому нет никаких гарантий и никаких четких правил по возврату всего того, что они потеряли.

А потеряли они главное — дома. Быстро сменяющие друг друга губернаторы, их врио и пантеон чиновников федерального уровня успели много чего им наобещать: главным образом, что все вернут, как было. Спустя семь месяцев стало понятно, что никто не вернет не только того, что было, но могут отобрать и то немногое, что еще есть. После боевых действий в своих селах суджанцам пришлось развернуть невидимые миру боевые действия за свои дома уже в Курске — только не против ВСУ, а против бюрократии. Полем битвы оказались обещанные курскими властями жилищные сертификаты — документы, позволяющие переселенцам купить новое жилье.

У Александра Анатольевича помимо основного дома на участке был построен гараж, летняя кухня, баня — в общем, все то, что называется пристройками. Отпустив в вольное плавание поступившего в университет внука, он как раз собирался начать оформлять эти пристройки по всей форме — но не успел, и теперь площадь, которая полагается ему по сертификату, ограничивается только площадью его дома, который уже был правильно оформлен. «Правильно» в понимании местных чиновников означает, что он был внесен в ЕГРН (Единый государственный реестр недвижимости). Проблема в том, что очень немногие приграничники знали, как, куда и зачем надо вносить данные о собственности — не говоря уже о том, что они не собирались оставаться на улице в домашних пижамах и с парой случайных документов, которые успели забрать. Они годами жили и совершали сделки с бумагами, которые считались достаточными, — но теперь от них требуют правильно оформленные, правильно измеренные копии в электронном виде. И нормой жизни стал, скажем, такой диалог в МФЦ:

Доказать, что у человека был дом, или постройки вокруг дома, или лишняя земля, если все это не внесено в ЕГРН, — нельзя. Не помогут ни документы, ни съемка со спутника, ни фотографии, ни свидетельства очевидцев — хотя все это суджане упорно носят по всем кабинетам, до которых могут достучаться, включая приемную президента или уполномоченного по правам человека. К тому же чиновники не торопятся высчитывать сумму сертификата даже по той площади дома, которую видят в правильно оформленных документах: они, например, могут вычесть еще и коридоры, чтобы посчитать площадь только по жилой ее части.

При таких условиях — да еще и при взлетевших в области ценах на квадратный метр — единственное, что сможет позволить себе Александр Анатольевич в обмен на сертификат, сумма которого составит примерно 4 миллиона, это та самая каменная коробка с голыми стенами на окраине Курска. Если, конечно, он этот сертификат вообще получит.

Многодетная жительница Пушкарного, которой 6 августа вместо того, чтобы покупать школьную форму первокласснице, пришлось самоэвакуироваться, получить сертификат не могла все семь месяцев — если точнее, не может и сейчас, но сейчас ей хотя бы его пообещали. Поначалу проблема была в том, что в Пушкарное официально ВСУ не заходили, и кабинетным властям было абсолютно все равно, что от близлежащих деревень, до которых два километра по ровному полю, ничего не осталось. В конце концов география все-таки перестала быть препятствием — зато возникло новое.

Эта женщина смогла прожить со своим мужем в тесной переполненной комнате пять месяцев. После этого он и заметил, что в Судже она была другой, а Курск ее испортил, и они решили развестись. Все бы ничего, но по правилам получения сертификата, все, кто владеет долями общей собственности, должны быть согласны на получение сертификата, вместе за ним прийти и вместе потом по нему покупать жилье. Планы у бывшего мужа довольно долго были совсем другими, но в конце концов ей удалось найти для него достаточно убедительный аргумент: она пообещала через суд отдать ему при разводе детей, чтоб он сам кормил их на те немногочисленные выплаты, которые полагаются переселенцам. Так ее муж стал бывшим и договориться с ним оказалось все-таки реально.

Гораздо тяжелее пришлось Татьяне: долями в ее доме обладают другие наследники, которые давно за границей и с которыми договориться она не может.

Но курские чиновники продолжают упорно ждать, что произойдет чудо, соседи воссоединятся и в порыве братской любви сквозь все преграды придут к их кабинету за сертификатом все вместе.

Но чуда чаще всего не происходит. Вместо этого те, кто еще вчера были друг другу родными или как родными, становятся врагами. Сосед воюет с соседом, муж с женой, сестра с сестрой и все вместе — с глухими кабинетами, в которых в лучшем случае улыбаются и посылают далеко и надолго, то есть в другой кабинет. В этих кабинетах они плачут и ничего не просят — кроме одного: «Верните нам наше». Те, кто все потерял и успел понять, что никогда не вернется домой, теряют последнее — желание жить, сходят с ума, совершают самоубийства или смертельно заболевают, не выдержав напряжения.

В том ПВР, где живет разведенная мать из Пушкарного, уже трое суджанцев заболели раком. Двое из заболевших умерли — как она говорит, сгорели за месяц. А третий заболевший — она сама. Говорит, что будет лечиться, но даже при лучшем исходе не знает, когда сможет уехать наконец из ПВР — и сможет ли вообще.