Этот текст вышел в первом номере журнала «Новое обозрение».

Вагонные споры — последнее дело,
Когда больше нечего пить.

«Машина времени», СССР, 1983

Я ехал из города Старый Оскол в Москву. Ночью я сел в скорый поезд, шедший с юга. Он стоял в Старом Осколе две минуты. Пустой заснеженный перрон с редкими фонарями был окружен тьмой. В беспробудной тьме исчез городок, в котором я пробыл три дня, обледеневшие бугры, из которых торчали водные колонки, холмы, с которых открывался вид на уходящую к горизонту, белую в черном кустарнике степь. Все исчезло. Остался только высокий, с освещенными окнами, поезд, проводники в черных шинелях и ушанках, металлический голос, объявлявший в громкоговоритель: «Поезд на Москву отправляется в час пятьдесят шесть…» С грохотом дернулся вагон, качнулся — и поплыли назад, исчезая из моей жизни навсегда, тусклые зимние фонари, перрон, склады и заборы.

Сразу вслед за мной в купе бодро вошел невысокий милиционер в серой шинели, фуражке и легких сияющих туфлях, странных при температуре минус восемнадцать. На его широком, открытом, со светлыми бровями, румяном с мороза лице была застенчивая улыбка человека, втайне радующегося чему-то. В руках — дипломат с цифровыми замками. Он двигался в тесном пространстве купе очень свободно, с той легкостью, которая дается людям цельным и находящимся в правильных отношениях с материальным, предметным миром. Милиционер (он был в чине капитана) сел напротив меня. Между нами был пластмассовый столик с металлическим держателем, в котором, дребезжа, болталась вазочка с вензелем МПС. За окном с белыми раздвинутыми занавесками под стук колес летела глухая ночь.

— Ну, давайте знакомиться, — сказал капитан. — Вы, я вижу, командировочный, возвращаетесь в Москву?

Я не знаю, откуда он это увидел, но он был прав.

— Да. И вы тоже? По казенной надобности?

— Капитан Ермолаев, следователь по особо важным делам, — представился он. — Неподалеку от Старого Оскола есть деревенька Звягино. Я расследовал там дело об убийстве. Вот оно у меня где, — он положил на дипломат широкую ладонь с короткими пальцами. — И еще кое-что, — засмеялся, поворачивая колесики цифрового замка, откидывая крышку и доставая литровую бутылку из-под вермута, полную бурой жидкостью. — Не выпить ли нам?

— Стаканы хорошо бы, — отозвался я. — Но проводник уже спит…

— Это ничего! — на лету подхватил он, оживленный и радостный в два часа ночи. Пока он ходил за стаканами, я достал из моей сумки бутерброды с сыром и колбасой, завернутые в целлофан, два яблока, пачку печенья «Юбилейное». Через три минуты раздвижная дверь отворилась — капитан Ермолаев явился победителем, неся в руках два стакана в подстаканниках, изъятых у угрюмого проводника, уже легшего спать. Но это капитана не смущало. Он шел к цели напрямую: расследовав в дальней деревне дело об убийстве, затевал выпивку со случайным попутчиком, ночью будил проводника и мчался в Москву, чтобы утром докладывать генералу, ждавшему его в огромном кабинете на Петровке. «Генерал меня любит». В нем были напор и хватка, замаскированные симпатичным смущением.

Резкий отвратительный запах сивухи распространился по купе.

— Ну, за знакомство!

Мы сдвинули стаканы в подстаканниках, и секунду я смотрел на его запрокинутое лицо с маленьким белым шрамом над светлой бровью и на непропорционально толстую шею в захвате жесткого воротничка. Потом сделал усилие и рывком влил в себя вонючую жидкость. Молча глядя друг на друга, мы сидели с обожженными глотками. Дар речи вернулся к капитану Ермолаеву первому. Он глубоко вздохнул, освобождая нутро от ожога, и осторожно взял бутерброд.

— Ну, Леша! — сказал он мне с той фамильярной простотой, с какой говорят со старым другом. — Послушай меня! Я еду из мест, где советской власти еще нет!

— Из Италии? — пошутил я, невыездной житель страны, в которой жили сплошь невыездные граждане, но он шутки не понял и отвечал серьезно:

— Да нет, я же сказал тебе, из Звягино. Ты понимаешь, там третьего председателя колхоза убили за пять лет! Звягино — это… — И поскольку у него не было слов, чтобы объяснить мне, что такое за место на земном шаре Звягино, он с улыбкой покачал светловолосой головой и сказал, то ли удивляясь, то ли восхищаясь: — Там процент убийств втрое выше, чем в Нью-Йорке. Ты понял?

Поезд мерно стучал на стыках, несясь по заснеженной лесостепной полосе. Электровоз сияющей фарой рассекал черный воздух надвое. Вагоны болтало. Окна были темны. Только в одном горел свет — за ним, в купе, наполненном вонью сивухи, склонялись над маленьким столиком с рассыпанным по нему печеньем Ермолаев и я.

— Приедем в Москву — сразу в душ! — расстегивая воротничок на могучей шее, мечтал он. — Не мылся месяц! Бабка, хозяйка моя, не моется никогда! День ждал, два, три, на четвертый спрашиваю: «Бабуля, когда же ты моешься?» — «А летом, сынок». — Он рассмеялся не без гордости за суровые места, где побывал, и снова обхватил короткими пальцами стакан.

Ночью, в поезде, расследовав одно дело и еще не получив другого, Ермолаев отдыхал. Лицо его раскраснелось от жары и выпивки, над бровью четко выделялся шрам. Он снял китель и был теперь в белой нейлоновой рубашке. Убийства, по его словам, захлестывали страну. Люди убивали друг друга ножами, лопатами, граблями, гвоздями, молотками; душили друг друга подушками; расчленяли трупы в ванных и раскидывали по кустам руки и ноги. Местные управления внутренних дел не справлялись с работой, не могли и не умели расследовать преступлений. Сотни заявок со всех концов страны шли в Москву, на Петровку, в МУР, откуда выезжали на помощь немногочисленные следователи по особо важным делам. Они метались по стране на поездах, летали на самолетах, жили в дрянных гостиницах, на скорую руку перекусывали сосисками с зеленым горошком в буфетах и мчались дальше, чтобы повсюду видеть одно и то же: народ уничтожал сам себя. В ясной голове капитана Ермолаева, три года отслужившего во флоте, пять лет отработавшего участковым, окончившего Высшую школу милиции, трудом и горбом выслужившего капитанские погоны, это все не укладывалось. Тут должна быть причина. И он высказал мне причину, разливая самогон из большой вермутовой бутылки:

В той войне, которую Ермолаев неутомимо вел против преступного мира, он действовал как партизан, знающий, что успех зависит от его решительности и хитрости. В райцентр Ермолаев приехал под вечер и прямо с вокзала пешком пришел в УВД. Он беспрепятственно миновал спящего дежурного и, навалившись плечом, выдавил дверь в кабинет начальника. На столе у того лежали не убранные в сейф дела. Ермолаев взял дела под мышку и, спустившись вниз, с ненавистью заорал спящему дежурному: «Встать! Смирно! Подъем!» «Вас всех тут можно голыми руками брать! — гвоздил местных коренастый капитан из Москвы. Побледневший, растерянный пятидесятилетний майор с седыми бакенбардами и перетянутым ремнем брюшком побежал подавать ему черную «Волгу». «Идиоты! — все переживая заново в качающемся на быстром ходу ярко освещенном ночном купе, закричал Ермолаев. Лицо его в полуметре от меня теперь было ярко красным, глаза смеялись и сияли. — Как я в деревню на черной «Волге» поеду? Вы подумали? Кто со мной после этого там говорить будет? С ментом! С московским! Приехал на членовозе!» К ужасу майора, он велел подать себе телогрейку, ушанку, валенки, переоделся — и по снежному проселку за восемь километров ушел в Звягино.

В Звягино он постучался в самую бедную избу. Это был его способ — собирать информацию в социальных низах, у баб и теток, подмечающих за начальством и соседями не хуже тайных агентов. Ему открыла сгорбленная, черная, как ее прогнивший дом, старуха в платке и кирзовых сапогах. «Ты кто? — Я из Чугуевки, — назвал он недалекое село. — Я летом в ваш сельхозтехникум поступать хочу, пришел договориться. Пусти меня, я у тебя чуток поживу». В его открытом розовощеком лице, в серых честных глазах было что-то очень приятное и располагающее.

— Ты слушай, у них там, в Звягино, значит, сельхозтехникум, в который я пришел поступать. А новый директор его — свояк бригадира трактористов Рубцова. Ты понял? Я у бабки у моей спрашиваю: «А жена его кто?» — «А Машка Антипьева, сестра председателя, которого год назад закололи вилами и в колодец бросили!» — С широкого лица, из-под светлой пряди, глядели на меня прозрачные серые глаза.

Из всех хитросплетений деревенских отношений, корысти, взяток, имен и лиц, которые я был не способен запомнить в летящем сквозь ночь вагоне, из темной борьбы двух семейств за совхоз и сельхозтехникум, бывший источником обогащения, ибо поступали туда за взятки, с непреложной логикой шахматной партии следовало убийство, которое он вычислил и расследовал и теперь ехал на встречу со своим генералом с раскрытым убийством, как с ценным подарком на свидание. Но бурый отвратный самогон мгновенно стирал все подробности из моей памяти.

Уровень дряни в бутылке из-под вермута медленно понижался под стук колес. Сияние лампы под потолком купе становилось все ярче, наши голоса — все громче. Самогон подарила Ермолаеву бабка, у которой он жил в Звягино. Бабка называла сивуху компотиком, и он, следуя ей, тоже называл его так.

— Давай еще компотика! — с ласковым напором говорил симпатичный капитан. В нем была огромная жизненная сила, и оптимизм окрашивал его мировоззрение. Он был уверен, что социализм в общем и целом построен, а для его окончательной победы осталось сделать только две вещи: подорвать Америку и уничтожить уголовный мир, который он ненавидел. На его раскрасневшемся веселом лице четко выделялся треугольный шрам над бровью.

— Шрам откуда?

— Дело было в электричке, — охотно объяснил он. — Я ехал в штатском, рядом со мной — офицер в форме, еще дальше — женщина. Трое начали к ней приставать. Ненавижу, когда офицер — в форме офицер! — сидит и делает вид, что ничего не видит! — сказал он, внезапно бледнея и стервенея. — Встал и вышел с ними в тамбур. Первого поймал на прием, второго — головой об стену, у третьего откуда-то в руке железный прут. Я его поздно заметил. Чуть не убил его.

— Ты вообще на допросах их бьешь?

— Нет. Один раз только ударил.

— Вот ты думаешь, вампиров нет? А они есть! Я лично три месяца не спал — ловил вампира!

— Ну и как, поймал?

— А вот как. Стали на помойках находить трупики детей со следами укусов на шее. С выпитой кровью. Оказалось — женщина. Мать троих детей. Когда ее на первый допрос привели, я ей говорю: «Как же ты, сука, могла, как же ты могла, сука?! Ты же сама мать!» Ударил ее… Ладно, давай.

Поезд несся к Москве. Мы возвращались. Медленно и нехотя проступали из светлеющей темноты бедные черно-белые пейзажи. Самогона оставалось на донышке. Мы преодолели ночь и с гудящими после бессонной ночи головами втягивались в день. Поезд две минуты стоял в подмосковном городке у выкрашенного в нелепый салатовый цвет одноэтажного вокзала в ложнорусском стиле. В его высоких окнах, под сводчатым потолком пустого зала ожидания, горели желтые лампы. Перрон был покрыт слипшимся, затвердевшим и заледеневшим снегом. Из дверей вокзала вышла женщина в переднике и поставила на снег картонный стаканчик. Собака с опасливо поджатым хвостом подошла к стакану. Она тыкалась мордой, суетилась и волновалась. Мы молча смотрели в окно.

— Сволочь! — с тихим бешенством вдруг заговорил Ермолаев. Я внимательно посмотрел на него. Ненависть, которую он усилием воли держал в узде, сейчас, в рассветный час, в поезде, освобожденная самогоном, рвалась наружу. — Сволочь! Я убивал бы таких, слышишь? Убивал бы!

— Ты чего?

— Кто же собаке дает в стаканчике? Ей надо давать в плоском! Она же иначе есть не может, не умеет! Ты погляди, как мается. В тарелке надо давать, в тарелке!

В Москве мы вышли на Савеловском вокзале. Вместе шли по площади. Это была моя Москва, мой город, в который я вернулся, город с грязными сугробами вдоль тротуаров, с утренними автобусами и черными фигурами куда-то едущих людей.