Этот текст вышел в первом номере журнала «Новое обозрение».

Лыкошино — как город Бологое — где-то «между Ленинградом и Москвой». Никогда бы мы про него не узнали, если бы на глаза мне не попался маленький телеграм-канал — «Лыкошино — это мы». Примерно раз в месяц там появляется новость. Без деталей, всегда одной строкой.

«Аниська повесился». «Тетка Валя Павлова умерла». «На днях родила Наташа Жмурина. Дома. Никто не знал, что беременна. Чтобы не сглазить». «Лутков умер, Владимир Николаевич, не дошел до работы». «Ганенко Василий Дмитрич в очередной раз женился. Жена младше лет на 35, красавчик!»

Или вот еще: «Коля Смирнов погиб». «Андрей Кантимуллин погиб». «Маша Иванова умерла». «Вася Ганенко умер».

О том, кто ведет канал, подглядывая за соседями, не знают даже самые социально активные односельчане, только строят предположения.

Ну а так в Лыкошино все как у людей. У миллионов других людей по всей России. Аптека закрылась — потому что аптекарь устала мерзнуть каждую зиму в каморке с лекарствами и ушла на пенсию. На смену ей никто не пришел. Библиотека закрылась — денег не было платить библиотекарю. Дети ходят на экскурсию в ближайшую к поселку колонию на «профориентацию». А над особо хулиганистыми учениками работники колонии «берут шефство». Почти каждую неделю здесь устраивают праздники, а при рассказе о погибших парнях на СВО почти не плачут. Гордятся.

Маленькое Лыкошино очень похоже на большую Россию.

«В армии не служил, пять судимостей — меня не взяли»

Не так-то просто до Лыкошина добраться. В Москве мы садимся в «Сапсан» и выходим через два часа на станции Бологое. От города в сторону поселка в день ходит три автобуса и две электрички. Но в выходной они отправляются либо в пять утра, либо в шесть вечера — так что ждем такси. На машине ехать почти час. В дороге почти нет связи, и вероятность, что таксист захватит кого-то из Лыкошина в обратную сторону, почти нулевая — поэтому просит две с половиной тысячи рублей за сорок километров.

Пока ждем, на лавочке у автобусной остановки мужик то ли рыдает, то ли хохочет в трубку телефона: «Ленок, несчастный я, несчастный! Счастливый, говоришь? С мусарни вышел, экзамен просрал, проспаться надо! Бухой, мама родная… К Машке я не вернусь, слышишь, не вернусь, не говори мне!»

Вокруг тихо, ни одной машины, и только увлекательная история этого мужика на всю улицу.

Приезжает таксист Вадим. Улыбается всеми зубами без двух передних. Рукава куртки закатаны, на обеих руках — выцветшие татуировки. Кресты, змеи, черепа, людские силуэты.

Все, ямы проехали. Минут сорок летим молча. С двух сторон — заснеженный сосновый лес. Подпрыгиваем на машине, как на санках. И с облегчением выдыхаем после каждой легковушки, с которой разминулись. Минус пятнадцать, дорога ледяная, извилистая, а мы, оказывается, на летней резине. Вадим потом скажет: «Дорого было на зимнюю менять».

Но первые его слова в этой поездке были про другое. «Там за лесом дронов вчера посбивали… Двадцать штук. В склад боеприпасов они летели. Люди бежали кто куда, с детьми. В лес. Машин нет, такси не вызвать. Я в Медведеве живу, услышал грохот — вроде зарева нет. Но если в атомную станцию попадут — ой, нам хана…»

Накануне в Тверской области действительно был сбит 21 беспилотник. Минобороны сообщило, что фрагменты одного дрона попали в окно жилого дома в Удомле. Жильцов временно разместили в ближайшей школе. Для всей страны — дежурная сводка, но для деревни — сущий ужас.

— Вроде Трамп на три советских буквы и послал Зеленского, но он же обозлился в ответ, — продолжает Вадим. — Должно бы уже все закончиться, а вот когда? Этому Зеленскому пожизненное надо давать, столько смертей…

— А у вас как дела в селе? — перевожу я тему.

— У нас много хоронят… На кладбище целая аллея славы. У моей племянницы муж погиб недавно. Ему девять лет срока дали, с тюрьмы контракт подписал, четыре месяца отвоевал, погиб. Ракета его безглавым сделала. Хоронили без головы, в закрытом гробу, в цинке.

Из моих знакомых идут те, у кого кредитов много. Одного знаю: он уже два года как воюет в штурмовой бригаде, ни одного ранения, представляете? Сейчас опять туда поехал. Зарабатывает, — Вадим надолго задумывается, чешет подбородок. — Я ходил в Бологое в военкомат. Первый раз пришел туда бухой. Они меня в ментовку отдали. Потом трезвый с другом пошел. Он мне говорит: «Пойдешь на Украину?» Я говорю: «Не, жить хочу». Но долго думал… Чтобы жить и деньги нужны.

Пошел. Меня там посмотрели: в армии не служил, пять судимостей. Не взяли. На крайний случай записали. А вот в Питере бы сразу забрали, там забирают всех! Я знаю, мне рассказывали. Но я пока, наверное, передумал. Не уверен.

— Боитесь?

— Боюсь.

Въезжаем в Лыкошино. Деревянные домики, парочка из них — сгоревшие, в копоти. Новенький амбулаторный пункт за забором, на калитке замок. Та самая заброшенная, отключенная от тепла аптека — дверь опечатана скотчем. Речка Валдайка. Тормозим у алкомаркета.

— О-па-на! — тут Вадим прямо вскрикивает. — Я недавно сюда приезжал, жмурик меня вызвал. Ну он освободился из колонии, она тут за лесом. Она ж туберкулезная, — объясняет Вадим, отвечая на мое молчаливое удивление. — Туберкулезник. Бледный как смерть. Попросил продавщицу такси вызвать, ему надо было в Москву. Я приехал, а он тут валяется. В зэковской форме. Потащили меня в ментовку. Я говорю: «Вы чё, думаете, я его убил, зачем оно надо мне?» Дней пять меня держали. О, а там дальше пойдете за кладбище — школа-интернат. Я учился там. Ну все, девчонки, я поехал!

На стене магазинчика объявление с нарисованными курочками: «Продажа молодняка кур. Не опаздывать. Машина стоит 1–5 мин».

А рядышком: «ФКУ ЛИУ-3 (лечебное исправительное учреждение для содержания и амбулаторного лечения осужденных, больных открытой формой туберкулеза. — Ред.) УФСИН России по Новгородской области приглашает на службу: младший инспектор отдела безопасности, младший инспектор отдела охраны».

Вот мы и в Лыкошино.

«Муж у меня десять лет в колонии проработал, а теперь учитель физики и математики»

Школа в Лыкошине стоит с 1892 года. Сначала она была церковно-приходской. В 1943 году, в военные годы, стала детским домом. Ее первыми воспитанниками были дети блокадного Ленинграда, а затем — дети-сироты, чьи родители погибли в Великой Отечественной войне. Спустя шестнадцать лет после войны на базе детского дома открылась школа-интернат.

Длинное белое трехэтажное здание. Краска со стен сыплется. Доски на полу скрипят, хрустят, проваливаются. На входе в школу висят три мемориальные таблички в память о погибших на СВО выпускниках. Четвертая — в память о погибшем в первой чеченской войне. Брюнетка с пучком в белом халатике встречает нас у входа, строго спрашивает, хотя мы еще даже не поздоровались: «Вы кто? Что вам нужно?»

Объясняем, что пишем о поселке и хотели рассказать о выпускниках школы. Она отнекивается, хлопает дверью, но минут через пять все же подзывает нас обратно. Высокая рыженькая учительница Лена в кроссовках бежит к нам через весь коридор, ее прием гораздо более радушный: «Артем Верозуб — мой одноклассник. Расскажу о нем все!» Но сначала нужно получить разрешение от директора Натальи Пихлокас. Наталья Яковлевна встречает нас настороженно: «Ну это, конечно, не конфиденциальная информация… Но вы с нашим отделом образования бологовским не связывались? А почему нет? Мы должны их поставить в известность и получить от них разрешение. И администрацию района поставить в известность. Ничего личного, как говорится».

Договариваемся созвониться через пару часов, чтобы узнать, разрешили ли с нами общаться. Уже выходим из кабинета директора, как Наталья Яковлевна вдруг ни с того ни с сего декламирует:

На этих словах мы прощаемся. Через пару часов мне звонит Лена: «В администрации Бологого нам сказали, что вам нужно ехать к ним за разрешением».

Что делать — едем обратно в Бологое, ни на что особо не рассчитывая.

В администрации нас принимает сотрудница отдела образования, чье имя мы так и не узнаем — кабинет без таблички. Она выслушивает нас и вдруг спрашивает меня: «А чего они вас к нам послали? Чего они боятся? У нас свобода слова».

И снова мы созваниваемся с Леной, договариваемся о времени на завтра: «Конечно, мы вас ждем, — заверяет Лена. — Только мы с седьмым классом утром идем на экскурсию в колонию. Ребятам будут рассказывать про работу сотрудников и звать к себе в будущем работать. А потом ждем, ждем вас!»

На следующий день нас встречают с улыбками, приглашая зайти в каждый уголок школы. У входа на первом этаже плакат с военным: «Пока мы помним прошлое — у нас есть будущее». Под ним связанная школьниками маскировочная сеть. На стене висит огромная рама — пока с пустыми ячейками для фотографий. В них на днях поместят фото «героев спецоперации»: «У совсем маленьких ребят уроки истории начинаются только с пятого класса, — говорит Лена. — Вот пока они бегают по первому этажу, у них тоже все подвиги будут на глазах, будут просвещаться».

В ходе своей экскурсии Лена рассказывает, что в основном после девятого класса ребята отсюда уезжают в техникумы — в ближайший городок Боровичи, в Бологое. Единицы едут в Питер. Так получилось, что в десятом и одиннадцатом классе сейчас учатся по одному-два человека. «Настоящее индивидуальное обучение, представляете?» — смеется Лена. В интернате живут девять ребят: «Их привозят на несколько дней к нам. Знаете, как бывает: неблагополучные семьи, родители пьют — детей привозят, как будто у нас веселее!»

Плакат «Слава героям России!» с изображением бойца СВО здесь чуть ли не в каждом кабинете, но в кабинете истории он еще и — странное совпадение — висит под репродукцией картины Верещагина «Апофеоз войны» с горой черепов.

В первом ряду стоит зеленая парта. На ней фотографии погибших — Артема Верозуба, Александра Егорова и Юрия Трофимова. Юрий погиб в 1996 году в первой чеченской. Артем и Александр — были мобилизованы в сентябре 2022 года. Обоим было уже за сорок. Фото еще одного выпускника, мобилизованного Андрея Кантимуллина, погибшего летом, сюда пока еще не приклеили. Он воспитывался в приемной семье, учился в школе-интернате до девятого класса. Погиб в 25 лет.

Это «парта героя» — акция «Единой России», запущенная по всей стране.

— Понятно, что денег администрация нам не выделит, поэтому мы все сделали сами, — Лена чуть двигает парту вперед. — Покрасили зеленым, распечатали фотографии, положили под самоклеящуюся пленку…

— А вы не пробовали просить денег у администрации поселения?

— Очень долго упрашивать. Городам быстрее помогают, в поселке не так. Мы же и стенд покупали за счет школы. Родители скидывались. Сам в этой школе вырос, живешь здесь, дети твои здесь учатся, и хочется, чтобы они все это видели. А пока одобрят… А скорее всего, и не одобрят.

Лена говорит, что за этой партой позволено сидеть только лучшим ученикам:

Это поощрение за достижения. А еще в школе есть меры для отличившихся в плохом поведении:

— Ребята, работники колонии, часто становятся у нас шефами в каком-то классе. — Лена весь наш разговор ведет с улыбкой, будто рассказывает о чем-то будничном. Так оно и есть — хоть и привыкнуть к этому сложно. — Они наставляют хулиганов на путь истинный. Сейчас мальчики с колонии — шефы в седьмом классе. То есть они берут шефство над некоторыми ребятами и проводят с ними патриотические воспитательные беседы. Ведь сейчас во многих семьях нет отцов, мальчишкам не хватает отцовского воспитания, мужского. А тут все-таки приходят парни в форме, лекции почитают. Но в основном ребята у нас тут неплохие…

— А что они такого делают? За что шефов к ним приставляют? — спрашиваю.

— Ну вот мы как сидели на уроках? — Лена показывает, как складывает руки за партой и поднимает одну. — Да? А у них сейчас как: поговорить на уроке могут, обсудить что-то, не касающееся темы… Ребята из колонии объясняют, как нужно себя вести. Вот придут скоро к нам на конкурс «А ну-ка, парни». Там мальчишки и автомат разбирают, и в спорте соревнуются. Ребятам классно! Не мы, учителя, будем их судить. А ребята с колонии, в форме. Сядут за стол жюри. Уже будет как-то посолиднее, посущественнее, — хохочет Лена. — А сегодня у нас «А ну-ка, мальчики» для малышей. Там мы сами судим.

Мы с Леной еще долго говорим про сотрудничество школы и колонии, и тут вдруг выясняется, что Лена сама пришла сюда из колонии:

— Я же вообще пенсионер! Я там пятнадцать лет отработала юрист-консультантом. У нас там год за два. Десять лет отработал — засчитывается как двадцать, и у тебя уже есть пенсия. Вот мой муж — он уже в 28 лет пенсионером стал! Представляете? Он тоже в колонии работал. А сейчас он у меня учитель физики и математики здесь. Сначала физкультуру преподавал, но потом поменял предмет.

Когда я пришла в школу, я подумала: надо было мне сразу сюда, к детям. Вся эта катавасия: что-то придумывать, организовывать — вот это мое, точно мое. Какая у нас тут еще работа? Железная дорога, школа и колония. Небольшой выбор.

«Ну влюбились, что здесь такого? Красавчик!»

Листаем с Леной телеграм-канал «Лыкошино — это мы», из-за которого мы тут и оказались.

— А вот смотрите, они пишут: «Коля Смирнов погиб», — замечает Лена. — С апреля мы уже ничего про Колю не знаем. Он пропал в мае. Пишут тут: «погиб». А мы же еще ничего не знаем. Его родная сестра Аня, наша выпускница, тоже ничего не знает.

«Аниська повесился». Это когда? Это я что-то не помню, — Лена смеется и дальше читает. — Главное, смотрите, какими словами пишут: «Тетка Валя Павлова умерла». Тетя Валя у нас в школе нянечкой у интернатовских ребят работала. Но я бы написала: Валентина Павлова. А это молодежь какая-то пишет…

«Лудков умер». Владимир Николаевич. Он у нас ночным сторожем в школе работал. Представляете, шел-шел и упал у школьного дома. Его нашли, вызвали скорую, а он уже всё. Еще и ударился, когда упал. Умер.

«Наташка Жмурина родила»… — Лена уже хохочет все громче. — Тоже история такая была, да. Реально скрыла, никому не рассказывала. Родила, вот уже мальчишке шесть.

«Мост в Михайловском — всё». Да, представляете, мост через речку у нас упал, да! Я утром по нему проехала два раза, он через полчаса рухнул. Он в 1973 году был построен, никто его не ремонтировал, еще колония его строила.

«Ганенко Василий Дмитрич в очередной раз женился. Жена младше лет на 35. Красавчик!» Это точно кто-то из молодых пишет, — Лена заливисто хохочет. — Жена его, Ксения Валерьевна, руководительница нашего детского сада, Ксюха, действительно в дочки ему годится. У него старшая дочка — ее возраста. Ну влюбились, а что здесь такого? Да, красавчик!

Вот ее муж, Василий Дмитрич, умер недавно. Царство небесное. Для деревни он, конечно, много сделал. Построил такой бар… Юбилеи все там справляли, свадьбы. Даже с Боровичей к нам приезжали и говорили: «У нас такого нет». Бар сгорел. Из зависти кто-то поджег. Их с Ксюхой сынок учится у нас в четвертом классе. Ну а что — деревня. Мы тут все друг с другом, ручка за ручку.

Опять будут доски, опять будут парты

Актовый зал украшен нарисованными самолетиками и российскими флагами. Конкурс «А ну-ка, мальчики» для младшеклассников. Садимся на скамеечку, напротив нас скучают девчонки. Мальчишки делятся на команды.

Первый конкурс. Коробки спичек на плечах. Нужно идти и держать плечи ровно, как солдат, чтобы спички не упали. Следующий: мальчики парами должны встать у деревянного ящика, на который приклеена наклейка «Снаряды», и протащить его по дистанции как можно скорее. Следующий: надеть повязку на глаза и нарисовать танк. Каждый по очереди рисует комплектующие танка, а потом судьи смотрят, у какой команды красивее получилось. Затем: кто докинет дальше скомканную бумажку-«снаряд». И «маскировка» — кто быстрее переоденется в девчонок, в сарафаны и платочки. Девчонки в это время хихикают на скамейках. Им отдуваться перед Восьмым марта, будет конкурс — «А ну-ка, девочки».

После конкурса выходим на улицу. На крыльце школы — мемориальные доски погибших, бывших школьников.

— Так получилось, что мы сделали в сентябре плиту Саше, — говорит Лена. — Потом Артема плиту открывали, холодно было, по зиме. В этом году Кантимуллину открывали. Как-то думали, что сделали одну, потом еще одну — и все, на этом остановится, устаканится. А потом пошли и пошли ребята… Ну придется еще делать, перевешивать. Опять будут доски. Парты героя еще поставим.

Саша Егоров — единственный из лыкошинской школы — похоронен на кладбище в поселке. Остальные ребята — на соседних.

— Он же уже участвовал в войне — во второй чеченской, вернулся живым, — вспоминает Лена. — На СВО его призвали повесткой в сентябре 22-го. Конечно, жалко, когда таких ребят теряешь. Спортивный, добрый, на железной дороге работал. Сын его, Даня, ему двадцать лет, в нашей школе учился, сейчас в Питере.

На своей странице во «ВКонтакте» Даня пишет о папе стихи:

Жаль, что ты не вернулся с задания.
Без тебя мир стал черно-белый.
Утешают только людей признания:
«Твой отец был человек обалденный!»

Присесть бы с тобой у речки Валдайки,
Чтобы просто по душам пообщаться.
Рассказать друг другу забавные байки,
Чтобы нам не хотелось прощаться.

Бабушка Дани, мама Саши Егорова, живет в казарме прямо у лыкошинской железной дороги. Внутри казармы — несколько комнат. В прихожей зябко, сыро, стоит вонь от канализации.

Мама Саши открыла нам дверь, заулыбалась. Но как только услышала вопрос про сына, расплакалась, страшно расплакалась. Много раз попросила прощения за отказ говорить, закрыла дверь.

«А сейчас что, нам легче, чем тогда, в войну?»

Есть ли у поселков, деревень, да у любых мест — свои звуки? У Лыкошина точно есть. Надоедливая мелодия, предупреждающая о скором поезде, который вот-вот пронесется в сторону Москвы. Или в обратную сторону. Звук правильный, нужен для безопасности. Но он звучит так часто, что хочется запереться в доме. Только и в доме его слышно — мы проверили.

У железной дороги стоит скромный желтый домик Елены Михайловны Голубевой. Худенькой, сгорбленной, ростом не выше семилетнего ребенка старушки. Мы приезжаем в поселок за пару дней до ее дня рождения. Вот-вот ей исполнится 94 года. Этот дом она все еще не считает своим. Даже пятнадцать лет не помогли ей к нему привыкнуть.

Пятнадцать лет назад 79-летняя Елена Михайловна как работник железной дороги, монтер путей, жила в казарме у следующей за Лыкошиным станции. 27 ноября 2009 года, вблизи Лыкошина, на границе Тверской и Новгородской областей, в нескольких десятках метров от дома Елены Михайловны, произошел подрыв железнодорожных путей. «Невский экспресс», следовавший из Москвы в Санкт-Петербург, сошел с рельсов — погибли 28 человек, больше 130 получили ранения. Крупнейший теракт на железной дороге в России. Старенькая и неравнодушная что тогда, что сейчас Елена Михайловна бросилась спасать людей…

Сегодня о страшной трагедии напоминает одинокий крест в пяти километрах от Лыкошина — и новый домик Елены Михайловны, у которого стоит указатель «Мемориальный крест памяти крушения поезда «Невский экспресс». За проявленный героизм ей и предоставили этот домик — взамен разрушенной казармы. Прямо у железной дороги и вплотную к указателю.

Домик построили за 19 дней, по указу Владимира Путина. Но срок стройки не мог не сказаться на качестве. У дома то протекает крыша, то вода бьет гейзером изо всех кранов.

Но у многих в поселке все равно такое внимание к старушке вызывает зависть и даже злость. Когда мы искали ее дом и спрашивали прохожих — на нас чуть ли не рычали. Одна женщина ответила: «Дома она, не дома. Задрали спрашивать». Потом нам еще сказали: «Героиню из нее сделали. Мы-то знаем, как все было!» Только на вопрос «А как было?» — ответ был: «По-другому, ну точно она — не героиня».

…Елена Михайловна не отпускает из рук табуретку. Опирается на нее двумя руками, так и ходит, переставляя табуретку перед собой. Под ногами у нее крутится мелкий рыжий пес Тяпа. «Шило в жопе, сил моих нет», — и улыбается, и сердится Елена Михайловна. Соглашается сняться на видео. Развязывает косынку, аккуратно приглаживает волосы, поправляет вязаную кофточку. Страшно волнуется, как будет выглядеть.

Родилась Елена Михайловна в деревне Жабница в 1931 году. В Великую Отечественную войну, с десяти лет, пошла работать в колхоз, вслед за мамой. С будущим мужем познакомилась в 20 лет. Прожили вместе семнадцать лет, потом разошлись: «Стал ревновать, — Елена Михайловна говорит тихо, ее голос чуть дрожит: — Бил. Меня — и своих на работе. Подойдет — и по щекам. На работе у меня узнали об этом. Дали нам с детьми казарму, я от него ушла. Две семьи еще в этой казарме жили. Но потом все разъехались или померли. Один мужчина сам себя застрелил. Я одна осталась».

Вспоминаем с Еленой Михайловной ночь 2009 года, когда возле ее казармы произошел теракт.

— Как же не помнить, я еще в своем уме… Был поздний вечер. Я закрылась дома, села чаю попить. Все время садилась напротив окна. А тут Господь меня толкнул — не садись там, садись сбоку. Я села. Тут треск. Стекло разбилось, свет выключился. Я подумала: подрывают меня. Много рядом с моим домом ходило «побирушек» — здесь же тюрьма рядом, оттуда прибегали тюремщики и стучали ко мне в двери.

Один у меня ночь на диване пролежал, его не забрала скорая, места не хватило, он помер под утро. Помню, как он плакал. Голова разбита, в крови. Говорил, что только приехал из командировки, заработал столько денег. Говорит: «У меня двое детей, им надо передать эти деньги». А деньги были у него в кармане. Когда выбирался из вагона, забыл там пиджак. Но милиция никого внутрь не пускала, начальство должно было приехать. Разобрали. Люди померли. Крестик поставили и всё.

«Вы довольны, что новый дом вам построили именно здесь?» — понимаю странность своего вопроса, но не могу не спросить: меня поражает, что женщине, ставшей невольной свидетельницей страшной трагедии, дали дом ровно на месте, где все и случилось. «Довольна, не довольна. Меня не спрашивали. А жить надо.

Она ходить к тебе не будет, только ты туда приди. Скорую вызвать — она из Бологого приедет. Больница там страшная. А кто меня потом оттуда привезет сюда? Отвезут и бросят как собаку. Я как-то уплатила оттуда — 3500 за машину…»

Елена Михайловна встает, передвигает табуретку вперед, пытается найти какую-то фотографию — потом окажется, что внука. И вдруг резко меняет тему: «А сейчас что, легче нам, чем тогда, в ту войну? Сидишь как в тюрьме. У меня внука забрали. Ни слуху, ни духу нет. Коля. Тридцать лет исполнилось на днях. Со мной жил».

Спрашиваю: «Он мобилизованный или по контракту?»

«Доченька, а я не знаю… — Елена Михайловна беспомощно разводит руками. — Внучка моя собиралась пойти к военкомату, узнать. Сказали: разыщем. Живого или мертвого».

Все вокруг угасает, мы не угасаем

Позже мы приехали в Лыкошино во второй раз. Попали на масленичные гуляния.

Знакомимся с Любой, руководительницей Дома культуры. Брюнетка, губы в ярко-красной помаде. Она носится по комнатам ДК с пакетами конфет и рулонами разноцветных атласных лент. Сына Егора назначает «звуковиком», он сегодня будет переключать музыку. Люба будет петь частушки как ведущая. Второй ведущей в сарафане и платочке будет Ксюша — та самая Ксения Валерьевна, заведующая детским садом, мужа которой назвали «красавчиком» в лыкошинском канале! А цыганкой и бабкой-ёжкой будет Наташа, которая скрыла беременность шесть лет назад, «чтобы не сглазили». Наташа — ночная нянечка в школе-интернате, днем — убирает продуктовый.

— Я сама в наш ДК ходила, когда ребенком была, — вспоминает Люба. — Муж у меня стал главой валдайского поселения, а я культурной деятельностью занялась — 22 тысячи зарабатываю. У нас тут в ДК и участок для выборов, и дискотека каждую пятницу, и концерты на день мамы, день пенсионера, день поселка — дачники съезжаются. На девятое мая мы с колонией вместе организуем полевую кухню на поле у кладбища. Они гречку варят, мы на кладбище митинг готовим у Братской могилы.

ДК топится дровами. Печки — и в зале дискотеки. Парочки обычно прижимаются поближе к теплым уголкам, говорит Люба:

— Нужно же молодежи где-то потусить. Растут старшеклассники. Потом едут в Боровичи в пед, мед, в дорожный техникум. У меня старший сын сейчас в Питере учится, на фельдшера. А мы с мужем как-то никогда уехать не думали. Если ты в 18 не уехал, ну… Я бы не смогла потом. Муж до 30 лет работал в колонии здесь, пенсию зарабатывал, потом в администрации Валдайского поселения стал главой, а потом на железную дорогу устроился. На железной дороге, правда, образование надо специфическое. Без него только простым монтером путей устроишься. Мама у меня сорок лет дежурной по станции отработала. Но потом закрыли нашу станцию, вокзал снесли. Четверо дежурных — их же надо содержать, деньги не захотели на них тратить. Муж у меня сейчас в охране ЖД на следующей от нас станции работает. Говорит: «У меня работа в лесу». Там станция: поезд остановился — и ты в лес спрыгнул.

Я прекрасно понимаю, о чем говорит Люба. Мы остановились на ночь в домике через две станции от Лыкошина. Электричка приехала поздно вечером. Выпрыгиваешь из поезда — прямо под единственный фонарь. Домики редкие, лес глухой, черный. И километра два до деревни — ни одного фонаря. Хозяйка домика, где мы ночевали, нам потом скажет: «Вы чего, пешком идти? Шизиков у нас здесь, конечно, уже почти не осталось, а вот волков — обалдеть сколько».

Люба продолжает рассказывать про жизнь поселка, пока мы крепим скотчем к лентам конфеты: «Аптеки нет. Закрылась она. Это наша беда, кошмар всех. Аптекарша ушла на пенсию. Сильно пожилая женщина. Надоело ей, отопления нет, в холоде сиди, и платили не особо, встала и ушла, короче.

Люди уже на все согласны, была бы какая-то выездная аптека, раз в неделю. Все бы знали, что, допустим, во вторник приедет…

Со скорыми тоже проблема. Мало машин. А больница в Бологом — это, конечно, атас. Ремонта нет, врачей нет. Все страшное, вонючее.

А потом, людей меньше в поселке становится… Ребят сколько мобилизовали. Девять или десять. Меня из администрации попросили повестки эти развозить. Ездили в ночи вручали. Бегом-бегом, всех обежать к шести утра. Саша Егоров под Тверью работал, но узнал, что пришла повестка, приехал сюда, сам явился в военкомат…

Ксюша красит красной помадой губы, а Наташа намазывает ею же румяные щечки. На Масленице гуляют человек тридцать, водим хороводы и едим блины с малиновым вареньем. Блины сложены стопочками в зеленых солдатских ящиках.

Жжем чучело, облитое бензином. Люба сама шила чучелу сарафан. Сарафан вспыхивает и сгорает за секунду как пушинка. Голова с сеном отваливается с деревяшки через минуту, последней. Остается стоять крест.