— Как тебе эта весна?

— Это моя первая весна в Армении. Два предыдущих года весной я был в Индии.

— Я правильно понимаю: впервые ты открыл для себя Армению три года назад?

— Нет. Армения в моей жизни всегда была, потому что я наполовину армянин, а наполовину еврей. Смотри, какая картина получается: я наполовину армянин, наполовину еврей, родился в Краснодарском крае, жил в Петербурге, работал в Киеве и Москве, в 2022 году уехал из России, живу и работаю в Ереване. Мне все сложнее сказать что-то про свою идентичность. Про то, кто я.

Моя мама — армянка. Мы с ней, с моими армянскими бабушкой и дедушкой какое-то время жили в Краснодарском крае в селе Илларионовка Адлерского района. Армяне там говорили на западноармянском языке, это одна из двух современных разновидностей армянского языка. Все свои летние каникулы я проводил в Илларионовке. Мой великий дед — Сандрик Тигранович Агопян — вписал это село в свидетельство о моем рождении. Какое-то время я стеснялся этого: я все-таки мальчик из Петербурга, в который меня перевезли родители, когда мне еще года не было. Но потом мне начало нравиться, что я из Илларионовки. Это важный для меня топоним, я даже в резюме начал Илларионовку упоминать.

— Почему ты называешь своего деда великим?

— Несмотря на то что он всю жизнь проработал шофером, мой дед был одним из самых свободных людей, которых я знал. Самостоятельно, в свободное от работы время, он изучал астрономию и стоматологию. Можно сказать, стал стоматологом: всем страждущим в Илларионовке зубы поудалял.

— И как тебе пришло в голову поступать Петербургскую академию театрального искусства и изучать там режиссуру эстрады и музыкального театра?

— Интерес к театру у меня возник в студии при «Театре за Черной речкой». Я попал туда в 15 лет, меня папа отвел — он увидел, что я стал раздолбаем, и решил, что нужно куда-то перенаправить мою энергию. Желание искать и находить приключения было у меня всегда. А театр — лучшее место для этого, потому что дает возможность получить и пережить любой трансцендентный опыт.

Я абсолютно случайно выбрал отделение режиссуры эстрады и музыкального театра, потому что проходил по баллам и туда, и на актерский курс, который набирал Владимир Рецептер. Мне кажется, и христианские, и иудейские боги одновременно что-то сделали тогда для того, чтобы я не пошел на актерский: актером я был бы очень посредственным.

— Каким был дипломный спектакль?

— В чудовищном петербургском театре, который назывался «Мюзик Холл», я поставил спектакль «Синема», основанный на сценарии популярного советского фильма «Человек с бульвара Капуцинов». В своем резюме я поместил этот спектакль в раздел «Работы, за которые стыдно». Хотя, мне кажется, там была попытка войти в пространство живого театра. Просто в музыкальном театре это гораздо сложнее сделать, потому что всё вокруг этому препятствует: утомленные старцы из труппы встречают молодого режиссера со сдержанной ухмылкой, воспринимают его как помеху на своем пути.

Потому что в музыкальном театре тебя быстро уверяют, что никакого подлинного живого искусства не существует. Увы, я попадал именно в такой музыкальный театр.

— Как ты выбирал себе театр?

— Был какой-то сайт со списком всех театров России. Я помню, что театров там было ровно 900. Я написал всем этим театрам — отправил 900 электронных писем. Мне никто не ответил. А мне очень хотелось делать театр.

— А какой? Образ был в голове?

— Мне многое нравилось. Я был всеядным. Но театр, который перевернул весь мой опыт, это театр Някрошюса. Я посмотрел все спектакли, которые этот театр играл на гастролях в России. И, честно говоря, был в трансе. Очень хотелось чем-то таким заниматься: с такой же степенью серьезности.

Мы с моим киевским коллегой Димой Саратским пытались работать в разных театрах. Занимались мюзиклом, цирком. И ничего у нас не получалось. Хотя у нас было понимание того, что бы нам хотелось делать, был набор представлений, в основном эстетических. И получаться у нас стало тогда, когда мы в 2010 году в Киеве организовали независимый театр «Мизантроп». Вернее, мы организовали процесс, потому что театр — это не продукт, а процесс. И нет никакого готового спектакля — есть процесс жизни спектакля. Мы понимали театр в категориях постоянных изменений.

Нас часто спрашивали, почему театр называется «Мизантроп». Во-первых, потому, что на нас большое влияние оказал «театр жестокости» Антонена Арто. Во-вторых, мы представляли театр не как центр получения удовольствия, а как место получения опыта, не всегда приятного. Исследовательскую оптику мы, прежде всего, направляли на себя и не могли гарантировать, что обнаружим там исключительно приятное. Наоборот, театр заводил нас в такие пространства, в которых мы ужасались. И себе, и «другому».

— Временное объединение «Хронотоп» вы создали в Петербурге, когда киевский театр «Мизантроп» уже прекратил свое существование?

— Да. С каждым годом добираться до Киева становилось сложнее: постоянно был риск, что меня с моим российским паспортом не пропустят на границе. Однажды так и случилось. Киевское театральное сообщество, надо сказать, было против, что приезжает к ним человек из Петербурга и что-то там ставит на русском языке. Тем не менее мы находили в Киеве своего зрителя, и не язык был главным выразительным средством «Мизантропа». Наши спектакли шли и на украинском, и на русском языке. «Орестею» Эсхила вообще играли на смеси из языков, включая древнегреческий.

— Как тебя принял Ереван?

— Ереван меня принял как родного. Было ощущение, что и город, и люди, и даже профессиональное театральное сообщество расположены ко мне. Я быстро почувствовал, что мне здесь рады. Здесь меня не считают ни «хорошим русским», ни «плохим русским» — в Ереване меня воспринимают как человека, который переживает трагический период своей жизни. И хотят помочь.

— По-твоему, Ереван — театральный город?

— А что это такое — театральный город?

— Я недавно перечитывала «Мейерхольда» Александра Гладкова и запомнила «туманную, но безошибочную» классификацию антрепренеров ХХ века: театральными они называли города, где актеры были сытые, а нетеатральными — где актеры жили впроголодь.

— Если исходить из этих критериев, тогда Ереван не театральный город. Зарплата артиста национального армянского драмтеатра — 80 000 драмов. Это около 200 долларов.

— После эмиграции в Армению ты поставил шесть спектаклей. Один из них — «Забывать (Moranal)» на армянском языке, посвященный Сергею Параджанову, — вошел в программу II фестиваля перформативных искусств Voices в Берлине. А для какого театра он был поставлен изначально?

— Для театра «Амазгаин» («Общенациональный») имени Соса Саргсяна. Старожилы труппы этот спектакль не приняли. Им он показался очень непривычным — слишком медленным и непонятным. Они говорили: это не театр! Художественную руководительницу труппы шокировал костюм одного из актеров — корсет: она решила, что спектакль пропагандирует гомосексуальность. В итоге мне сказали, что спектакль у меня, может быть, и прекрасный, но он не может идти на священной сцене общенационального армянского театра. Поэтому теперь спектакль «Забывать» идет в пространстве армянского центра современного искусства NPAK.

— Ну и как, шокирует он ереванцев?

— Нет, конечно. Все проблемы, которые касались этого спектакля, были внутрицеховыми. Это очень-очень распространенное явление, когда люди, которые помнят рождение своего театра, считают, что у этого театра есть определенная эстетическая программа, заложенная художественным руководителем. Они считают своим долгом эту программу сохранять и охранять. Но обычно такая стратегия приводит к беде.

На моей памяти ничего и никогда сохранить не удавалось. Это всегда превращается в жуткий стыд и в симуляцию. Был великий театр Товстоногова. Но он закончился, когда не стало Товстоногова, несмотря на то, что у него были ученики. Также закончились театр Эфроса, театр Виктюка, театр Любимова.

— В конце марта ты открываешь в Ереване школу альтернативного театрального образования Chronotope School. Кто там будет учиться, а кто — преподавать?

— На нашем первом курсе «Современный театр и перформанс» будем преподавать я и мой коллега — режиссер Александр Плотников. Лекции будут читать театральные критики Алексей Киселев и Владислава Куприна. Актриса Катя Крамаренко будет вести занятия по технике viewpoint. Мы все сейчас в Ереване — и хотим сделать открытым и доступным тот корпус представлений о современном театре, который у нас есть. Учиться в нашей школе может любой желающий: ни возрастных, ни профессиональных ограничений у нас нет. Первый курс будет длиться месяц.

— Что за один месяц вы планируете успеть?

— Очень много хотим успеть. У нас будет теория и практика. На теоретических занятиях будем говорить о том, что случилось с пространством театра в ХХ веке. Какие важные повороты случились, и к появлению какого инструментария эти повороты привели.

Практические занятия будут заключаться в пробе способа существования, который не предполагает создания образа. Который не прибавляет выразительных средств, а, наоборот, — вычитает их.

— А если вернуться в первые ереванские дни — был у тебя какой-то план действий?

— Не было никакого плана. В первые ереванские дни у меня было ощущение, как у Бориса Борисовича Гребенщикова* в песне «А я живу в центре циклона, и вверх, и вниз — мне все одно». Просто мы оказались здесь — я, Катя Крамаренко, Алишер Умаров. И продолжили заниматься театром.

Надо сказать, что моя жизнь не делится на свободное время и рабочее, профессионально занятое. Она состоит из комплекса разных активностей, которые объединены занятием театром. То есть ты все время исследуешь жизнь, находишься в поиске контакта с ней. Стараешься найти подход к безнадежно тупиковым вопросам, не мыслить в терминах «готового мира», а «изготавливать мир». Театр дает мне пространство, в котором вопросы устройства конструкций реальности и попытки в ней жить не вытесняются из внимания, а находятся в центре.

Как древний человек, который занимался наскальной живописью совсем не потому, что хотел попасть на фестиваль наскальной живописи. И не потому, что ему обещали за наскальную живопись гонорар. Он занимался наскальной живописью, потому что через это занятие он что-то важное понимал про себя и про мир вокруг.

Я уже три года веду в Армении репетиции, за все это время пока ни одну репетицию не начал вовремя. Определенная степень безответственности присутствует здесь во всем, и мне это очень нравится. Ни в искусстве, ни в чем-то другом эксплицитно нет ничего сверхважного, эту важность мы сами придумали и поверили в нее, как и во все остальное. Мне нравится относиться к репетициям расслабленно, без лишнего пафоса и напряжения. Для меня это, прежде всего, место, в котором человек может быть собой, без обязательств. Именно из такого процесса может получиться театр, который я люблю.

— Ты бы мог сейчас «расслабиться и просто делать спектакль» в России?

— Это было бы очень сложно. Причина моего отъезда в основном заключалась в том, что я не представлял возможным продолжать в России заниматься театром, который мне интересен. Просто непонятно было, как это делать, потому что институции, которые похожим театром занимались, закрылись.

Наверное, я мог бы делать спектакли, которые никак не выдавали бы моей политической позиции. Но думаю, что ее было бы видно через эстетику.

Айсылу Кадырова

* Минюст РФ считает «иноагентом».