Отшумит век, уснет культура, переродится народ…
О. Мандельштам. «О природе слова»

Ты напрасно Моцарта любил…
О. Мандельштам. «Ламарк»

И в распухнувшее тело
Раки черные впились…
А. Пушкин. «Утопленник»

1

Когда-то, в 1921 году, в статье «Слово и культура» Мандельштам с надеждой писал о том, что революция раскрепостила культуру и напросилась ей в дочери, что революционное государство сделало культуру своей религией, своей церковью и своей советницей. После чего слово стало плотью и хлебом, мир разделился на врагов и на друзей слова, а государство осознало свой глубочайший культурный голод. «Нужно рассыпать пшеницу по эфиру», — отвечал на это Мандельштам, после чего (уже в 1927 году) добавил: «Классическая поэзия — поэзия революции».

Полного доверия к тому, как справляется государство с этой новой для себя ролью, не было и тогда: «Сострадание к государству, отрицающему слово, — общественный путь и подвиг современного поэта» («Слово и культура»).

А вскоре иллюзии и вовсе развеялись. Человека, а тем более поэта, с ног до головы накрыла чудовищная тень и окутала вязкая пирамидальная вата новой социальной архитектуры, напоминающей ассирийскую или египетскую. Только куда как худшую, ибо от ассирийских пленников, копошащихся, как цыплята, под ногами, никто не требовал славословий в адрес мучителей и палачей.

«Если подлинное гуманистическое оправдание не ляжет в основу грядущей социальной архитектуры, она раздавит человека, как Ассирия и Вавилон» — заклинал тогда Мандельштам в «Гуманизме и современности» (1923), и все впустую, напрасно: не легло, раздавила (копошитесь себе под плитой сколько угодно!).

Отсюда до пощечины-эпиграммы и до пророчества-«Ламарка» — хотя и 10 еще лет, но всего один шаг:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны…

Автаркический строй, закрывший для граждан свои границы, отнявший у них настоящее, укравший будущее и покушающийся на прошлое, получил в этих стихах свою лучшую несмываемую метку.

Сталина же эти стихи настолько порадовали и развеселили, что он подарил автору еще пять лет жизни и только тогда, когда они истекли, дал ему по чину умереть — с причитающимися «гурьбой и гуртом».

2

Нынешнее время не такое кровавое, как при Сталине, но еще более ассирийское и более «вертикальное». Теперешняя вертикаль власти догадалась (то, чего и Сталин не смог): самая жесткая реакция на стихи и на правду — это не замалчивание их и не запрет, не казнь болтунов, а полная тишина, абсолютное молчание, игнорирование, в том числе и того, что еще скажут по этому поводу другие: «мели, Емеля, караван идет…»

Новым идеологам и пропагандистам (а пропаганда в таком вертикальном государстве и есть противоположность и оппонент культуры) достается тяжелее, ибо в отличие от Сталина с его госпланами, голодоморами и воронками они уже смекнули, что с псевдосоциалистических рельсов им выгоднее перейти на псевдокапиталистические, ибо там нет заслонов на личное обогащение и потребление.

Второе удобство — не надо беспокоиться о поддержании уровня страха в стране. Мнения же и суждения у граждан могут быть любые, какие угодно, — ну и пусть себе резвятся сколько хотят в своем виртуале. А если кто не заметит, как перегнул палку, и особенно если кто-то перенесется в реал, то для таких «рассеянных» всегда найдется небольшой, с карманными обмудсменами, «гулажек» на миллион душ.

Высокая поэзия, чистая и возвышенная, столетиями и ежесекундно удерживала мир на своих атлантовых плечах и скрепляла его, делая жизнь столь многих и чище, и лучше. И вот на наших глазах ее сакральное ядро, ее жемчуг вылущен, словно семечко, и слузган через губу вместе с кожурой!

Что ж, страну, исповедующую такую культуру, можно уже и не захотеть чуять.

Ее можно, как и прежде, любить и продолжать носить под сердцем и в сердце, но уже не потому, что «иной не видал», и тем более не потому, что в нее «можно только верить».

3

Начинает, похоже, сбываться самое страшное (чур, чур меня!) мандельштамовское пророчество — о глухоте паучьей. Кубарем скатываемся вниз по двигающейся наверх земноводной лестнице Ламарка, и мохнатое зрелище фривольного союза и торжествующего соития словесной пошлости, нуворишского хамства и варварской власти, все эти постмодернисткие присоски и примочки — отнюдь не очередной «закат Европы», а покушение на внеочередное и необъявленное убийство поэзии.

С нынешними векторами образования и сквозь просеки «научных» (экспертиза) и «культурных» (пропаганда) вертикалей уже неплохо просматривается и неисчерпаемый мир инфузории-туфельки с ее бесподобно-гениальными вакуолями.

Когда заново убивают уже умерших поэтов и гнобят на паучьих нарах зэчек-поэтов сегодняшних, неужели некому выхватить шпажку из ножен и броситься на мохнатого, некому вступиться за честь поэзии, за честь культуры, за честь самой природы?!

Вот в чем было истинное назначение поэзии, и без нее возвращение в океан — в праводы и в протобуквы — представляется почти неизбежным. Когда выходили на берега, то миллионы лет шли наверх из однозначного «до»-культурья, назад же, к кольчецам и усоногим, спускаемся быстро и на иной, от противного, тяге — от «бескультурья».

Материк культуры уходит под воду, но не героическим самоубийцей «Варягом», а отступлением береговой линии и раздроблением тверди в архипелаг. Он все еще выступает над варварской пучиной сотнями и десятками дорогих читательскому сердцу имен-островков, он все еще дышит последними миллионами читательских сердцебиений.

Но читатели Пушкина и Мандельштама — это матросы ковчега или, бери глубже, жители Атлантиды. Вода может все прибывать и прибывать, и им впору уже учиться и уметь жить под зацветшей и просаленной, под замазученной и такой вязкой водой!

Власти будут меняться и уходить, воды — смыкаться и размыкаться. Замороженное на полюсах зло может растопиться и залить собою равнины и низкогорья. Архипелаг культуры может сжиматься и редеть, провожая под воду вчерашние острова и холмы. Но горнее солнце сверху и глубинная магма снизу, соединившись, выпарят и окоротят водяную толщу. И наступит миг, когда, выпрастываясь и отряхаясь, все в иле, ручейках и ракушках, из воды покажутся родимые контуры музеев и форумов, когда обнимутся Альпы и Гималаи и сомкнутся в новые Гондваны и Атлантиды.

Сколько бы ни продлился стихомор и потоп, но он схлынет, и отсмрадится, просыхая, болото, и все жаворонки, все соловьи, все щеглы и все цуцики-воробьи еще встряхнутся и рассядутся вновь по своим веткам.

И тогда снова можно будет вслед за поэтом справиться:

… Здорово ли вино? Здоровы ли меха?
Здорово ли в крови Колхиды колыханье?

И поэзия, музыка, живопись, наука — вся культура, некогда сброшенная со скалы в пучину с камнями на шее, — оттолкнутся ото дна и нежно всплывут.

Читатели же и не заметили, как стали амфибиями и что непотопляемое чудо поэзии их не оставило:

…На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло…

И все, что напророчено, «…будет вечно начинаться»!
Con amore! По нашей любви!