Одним из признаков, по которым судебные врачи выявили слабоумие бравого солдата Швейка, было то обстоятельство, что он всерьез выкрикивал: «Да здравствует император Франц Иосиф Первый!» Анализ данных «Левада-центра»* за более чем два с половиной года того, что нельзя называть, показывает, что искренне, агрессивно, с огоньком это самое «Да здравствует!» выкрикивает примерно пятая часть респондентов (почти столько же — резко против режима Путина, его политики и того, чего нельзя называть, и т.д.). Собственно, показатели стабилизировались гораздо раньше, уже как минимум год назад.

Нация отнюдь не слабоумна в своей массе, в том числе это касается тех, кто «поддерживает» и «скорее поддерживает» происходящее. За тысячу дней спецоперации эта масса научилась имитировать политической оргазм от послушания властям — причем иной раз для самой себя, даже тогда, когда этого оргазма никто не видит и никто не оценит.

Собственно, российская нация не уникальна в этом смысле: в обстоятельствах авторитарных и тоталитарных режимов так ведет себя провластное большинство. Способность к предустановленной покорности — бездумному и иной раз безэмоциональному послушанию тому, кто назначен начальником, — заложена в человеческой природе. Что убедительно показал знаменитый эксперимент Стэнли Милгрэма, который проводился отнюдь не на палачах, а на студентах элитного из элитных Йельского университета в 1961–1962 годах. Их вынуждали ударять током ни в чем не повинного человека за неправильные ответы на разные вопросы, доводя электрическую пытку до опции «Опасно: труднопереносимый удар».

В разных экспериментах в среднем половина «респондентов», несмотря на сомнения, доходили до итоговой итерации и наносили этот удар испытуемому. Потому что важно было подчиняться, потому что «у вас нет другого выхода». Это ничем не отличается от канонических причин абсолютного послушания — от «я выполнял приказ» до «у меня ипотека». В этом смысле студент Йельского университета не сильно отличался от Эйхмана, унылого бюрократического дерьма, иллюстрации «банальности зла».

Такой способ поведения подробно описан еще в начале 1970-х Эрихом Фроммом в «Анатомии человеческой деструктивности»: «К конформистской агрессии относятся различные агрессивные действия, которые обусловлены не разрушительными устремлениями нападающего, а тем, что ему предписано действовать именно так, и он сам считает своим долгом подчиняться приказу… Послушание здесь автоматически отождествляется с добродетелью, а непослушание — с грехом… Солдат, который убивает и калечит других людей, пилот-бомбардировщик, который уничтожает в один миг тысячи человеческих жизней, — вовсе не обязательно ими руководят деструктивность и жестокость; главным их мотивом (импульсом) является привычка подчиняться, не задавая вопросов».

Есть молчаливое сопротивление — «молчаливый резистанс», по Александру Галичу, отказ от соучастия в мерзостях. А есть молчаливое соучастие. И здесь целое море опций, которые, впрочем, потом позволяют сказать: «Да я всегда был против!» Подобные люди — как раз субъекты коллективной ответственности, о которой сейчас столь много разговоров. Так ведут себя человеческие существа в особо жесткие периоды — сливаются со средой, выжидают. Иногда просто отмолчаться не получается.

Впрочем, даже и под оккупацией у человека всегда есть выбор. Можно спрятать бежавшего из гетто еврея у себя в доме с риском для собственной жизни; можно, будучи соседом такого праведника, просто промолчать и не выдать секрета; а можно написать на того, кто прячет еврея, донос. Причем не всегда и не только из соображений материальных, но из соображений «идейных».

Есть еще и превентивное подчинение, воспитываемое общей атмосферой в стране, где переворачиваются представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Где донос становится поощряемым поведением. Где герой тот, кто, сторговавшись с государством, продает свой «патриотизм» — это называется «время героев». Где насилие рутинизировано, смерть — героизирована, жертва — освящена патриархом РПЦ. Где представления о мире упрощены до сигнальной системы «свой–чужой». Где воспитываются представления о «другом» как о деперсонифицированном «не-человеке», которого дозволено превратить в «пепел». Где воюют даже с мертвецами, срывая таблички «Последнего адреса» и ликвидируя места памяти жертв сталинских репрессий, потому что они такие же враги, как и сегодняшние несогласные. Где добиваются унификации мышления, сознания и действия, предлагая школьникам краткие курсы мифологизированной истории, а детсадовцам — макеты разрушенных городов. Где «общее дело» для студентов — плести маскировочные сети. Где нормой становится то, что не свойственно современным модернизированным обществам, а характерно для архаических тоталитарных режимов, например, упоение стадностью на массовом митинге, ритуале обожания вождя.

Превентивное подчинение угадывает, что хочет начальник, а иной раз даже то, о чем он пока и не задумывается.

Прибытие руководящего поезда надо встречать не только с хлебом-солью или чак-чаком, но и со списком кандидатов на «расстрел», а еще лучше — уже «расстрелянных». Никто не требует от книжного магазина убирать с прилавков книги «иноагентов», об этом начальник только задумался — а книги уже убраны по инициативе снизу. Никто не требует от директора театра уволить разговорчивую легендарную актрису, об этом верхние люди только начинают задумываться — а уже проблема решена, она выкинута из труппы при молчаливом согласии всех (то есть буквально всех) работников культмассового учреждения. Воображаемое указание воображаемого начальства — априорно выполнено.

Тысяча дней того, что нельзя называть, выявило еще одно свойство масс, особенно той части, которая «скорее поддерживает» или «затрудняется с ответом», — выученную индифферентность.

Путинский режим сформировался задолго до 2022 года, даже задолго до 2014-го. С ним все было ясно уже в 2012 году, а по мне — так и в 1999-м. Но в любом случае без помощи масс Путин один не справился бы.

Из трех опций поведения — «выход» (в нашем случае эмиграция, внешняя или внутренняя), «голос» (сопротивление), «лояльность» — человек массы выбирает последнюю.

Иногда этот пассивный конформизм — снятие с себя ответственности за все, включая самого себя, конвертируется в конформизм агрессивный. И чем дольше шла спецоперация, тем больше оправданий находилось для такой модели поведения. Пусть она и является способом психологической самозащиты от непонятного, враждебного и опасного внешнего мира. Те, кто менее агрессивен, давно приняли «позу зародыша»: ничего не вижу, ничего не слышу, я маленький и бессильный. Она удобна и в еще одном смысле: когда будут к тому же и бить, в такой позе есть шанс сохранить отдельные внутренние и внешние органы. Ну и заодно не быть мобилизованным — какой спрос с «зародыша».

Это искусственное окаменение сердца. Искусственное превращение человеческого глаза и уха в бесстрастные регистраторы со встроенным механизмом самоцензуры. Не потому, что люди не видят очевидного, в том числе страданий и крови, а потому, что не хотят видеть. Зрение заранее «заблюрено». В ушах — глушилка, которую властям даже не нужно запускать, хотя и запускают ее для верности тоже.

«Быть, как все» — этот принцип Марчело Клеричи из «Конформиста» Альберто Моравиа взят на вооружение теми, кто хотел бы пережить еще тысячу дней и ночей — и еще, и еще. Хендрик Хефген, блистательный актер, сделавший карьеру при новом режиме, из «Мефисто» Клауса Манна, мог бы позавидовать иным российским театральным деятелям, которые, цитата, своей шефской поддержкой «помогают наносить точечные артиллерийские удары». Говорят, что «Конформиста» Бернардо Бертолуччи и «Мефисто» Иштвана Сабо недавно вдруг показали по одному федеральному каналу (хорошо еще «Ночной портье» Лилианы Кавани не поставили в сетку). Ходили слухи, что на канал даже позвонили откуда надо и выразили свое возмущение.

А они там, наверху, о чем подумали?

*Внесены Минюстом РФ в реестр «иноагентов».