«…тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и не известно к кому и к чему он относился…»

Светлана Аллилуева, «Двадцать писем к другу», 1963

Он прощается, но не уходит. Диктатор правит очень долго, и потому у подданных возникает ощущение, что жизнь их вождя — вечная. «А мы давно забыли, что Сталин — человек, — писал Илья Эренбург, — он превратился во всемогущего и таинственного бога. И вот бог умер от кровоизлияния в мозг. Это казалось невероятным».

Диктатор правит так долго, что массы задаются вопросом: если он уйдет, не станет ли хуже? У диктатора, как у короля, согласно исследованию медиевиста Эрнста Канторовича, два тела — физическое и символическое. Если физическое тело умирает, символическое остается. Отсюда и вывод: «Король умер, да здравствует король!» Диктатор не умирает, лишь рядом быть перестает…

Не приходя в сознание

Умный диктатор заранее заботится о преемнике, потому что даже символическая его наследственность может прерваться, если отнестись к механизму передачи власти беспечно. Не будет никаких двух тел, останется одно — и точка. Впрочем, каудильо Франко и это не помогло. Он хотя и не висел вверх ногами на площади в Милане, как Муссолини, но его наследие было признано токсичным, а останки перезахоронены. В этом смысле все диктаторы, за редчайшими исключениями, к каковым относится Сталин, обретший вторую, если не третью, посмертную жизнь, несчастливы одинаково. Но и Сталина выносили из мавзолея. А Ленин, экспонат паноптикума, так и лежит в своем личном аду — в саркофаге.

Даже их смерть иной раз растянута во времени. Диктаторы заботятся о продлении своей жизни. После войны Сталин все больше и больше времени проводил на своих южных дачах. Франко на старости лет предпочитал оздоравливающую рыбалку всему остальному, если не считать просмотра матчей мадридского «Реала». Но растянута во времени не просто жизнь до смерти, удлиняется сам процесс умирания.

По воспоминаниям Никиты Хрущева, Берия клял и ругал Сталина, когда тот не подавал признаков жизни, но как только эти признаки возвращались, немедленно падал на колени и начинал клясться в верности. В фантастической интерпретации Алексея Германа в фильме «Хрусталев, машину!» Берия пытается вождя реанимировать — со всеми неаппетитными подробностями.

Антониу Салазар неудачно плюхнулся в полотняный шезлонг, сильно ударился головой, месяцами находился между жизнью и смертью, а затем жил в параллельной реальности — страной правил другой человек, Марселу Каэтану, а диктатору приносили специальный, изготовленный персонально для него, выпуск любимой газеты Diario de Noticias. О производстве этого бумажного фрагмента вымышленной реальности заботился лично главный редактор Аугушту де Каштру. В какой-то момент диктатор и вовсе пошел на поправку, что несколько озадачило — но лишь на время — новое высшее руководство страны, впоследствии снесенное «революцией гвоздик».

Франко долго не отключали от комплекса аппаратуры поддержания жизнеобеспечения. А умирал он мучительно. И лишь по требованию его дочери по прошествии нескольких дней трубочки были, наконец, отсоединены от аппарата — и каудильо скончался.

Нам ли не помнить, как царедворцы делали вид, что с Константином Черненко все нормально, он даже за что-то там голосовал в Центральной клинической больнице, получил удостоверение депутата Верховного Совета РСФСР. Советский анекдот: генеральный секретарь приступил к исполнению своих обязанностей, не приходя в сознание. Это еще о Брежневе — тот сидел на психотропных таблетках, которые ему поставлял зампредседателя КГБ Семен Цвигун.

Анекдотчики не щадили череду советских геронтократов: почему Брежнев при его физической немощи ездил с визитами за рубеж, а Андропов сидит в Москве? Потому что Брежнев работал на батарейках, а этот — только от сети. Как ни скрывали вожди истинное положение дел, слухи о том, что у Андропова отказали почки и он вынужден регулярно «обновлять кровь» циркулировали по Москве. Генсек зависел от подключения к искусственной почке, и еще при его жизни преемник Черненко не мог работать без искусственной ингаляции легких.

Символическая сцена: последнее посещение Константином Устиновичем Юрия Владимировича в больнице, Андропов лежит без сознания, Черненко тяжело дышит в комнате, где сам через год уйдет из жизни. Не менее символическая картина: члены Политбюро несут гроб своего генсека и как будто сами сходят друг за другом в преисподнюю за этим гробом — это же Питер Брейгель-старший, «Слепой ведет незрячего»!

Аппаратура поддерживала существование вождей, уходить они при жизни не собирались, а вся верхушка напряженно следила за ходом «тяжелой и продолжительной болезни», раздумывая о том, как будет разделена власть postmortem.

«В условиях диктатуры фиксация на теле правителя является более сильной и прямой, потому что власть диктатора непосредственно связана с его телом, — писал немецкий политический ученый Филип Манов в работе «В тени королей». — Ритуалы перехода, с которыми мы знакомы по церемонии похорон короля, проводятся сегодня с помощью стратегий, направленных на искусственное продление жизни диктатора. Это делается для того, чтобы облегчить кризис, связанный с его смертью, и облегчить передачу власти». В зрелом Советском Союзе процедура была отработана до автоматизма: кто возглавил комиссию по похоронам генсека, тот и будет следующим первым лицом — символическое тело короля не умирало. И так до конца кадровой скамейки, до финала «гонки на лафетах».

Женихи смерти

Мотив героической смерти крайне важен для диктатора. Сам он приравнивается к Родине, за Родину в тоталитарных режимах надо умирать, а не жить. Тоталитарный режим — это одна большая Долина павших: одни строят ее под надзором вертухаев, другие в ней лежат. Всегда нужно быть готовыми к смерти. Одно утешение — потом скажут, что она была героической. «За Родину, за Сталина!» — симптоматичная формула. А религия всегда пообещает воздаяние на том свете. Опять же, не случайно в годы Великой Отечественной войны марксизм-ленинизм если не уступил место сталинизированному русскому патриотизму, апеллировавшему в том числе к православию, то стоял вровень с ним в качестве мотиватора воюющего народа.

Историк Энтони Бивор, автор фундаментальной работы о Гражданской войне в Испании писал о готовности карлистов-«рекетес», представителей радикальной националистической католической группы, растворить личность и индивидуальную ответственность в общем деле. Им внушали, что «каждый убитый красный на год сократит срок пребывания убийцы в чистилище… Именно эта дегуманизация делала войну такой ужасной».

«И как один умрем в борьбе за это» — известная песня РККА, но она существовала и в «белогвардейском» варианте: «Смело мы в бой пойдем / За Русь Святую / И, как один, прольем / Кровь молодую!».

Кровь, безусловно, должна быть молодой, именно молодежь должна поддерживать вождя и класть за него голову. Потому и итальянский фашистский гимн назывался «Молодость» — Giovinezza. В этом ряду — немецкая «Песня Хорста Весселя» (Horst-Wessel-Lied), марш испанского Легиона «Жених смерти» (El Novio de la Muerte), и песни других, затянутых в кожу арийского вида молодых людей со сценическими псевдонимами. В этой логике героем можно стать только проливая кровь за вождя и всему миру назло.

«Viva la muerte!», или Случай в Саламанке

12 октября 1936 года в университете Саламанки отмечалась 444-я годовщина открытия Америки Христофором Колумбом. Такого рода достижения объявляются тоталитарными режимами едва ли не личными достижениями вождя, как будто именно он отправил Колумба на поиски Индии. К тому же это был «праздник испанской расы» (что не очень соответствовало этническому происхождению Кристофоро Коломбо). «Особый путь» соответствующей нации и ее мессианская роль — тоже неотъемлемая черта всех такого рода режимов. Германский Deutschtum соседствует с Italianità, а Hispanidad — с «лузотропикализмом» старика Салазара. «Русский мир» не отстает, ибо не имеет, согласно стихотворению Ф.И. Тютчева «Русская география», границ: «От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная… / Вот царство русское…»

Так вот, вернемся в актовый зал университета Саламанки, центра Кастилии и Леона, где была воздвигнута трибуна для почетных гостей. Каудильо был представлен лично его супругой доньей Кармен, присутствовал и высший генералитет. Одна за другой следовали речи о восстановлении «духа единой, великой, имперской Испании».

Председательствовал (или вынужден был председательствовать) ректор университета Саламанки, философ с мировым именем Мигель де Унамуно. Он в целом поддерживал Франко, потому что полагал, что Испанию надо спасти от большевизма. Однако на его настроение повлияли недавние убийства и аресты коллег и друзей, в том числе гибель за два месяца до этих франкистских торжеств Федерико Гарсиа Лорки. 72-летний классик безуспешно пытался заступиться за арестованных и обреченных перед неумолимым Франко.

Профессор испанской литературы Франсиско Мальдонадо де Гевара выступил с пылкой речью, в которой оценил Гражданскую войну как битву за испанские «традиционные ценности» и против «анти-Испании» красных, а также баскских и каталонских националистов. «Рак нации», баскский и каталонский национализм, утверждал он, следовало удалить скальпелем фашизма.

Кто-то из публики, перевозбужденный профессорским красноречием, выкрикнул лозунг испанского Легиона: Viva la muerte! — «Да здравствует смерть!» Вслед за этим генерал Хосе Мильян Астрай, личный друг Франко и классический «старый солдат», потерявший глаз и руку еще во время войны в Марокко, троекратно выкрикнул: «Испания!». Ответом ему были вопли фалангистов, выбрасывавших руки в сторону портрета каудильо и доньи Кармен в фашистском приветствии: «Единая! Великая! Свободная!».

Унамуно взял слово. Он сказал, что гражданская война — нецивилизованная война. Говорил он и о том, что получил личное оскорбление — он баск по национальности, уроженец Бильбао, а присутствовавший на церемонии епископ — каталонец из Барселоны. Он преподавал всю жизнь испанский язык, а присутствующие здесь борцы с «анти-Испанией» его толком не знают. Самое главное: лозунг «Да здравствует смерть! — некрофильский, и это звучит как «Пусть умрет жизнь!»

Унамуно на этом не остановился и продолжил свои размышления против смерти перед враждебной аудиторией. Записи его обвинительной речи разнятся — газеты опубликовали все выступления, кроме ректорского. Но в целом сводятся к следующему: «Да здравствует смерть!» — нелепый парадокс, и он мне отвратителен. Генерал Мильян Астрай — калека. Он сам является символом смерти, будучи инвалидом войны, как Сервантес. Увы, сейчас в Испании много калек. Скоро их станет еще больше, если бог не поможет нам. Мне больно думать, что массовую психологию определяет генерал Мильян Астрай. Калека, лишенный величия Сервантеса, станет искать зловещего утешения, сея вокруг себя увечья. Мильян Астрай хочет создать новую Испанию по своему образу и подобию. Поэтому он и хочет увидеть Испанию увечной, как сам дал понять».

В ответ на эти слова мудреца рассвирепевший генерал выкрикнул: Muera la inteligencia! — «Смерть интеллигенции!» (или «интеллектуалам», или «интеллекту»). Фалангисты отозвались эхом, выхватили пистолеты, оружие было направлено на Унамуно. Тем не менее ректор университета продолжил: «Это храм интеллекта, а я — его верховный жрец. Вы оскверняете его священные пределы. Что бы ни говорила пословица, я всегда был пророком в своей стране. Победить — не значит убедить. Вы победите, потому что у вас более чем достаточно грубой силы, но вы не убедите, потому что убедить — значит переубедить. А чтобы убедить, вам нужно то, чего вам не хватает в этой борьбе, — разум и правота. Мне кажется, бесполезно призывать вас думать об Испании».

Только присутствие доньи Кармен, хотя она и была пустоватой дамой, но в этой ситуации повела себя достойно, спасло мудреца от расправы — во всяком случае, из актового зала сразу после его речи они вышли вместе. Под свист и улюлюканье Кармен Поло де Франко сопроводила Мигеля де Унамуно до своего «служебного» автомобиля и отвезла философа в его дом на улице де Бордадорес.

Почти сразу по распоряжению каудильо Унамуно был снят с поста ректора университета. От него, как и полагается в таких режимах, отвернулись еще не убитые режимом друзья и коллеги. Он умер 31 декабря 1936 года, через два с половиной месяца после инцидента в университете.

Покаяние и дедраконизация

Во время Второй мировой войны движения примерно с одинаковой идеологией доминировали какое-то время в разных странах: «Скрещенные стрелы» в Венгрии, усташи в Хорватии, Национал-легионерское государство в Румынии. «Легион Архангела Михаила» — типичный пример тоталитарного движения, в котором идея смерти и жертвы становится несущей конструкцией всей идеологии. «Мы верим в искупительную силу наших могил»; «Национализм легионеров поддерживает и превозносит идеи воли, власти и территориальной экспансии, поощряет военную дисциплину, прославляет аскетизм и смерть ради общего блага». «Легионер любит смерть, поскольку его кровь питает древо будущей легионерской Румынии». Не случайно и то, что румынские легионеры участвовали в Гражданской войне в Испании на стороне Франко.

Умереть на поле брани за вождя — крайне важное занятие. Но еще важнее уничтожить врага. Борьба с врагами — внешними и внутренними — одно из назначений диктатора: он несет смерть врагам. Ну, например, как в кейсе Унамуно — всяким там интеллигентам.

Мартин Хайдеггер тоже, как и Унамуно, был некоторое время ректором. И тоже оправдывал режим, но не шел в результате на конфронтацию с ним. Напротив, закладывал его философские основы наряду с другими нацистскими философами и юристами, лидером которых был Карл Шмитт. В курсе лекций 1933–1934 годов Хайдеггер призывал разоблачать врага, которого не всегда можно разглядеть с первого взгляда. Если враг невидим — его нужно «создать», чтобы оружие и бдительность не притупились. Надо выявить врага, «заставить его сбросить личину». Надо быть готовым атаковать «с конечной установкой на тотальное уничтожение».

К политическим преступникам, писал нацистский юрист Эрик Вольф, надо относиться гораздо жестче, чем к общеуголовным. Сопротивление тотальному государству должно быть криминализировано — «на первый план выходит преступление в форме неповиновения и мятежа, в преступнике преследуется враг государства».

Впрочем, в лидерском тотальном государстве ключевую роль играют народный дух и сам народ, общающийся с вождем напрямую без посредников. И тогда вождь и есть воплощение народа. Такой же была, по свидетельству Эрнста Канторовича, средневековая политическая теология: король есть тело народное, подданные составляют тело короля. Родина, patria — это король, за короля полезно умереть, добродетель требует рожать детей для patria. Государя надо любить больше своего отца.

В конце концов, по замечанию Мераба Мамардашвили, «режим тоталитарен через людей». Без подданных — нет короля, без готовых идти на смерть ради автократа — нет диктатора. Но та же самая толпа иной раз приветствует казнь природного тела короля, чтобы продлилась жизнь символического политического тела. Только имя короля будет другим.

Некоторым государствам эта дедраконизация удавалась. После того, как игры со смертью заканчивались для диктаторов самым разным образом. Кто-то лежал в луже собственной мочи, великий, ужасный и жалкий. Кого-то после нескольких операций и фразы «Как мучительно умирать» отключали от поддерживающей жизнь аппаратуры. Был и персонаж, труп которого подвесили вверх ногами вместе с любовницей на площади перед центральным вокзалом.

«14 трупов были повешены за ноги на железном заборе перед бензозаправочной станцией, — описывает конец Муссолини его биограф Джаспер Ридли, — и огромная толпа, собравшаяся на площади, набросилась на них, осыпая оскорблениями, пиная ногами».

Отношения со смертью у диктаторов не очень. Вступая с нею в союз, поженив с нею своих подданных, они все равно становятся с нею врагами и неизменно терпят поражение. Как правило, самым унизительным образом. Даже если за физической кончиной следуют пышные государственные похороны. Неблагодарные поколения потом выносят диктатора из мавзолея и укладывают в яму, накрывая бетонными плитами (а он все равно источает реликтовое излучение). Или выносят для перезахоронения останки из часовни в Долине павших под Мадридом, устрашающего мемориала, который строили 20 тысяч заключенных. Пусть подобную процедуру и приходится проделывать несколько раз, как в забытом ныне фильме «Покаяние» Тенгиза Абуладзе.

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».