Накануне дня независимости Ичкерии, в начале сентября 1997 года, я прилетел в Грозный вместе с Балауди Текиловым, заместителем начальника пограничной и таможенной службы этой республики. Он к тому же считался представителем ичкерийской комиссии по освобождению. (Так как пленных боевиков к тому времени не осталось, он пытался обменивать российских солдат на зэков, сидевших в тюрьмах России.)

Балауди Текилову было в то время 32 года. Почти всю первую чеченскую кампанию он отсидел под следствием в Бутырке за какое-то уголовное преступление. Потом, «по недоразумению», вышел на свободу и находился в розыске. На вопрос: «Кем ты был в советское время?» — он честно и весело отвечал: «Кидалой в Южном порту». При этом у него был вид дореволюционного профессора: немножко полноватый и невысокий, аккуратная бородка, трость (хромал после ранения). Ходил он по Москве (хотя чаще ездил на крутой иномарке от Бориса Березовского) в турецкой полковничьей форме, с пистолетом «Беретта» в кобуре.

В декабре 1997 года в этой одежде (с обычными для него аксессуарами) Текилова арестовал ГУБОП, когда он пришел туда добровольно… с претензиями. Пришел вместе с каким-то офицером из Рабочей группы Комиссии при президенте России по освобождению заложников. Офицеру этому (по-моему, он был из ФСБ) тоже досталось на орехи — в ГУБОПе его избили.

Но события, о которых я пишу, произошли тремя месяцами ранее.

Итак, я под охраной Балауди прилетел в Грозный. Мы с ним сразу же пришли в администрацию Аслана Масхадова. Президенту Ичкерии я привез пять писем от матерей — с просьбами освободить их детей, российских солдат и офицеров.

Из открытого окна администрации меня увидел и узнал масхадовский пресс- секретарь Хаджиев. Он крикнул: «Слава, ты к президенту? Заходи, я тебя проведу».

В приемной Масхадова уже сидели двое. Хаджиев мне шепнул: «Один из них представитель УНА-УНСО Украины, а второй от националистов Эстонии». Эти двое посмотрели на меня с каким-то недоумением: мол, кто он такой? Мы же здесь сидим и ждем приема… Хаджиев провел меня в кабинет президента Ичкерии. Балауди Текилов крикнул охране Масхадова: «Я с ним!» — то есть со мной. Но его не пустили.

Масхадов подписывал какие-то бумаги. Увидев меня, вышел из-за стола и поздоровался.

Я показал ему материнские письма и сказал, что все эти ребята живы и содержатся в 15-м военном городке Грозного под охраной пограничной и таможенной службы Ичкерии, в том числе офицер, майор медицинской службы Аристов. Масхадов сразу отреагировал: «Никакого офицера в 15-м городке нет».

— Но я же его сам видел.

— Ты, видимо, ошибся.

Спорить с президентом я не стал. Потом Балауди Текилов рассказал мне, что Аристов действительно находился в 15-м городке, но его продали в семью, где за тяжкое преступление сидел сын (кажется, за убийство).

Значит, мне оставалось просить президента за четырех солдат. Масхадов заглянул в материнские письма и произнес: «Если просто так отдам тебе этих солдат, то чеченские матери, ищущие своих детей, волосы мне вырвут».

Официально Масхадов говорил российским властям, что уголовников ему не нужно. Но мне он сказал: «Хоть уголовников помоги освободить».

— Ты же знаешь, Аслан, что это не в моей компетенции. Я не знаю, смогу ли приехать в Чечню в следующий раз или меня окончательно сожрет военное руководство.

Чувствовал, что Масхадов очень хочет мне помочь. Я видел в нем не президента Ичкерии, а советского офицера-артиллериста. Артиллерия, где нужен точный расчет, очень отличается от пехоты. Масхадов закончил службу в советской армии, будучи начальником артиллерии дивизии. Эта должность требовала больших знаний и ума.

В конце концов Масхадов сказал: «Ладно, бери троих».

Один из этих солдатиков был из Пензы; в Москве, в редакции «Новой», его ждал отец. Мать второго жила на улице Вольной в Грозном — вместе с другими матерями пропавших солдат.

Масхадов дал мне документ со своей подписью. Мне бы радоваться, но я сохранял выдержку:

— Аслан, в 15-м городке, где содержатся пленные, не все знают твою подпись и могут обвинить меня в подделке. В здании администрации я видел начальника пограничной и таможенной службы Магомеда Хатуева. Если он тоже подпишет бумагу, это будет очень даже не лишним.

Масхадов вызвал Хатуева, и тот поставил свою подпись. Хатуев сказал: «Сейчас уже поздно. Завтра после парада в честь Дня независимости подойди ко мне, я отвезу тебя в 15-й городок».

Я сказал Масхадову «Спасибо!» и вышел из кабинета.

Балауди Текилов не очень-то обрадовался за меня. Он сказал: «Слава, то, что Масхадов просто так отдал тебе троих солдат, это незаконно. Но все-таки ты молодец!»

Мы поехали в дом Текиловых в Октябрьском районе Грозного. Балауди не был женат и жил в доме своих родителей. У ворот стояла «Волга».

Увидев нас, из нее вышли Салман Радуев и еще три боевика. Один из них — начальник штаба его армии Ибрагим Джафаров, двое других — радуевские полевые командиры. Радуев поздоровался с Балауди как с близким знакомым, потом — со мной. Они о чем-то поговорили по-чеченски. Я понял, что Радуев, смеясь, попросил поменяться машинами. У Балауди Текилова был крутой джип «Чероки» от Березовского. Балауди не согласился на такой обмен. Потом все зашли во двор текиловского дома.

Поднялись на второй этаж той части дома, которую занимал Балауди. Все о чем-то беседовали между собой, в основном по-чеченски. Я слушал, почти ничего не понимал, за исключением редких русских слов. Потом принесли обед: традиционные галушки, мясо и чесночную приправу. Никакой определенной рассадки за длинным обеденным столом не было. Я оказался рядом с Радуевым. Ему было тогда 30 лет, а мне шел 43-й. Раньше я его в жизни никогда не видел, только по телевизору. Тем телевизионным наглым террористом Радуевым я был напуган. И здесь, за обеденным столом, рядом с ним сначала чувствовал себя, мягко говоря, очень неуютно.

Но вот Радуев заговорил со мной по-русски: «Я поехал со своими бойцами в Хасавюрт разбираться с прокурорами, которые обвиняли чеченца-акинца в изнасиловании несовершеннолетней. А они меня через свой блокпост не пропускают. Тогда я им говорю: «Всех вас уничтожу!» И они пропустили».

За черными очками я не видел глаз Радуева. Но его слова были элементарным хвастовством. Сидящие за столом никак на его слова не реагировали, они тщательно разжевывали пищу, спокойно ели. Радуевские слова были только для меня. Радуев старался произвести впечатление на московского гостя. Он как бы любовался собой: «Смотри и рассказывай там, в Москве, какой я крутой».

Но на меня это возымело обратное действие. Я совершенно перестал бояться Радуева. Стоило ему заговорить со мной, как я сразу его психологически почувствовал. И без всякого риска вызвать его ответный гнев сказал: «Знаешь, Салман, когда ты здесь, в Чечне, воюешь за независимость, мне это понятно, но когда ты идешь с оружием в дагестанский город Хасавюрт, это совсем другое. Это они должны от тебя защищаться. И если бы я был на месте этих омоновцев, то камня на камне от тебя и твоих людей не оставил».

Наступило молчание.

Это было похоже на сцену, произошедшую на Ханкале, в кабинете генерала Шаманова, когда он попытался меня оскорблять в присутствии своих заместителей. Радуевские полевые командиры продолжали жевать мясо с галушками, не поднимая глаз.

***

Через некоторое время радуевцы, сытно наевшись, ушли. Было поздно. Для ночлега мне отвели отдельную комнату.

Утром мы поехали с Балауди на парад в честь дня независимости. Он гнал свою крутую иномарку по разрушенному Грозному, не соблюдая никаких правил. Нас остановил гаишник. Балауди приоткрыл затемненное окно автомобиля, показал полковничий погон своей турецкой формы и произнес слова профессионального кидалы Южного порта Москвы: «Пока ты палкой махал у федералов, я за Родину кровь проливал». И, закрыв окно, рванул машину. Я засмеялся, вспомнив о том, что Балауди всю чеченскую кампанию просидел в московской тюрьме за уголовку.

…Ну вот мы и на площади. На трибуне президент Ичкерии Масхадов, другие видные ичкерийцы. Наверное, где-то среди них и Магомед Хатуев, который обещал меня отвезти в 15-й городок. Балауди толкает меня сквозь вооруженное оцепление: «Ты тоже должен быть на трибуне как представитель России». Видимо, его напор и уверенность и… полковничья форма с ичкерийскими орденами действуют на охранников: меня пропихивают вперед. Я неуверенно залезаю на трибуну и скромно становлюсь последним справа. Рядом знакомые лица… эстонского националиста и представителя украинской УНА-УНСО. Такое соседство меня напрягло. Я протиснулся в задние ряды.

На трибуне тоже толпа народа: ведь все ичкерийцы — начальники! Такое впечатление, что большая часть ичкерийцев — на этой трибуне, а также справа и слева от нее и непосредственно сзади. Значительно меньшая часть вышагивает перед трибуной строевым (если его можно так назвать) шагом, еще меньшая часть стоит в оцеплении. То есть если бы я был террористом от России и хотел пронести на трибуну взрывчатку, то легко бы это сделал. Оцепление — это не охрана, а предмет этикета. Но я не шахид. И вообще тогда, 20 лет назад, о поясе смертника ничего не знал.

Пропихиваюсь из задних рядов за трибуну. Вижу многих главарей Ичкерии, но Магомеда Хатуева и тут нет. Слышу знакомый и родной голос: «Слава, как ты здесь?» Узнаю Лече Идигова, представителя Масхадова в Ингушетии. Рассказываю ему, как приехал с Балауди, как был на приеме у Масхадова и он подписал бумагу на троих пленных солдат, как Хатуев обещал…

— Хатуева на параде нет, — говорит Лече, — наверное, дома в нарды заигрался. Вон подойди к масхадовскому секретарю Совета безопасности Доку Умарову.

Меня знакомят с Доку Умаровым. Мне показалось, что он похож больше на русского, чем на чеченца. Говорит со мной как будто бы хорошо, но что-то меня от него отталкивает. И я отказываюсь от идеи обратиться к нему по поводу заложников.

Тут появился и Балауди Текилов. Парад закончился. Магомеда Хатуева мы так и не нашли. Вечером Балауди повез меня в гости к Доку Умарову. Его дом, как и дом Текиловых, находился в Октябрьском районе Грозного, только несколько выше, на горке.

Основная часть его гостей уже разошлась. Нам накрыли стол в небольшой комнате: фрукты, овощи, соки и ничего спиртного. Есть мне не хотелось. Поскорее бы уйти отсюда. В комнате нас было трое. Я, Доку Умаров и какой-то близкий ему довольно интеллигентный чеченец. Балауди с кем-то разговаривал во дворе.

(Во время второй чеченской кампании в январе 2000-го боевики, преследуемые федералами, покинули Грозный. Наткнулись на подготовленную спецслужбами минную засаду. Многие погибли, Басаев потерял ногу, а Доку Умаров получил тяжелое минно-взрывное ранение в челюсть. Лечение в полевых условиях было малоэффективно. Его лечили в поликлинике в Нальчике, и организовало это… МВД России. Взамен от Умарова была получена информация о судьбе похищенного и убитого генерала Геннадия Шпигуна и помощь в освобождении двух заложниц. В поликлинике, где лечился и жил Умаров, отсутствовали условия для принятия душа. Мыли боевика в доме одного из офицеров Северо-Кавказского РУБОПа. Когда Умаров как информатор «исчерпал» себя, руководство МВД приказало его арестовать. Но его предупредили. И он исчез. Всплыл в Грузии, где лечился. Потом скрывался то в Чечне, то в Ингушетии. Организовывал теракты. В частности, в скоростном поезде Москва–Санкт-Петербург, московском метро, в аэропорту Домодедово…)

***

Очередную ночь я провел у Балауди. Завтра — третий день моего пребывания в Ичкерии. В первые часы мне повезло: я получил добро президента Масхадова на то, чтобы забрать троих заложников. Но уже третьи сутки не могу реализовать это президентское добро.

Собственно говоря, зачем мне Хатуев? У меня есть документ, подписанный им и Масхадовым. Я попросил Балауди сопроводить меня в 15-й военный городок. Но утром, когда я собрался ехать за пленниками, Балауди куда-то исчез. Неожиданно появился его приятель Сабля (Шарапутдин Тайсумов). Я легко уговорил Саблю поехать со мной. Когда мы уже подъезжали к 15-му городку, нас догнал и Текилов.

…Предъявляю полевому командиру — главному по охране пленников — документ от Масхадова. Боевик говорит: «Двое русских из этого списка у меня есть, а третьего нет и никогда здесь не было». Это он о солдатике из Пензы, которого в «Новой» ждал отец.

— Как нет? — решительно спросил я. — Доложу президенту, что ты не выполняешь ни его приказ, ни приказ своего непосредственного начальника Хатуева.

Боевик зло посмотрел на меня.

— Подожди, Вячеслав, — успокоил меня Балауди, — сейчас мы с ним решим. Текилов отвел боевика в сторону и о чем-то стал с ним говорить по-чеченски. Боевик куда-то пошел. Балауди сказал мне:

Этот час я провел с пользой. Балауди привел меня на кухню, которая кормила и пленников, и их охранников (одной едой). В полутемном помещении мы сели за длинный солдатский стол, и худенькая чеченка средних лет принесла нам солдатскую овсяную кашу и чай. Мы с удовольствием поели. Балауди вытащил 100 долларов и дал женщине. Та с благодарностью приняла подарок.

…Трех пленных солдат, переодетых в спортивную одежду, передали мне, и я расписался в каком-то журнале. До самолета Грозный–Москва оставалось полтора часа.

Мы заехали на улицу Вольную, где жила мать одного из освобожденных. Но в этот момент на Вольной ее не оказалось. Нам сказали, что она пошла в российское представительство в Ичкерии. Оно находилось недалеко от аэропорта. В представительстве сообщили, что она только что ушла. Времени до вылета оставалось не больше тридцати минут. Я сказал Балауди: «Догони ее! А Сабля проводит нас в аэропорт».

Билеты мы купили минут за 15 до вылета. Причем заплатил за билеты Сабля, хотя я был обеспечен деньгами от «Новой». Он поднялся вместе с нами по трапу и рассадил на места.

Не помню, говорил ли я вообще с невольниками. С напряжением смотрел в иллюминатор. Вижу: по взлетной полосе бежит женщина, а за ней быстрым шагом, опираясь на свою трость, хромой Балауди. Таким я его и помню. Успели.

***

Через месяц Балауди Текилов вытащил из неволи майора Аристова, причем сработал как… профессиональный кидала из московского Южного порта.

Когда через три месяца после этих событий, в декабре 1997 года, губоповцы арестовали его, и он отсидел год в Бутырке (дали три года), мы с Эльвирой Николаевной Горюхиной не оставили Балауди. Одно из его тюремных писем я опубликовал в «Новой газете».

Эльвира Николаевна в его защиту написала письмо Валентину Юмашеву, главе администрации президента России (она знала его по работе в «Комсомольской правде»). От Юмашева пришел положительный ответ, и это было сделано вполне законно: Текилова помиловала комиссия Приставкина.

В середине 2000 года Балауди Текилов был убит в Грозном…

Сабле в октябре 1999 года московские правоохранители подбросили наркотики. А он никогда в жизни не пил и не курил. Дал ему Басманный суд 5 лет тюрьмы. Я за него боролся. Отсидел он 2,5 года в Липецкой области и, когда вышел, прислал в «Новую газету» телеграмму: «Слава, ты освободил еще одного заложника».

После освобождения Сабля уехал с семьей в одну из стран дальнего зарубежья. Там, видимо, тоже прессовали, и он попросил меня написать ему характеристику.

Я написал и отправил по факсу: «Пострадал от российских правоохранителей за правду, а значит, человек надежный»…