Джеймс Уоллес проснулся приблизительно в четыре утра и второй час лежал в разных бесцельных позах — бесцельных, потому что он понял сразу после пробуждения, что заснуть еще раз ему не удастся. Это означает, что он отправится на работу таким же бессмысленным и неловким, каким он был там вчера. В сущности, это чистая чертовщина, что он оказался там, где оказался, где он оказывается каждый будний день после 9.00 и где пребывает до 17.00, в зависимости от того, как этот будний день называется. Лучшее имя — это пятница, по пятницам он срывается из офиса в 17.01, прыгает в свою машину — новый «Фольксваген Жук» 1961 года выпуска — и едет на север. Манчестер, Бирмингем, Лидс — любая точка, где выступает Мария, где есть — в единственном из всех мировых мест, но все же есть, и это не перестает быть чудом, — ее тело, зарабатывающее на жизнь тем, что оно именно такое, какое оно есть: ПРЕКРАСНОЕ из одних больших букв. Мария балерина, и этим все сказано.

Мария прекрасна, и все слова здесь бесцельны. Никому не расскажешь, что гонит его в солнечный вечер пятницы на север, на северо-запад, на северо-восток, через убийственные и счастливые города, чудные поля, по мягко-оранжевым, розовым и лимонным — работа заката — шоссе, лицом к закату. Но то, что его гонит, сильнее заката, мощнее его, оно умеет лучше и правильнее раскрасить мир; благодаря ему он видит все так, как видит: ярко, рискованно и жутко. Жутко, потому что такая зрячесть не длится долго. Она ненормальна. В мире не может быть столько цветов; буквы и цифры, обозначающие шоссе, не могут иметь, объективно, столько смысла, сколько они имеют для него. Они даже пахнут. Шоссе А10 пахнет жимолостью и березой, шоссе А40 — бензином, углем и просто травой, но также в нем есть сквозняки ванили и хлеба, шоссе М62 не имеет запаха другого, кроме дуба и моря, водорослей на берегу, — и почему-то еще рождественского марципана.

К вечеру, к ночи они начинают искриться, выдыхать гудрон, смолу, гарь, они падают, как рабы для отдыха; но они не рабы. Они даже не слуги. Они тела, смысла которых невозможно понять. Это дороги, которые ведут его к чуду, и чудо нарастает на них, как плодородный слой на земле: они начинают сочиться чудом, его превращенным отблеском, и они плодоносят встречей. Это самое главное в них. Это их, бесконечных, цель.

Джеймс видит перед собой дорогу, какой он видел ее, когда ехал к Марии четыре дня назад, то есть уже почти вечность, учитывая то, что произошло при этой встрече. Что он узнал. Чудо недолговечно. Джеймс не спешит к его концу.

Он переворачивается на другой бок и снова видит дорогу, себя на ней. Но она уже потеряла свет: солнце скрылось за ближайшим холмом, и долина погрузилась в сиреневую тень. Его белый «Жук» также стал сиреневым. Тихим, хотя он несся с прежней скоростью более 90 миль в час. Он осторожный водитель, почти никаких происшествий, хотя он купил машину недавно и выучился водить шесть месяцев назад. Он просто как-то умеет примирять свое нетерпение, страсть, все, что пролетает в его уме, и свое внимание, простое присутствие, прозу движений: повернуть руль, нажать на тормоз, проверить зеркало заднего вида. Два Джеймса — мечтающий, чуткий, летящий зверь и внимательный, чуткий, чувствующий других человек — живут в нем мирно. По крайней мере, на дороге. Это еще один повод любить ее.

А в нем, лежащем неподвижно, человек и зверь ведут войну. Им все что-то не нравится друг в друге. Более правильным, корректным было бы предположить, что это просто два разных человека. Два разных вида. Один пусть будет Homo sapiens, старинный человек понимающий, а другой — ну, скажем, Homo innocuus. Еще более древний человек невинный. Он ничего не понимает, он просто ведет игру. Он не оценивает, он бежит туда, куда его движет что-то, — он не думает, не отдает себе отчет, что. Он стремится быть там, где Мария. А здесь вмешивается человек, который смотрит как вперед, так и в зеркало заднего вида, и начинает задним умом понимать. Он «понимает», что он — это он, и считает, что он, Джеймс, «любит» Марию. Он, нужно к чести его сказать, понимает, что он не понимает, что такое Мария. Кто она. Он думает, совершенно справедливо, что она балерина, и чувствует — да просто знает — что она «прекрасна». Он не сдвинулся бы к ней и на миллиметр. Дикие гонки по шоссе проделывает Джеймс невинный, просто безответственный, великий, бессловесный, лишенный всякого шарма, но не игры, той тонкой, неотразимой игры, в которой он, по невинности, запутался и сам. Он не любит Марию. Он не знает этого слова. Он ничего не чувствует, в особенности потому, что весь мир для него — ком. Лучи неотделимы от асфальта, запах — от номера шоссе, Мария — от ее имени. Что самое ужасное, она неотделима и от него. Каждые выходные он доказывает это, на 42–44 часа между вечером пятницы и вечером воскресенья, время, совпадающее с размером одежды Марии, по европейскому раскладу. Или Евклиду. Короче, по континентальной геометрии — или, лучше сказать, стереометрии женского тела.

Мария тонка, очень тонка, в ней есть что-то от пубертатного подростка, но в ней есть и то, что больше него.

— Полные груди, холм Венеры и зад.

Джеймс рассеянно улыбнулся рассеянному утру и осторожно положил голову на подушку, как будто то была живая плоть, которую он только что назвал по имени. Он знал, что плоть не откликнется на слова.

Он прошептал, в глубине и тайне:

— Мария, — и долго слушал это имя, как будто услышал его заново.

Через 20 минут нужно вставать. Пора жить. Ему есть для чего вставать с постели утром. И 150 фунтов в неделю здесь ни при чем.

Джеймс одним движением встал с постели и выключил будильник, осторожно, за минуту или две до звонка. Было 7.28. Пятьдесят минут на сборы, 35 — на дорогу от двери его квартиры на севере Лондона до двери «Брукса и Саймона» на Оксфорд-стрит, магазина самой известной в Европе розничной сети, предлагающей готовую одежду для среднего класса. Очень среднего класса, то есть определенно не для него. Он взглянул на купленный неделю назад в «Либерти» костюм, переброшенный через спинку стула. Безобразие. В общем, нехарактерное для него. Не исключено, что именно из-за этого он проснулся в пятом часу утра.

Джеймс улыбнулся и прошел в ванную. Когда он начал бриться, из зеркала на него взглянуло — упорно, слегка кокетливо — его лицо, и он ощутил привычную радость, видя и узнавая светлые голубые глаза, светлые, с рыжим отливом, волосы, розовые сухие губы, всю парадоксально, неожиданно красивую неправильность черт, слагающиеся для него в узнаваемое, основу его покоя.

— Я.

Наконец-то он собрал себя. Примирился перед зеркалом. Он не должен был быть красивым, с этим лицом, но все-таки был.

Сокровенный Джеймс; неуловимый и все же чувствуемый. Пленник дороги, он был — или стал только сейчас — пленителен сам.

Джеймс понял это и остановил бритву. Смыл пену и волосы — короткую, только Марии иногда видимую щетину — с бритвы и на мгновение забылся, держа бритву — безопасный станок — под водой, в быстрой струе.

Он закончил бриться, почему-то расстроенным, но это было неважно. Уже неважно. 7.50, завтрак. Он включил радио — прокрутил новости, понял, что не хочет их, он вчера узнал больше, чем хотел, о Карибском кризисе, и остановился на Генделе. Он узнал его по особой манере, которую он называл про себя «Стрэнд». Во всей музыке Генделя есть что-то от прогулки по Стрэнду вечером летнего рабочего дня: страсть свободы, растяжка всех мышц и лондонское небо как фон для самых лучших гештальтов — колонн, фронтонов, облаков, лиц людей, потерянных в задумчивости и будничности одинаково. В ней есть простота, которая есть во всем этом городе: простота великого, не нуждающегося ни в величии — уже, ни в изяществе, потому что подлинная простота тонка, как грусть. Поэтому в ней есть и грусть. Поэтому в ней есть бодрость. Без бодрости простота станет бесформенностью — ничем, не знающим своего имени. У этой музыки было имя.

Джеймс сидел и слушал largo из оперы «Ксеркс». Омлет зрел на плите, пока он ел ветчину с тостом. Он не чувствовал ни усталости бессонницы, ни вкуса размышлений, ни страха перед предстоящим днем. Его девочки ждали его. Он не мог не улыбнуться. Ему было 23 года, им — по 30, 40 и 50. И они звали его «сэр». Он руководит ими. Он менеджер отдела мужского белья. Чертовски серьезно, если отвлечься от того, что это не подходит в качестве работы. Во всяком случае, ему. Во всяком случае, надолго. Омлет был готов и кончен, кофе подоспело вовремя, и он вовремя закончил с ним. Он не опаздывал и на пять минут, ни на одну минуту, хотя и запаса у него не было.

Он прошел в свою спальню, откинул дверцу шкафа и достал оттуда другой, серый и немятый, тоже новый, костюм. Надел белую рубашку, серо-синий галстук, костюм, пригладил волосы. Когда они начинают отрастать, они начинают завиваться. Как сейчас. Пора стричься. Но, очевидно, не сейчас. Он впрыгнул в туфли, взял ключ, портмоне и зонт, сбросил все в объемную, слишком бесформенную для его наряда и его фигуры, сумку и вышел из дома.

Весь Лондон лежал перед ним, дыша, благоухая парками, и солнце, взошедшее над ним несколько часов назад, казалось, все еще говорило:

— Наконец-то я настигло тебя.

Возможно ли, чтобы солнце говорило по-английски? Почему нет? Оно начинает путь на востоке, на побережье в Гисборне, Новая Зеландия, и за долгий путь по вчерашним колониям и великим империям успевает выучить все языки. Оно говорит по-английски с акцентом Сиднея и Бомбея и, прокатив по улицам Лондона свою речь, как соленый прибой океана, потащит дальше ее — чистую и вновь простую, как вода из реки, — за новый океан. В Америку, Канаду. Там солнце снова будет чужим и, став своим, оставит землю сразу, незамедлительно. Оно влечет себя, всегда чужое, над землей, и его чуждость, далекость, дает всему жизнь. Так ему дает жизнь Мария. Возможно, так давал жизнь он ей. Но это более не так.

Джеймс сел на автобус и поехал на Оксфорд-стрит.

Он ехал и смотрел за окно. Белый чудный город пролетал, украшенный дистанцией, отрывом от земли и скоростью. Отсутствием торможения на деталях. Джеймс вновь подумал, что Марии в высшей степени дано это умение не останавливаться на одной точке. В сущности, ее искусство зависит от этого. Балерина никогда не стоит на одной точке, за исключением исключительных — и очень коротких — моментов, когда акцент переносится на то, что она хочет сказать с помощью рук, торса, плеч, глаз, губ. Во все остальное время ее не-стояние на одном месте — условие движения сюжета. Шоу.

Сколько ее шоу в разных городах он видел. Сколько он их не видел. Он мог бы не видеть ни одного из них, ему так иногда кажется. Он познакомился с ней на приеме, как мог бы познакомиться с любой другой девушкой. Она была не в пачке и не стояла на пуантах. Она спокойно стояла с бокалом в руке и разговаривала не с ним. Первое, что он почувствовал, была уверенность, что он должен познакомиться с ней, второе — что он счастлив. Он много позже понял, что она прекрасна, его Homo sapiens доложил ему об этом. Как сегодня он рассказал ему о его красоте.

Она живет во всем его теле, и лучше не думать много о ее воплощениях. Обо всех ее воплощениях. Его невинный — не лукаво-невинный, а подлинно чистый человек всегда знал об этом. Поэтому он так свободно подошел к группе, где была Мария, нашел там знакомого и был ей представлен через пять минут. Его наивный — можно назвать его и так — человек знал, что она самое важное, что может с ним случиться сейчас. Он шел к ней без сомнений, с чувствами, отверстыми встречей до болезненной гибкости, зависимости от каждого сигнала. Отсутствия свободы не реагировать.

Это было больно, это было страшно, и это было счастье, которое делает мир собой. Местом спокойным, чистым, помнящим себя как место приключения и цели.

Автобус сделал последнюю остановку перед Мраморной аркой; Джеймс встал и подошел к открытому хвосту автобуса. Индус-кондуктор покачивался, глядя на него. Улица кричала всеми своими цветами: увещевала и смешила голубой аркой неба — действительно мраморной, в сети облаков; будила и звала красными тонами одежд, автобусов, тюрбанов; напоминала о времени и дне светло-серым пробором дороги, асфальтовыми тонами седин, костюмов и домов. Лондон встретил его — он выпрыгнул до остановки, почти на полном ходу, чувствуя свою гибкость, реакцию, знание себя. Свою надежность в этом мире.

Он вошел в магазин со служебного входа — главный был закрыт, и сотрудники не пользовались им — и, здороваясь со знакомыми, пошел в свою секцию на первом этаже. Девочки уже были в отделе.

— Доброе утро, господин Уоллес!

Он весело ответил, слыша свой высокий, красивый, музыкальный, немного необычный — неожиданно звучный и объемный для его небольшого тела, голос с обычным — впрочем, не совсем обычным здесь, у «Брукса и Саймона» — оксфордским акцентом.

Его царство было в полном сборе, выстроены были все порядки и полки: майки с длинными и короткими рукавами, а также совсем без рукавов, трусы различного дизайна и длины, некоторые из них он купил для себя, носки в ассортименте главных цветов и расцветок, материалов и назначений. Все это, в строгом и просторном порядке, высказывающем уважение к каждой вещи, висело на узких плечиках и специальных зажимах. Сообщения о ценах и размерах крепились на видимых или как минимум легкодостижимых местах. Достаточно было подойти и взять вещь в руки. Или просто спросить любую из девочек. Они знали царство сокровенного еще лучше него.

В зале стоял тихий равномерный гомон, касса делала первые за день проверочные звонки — в нее заряжали ленту, и день начинался, девственный, с зеро продаж. Как будто динозавры еще не выходили на берег. Через две минуты магазин должен был открыться.

Джеймс только зашел к себе в кабинет — небольшой закуток недалеко от секции, как к нему подошла администратор отделов первого этажа.

— Джеймс, здравствуйте! Род Полмер пригласил вас для беседы на 9.15.

— Здравствуйте, Клэр! Спасибо.

Он не спросил о теме. В сущности, всем ясно, что это место — не для него. К тому же он имеет привычку задавать нелепые, на их взгляд, вопросы. Например, о норме прибыли магазина. О том, что ему совершенно излишне знать.

Оно всегда жизненно необходимо — не сокровенное, наитием и внушением данное, а простое, фактическое, о том, сколько его отдел — и другие — приносит прибыли. Он просто хочет понимать эту мельницу. Не хочет быть дураком. Некоторые согласны, но он — нет. Но, конечно же, не его излишняя любознательность есть тема беседы.

Джеймс подошел к зеркалу и поправил галстук. Он делал так почти каждое утро, и предстоящая встреча здесь ни при чем. Просто его понимание, жажда или способность понимания здесь также не нужны, как Марии оказался в конце концов не нужен этот странный, сидящий в нем человек, способный действовать, не думая, и видеть — о, кажется, все. Мало того что между ними война — обычно холодная, реже горячая, а сейчас просто Карибский кризис, — так еще и каждый из них проигрывает свою войну с миром. Это невозможно, они должны заключить мир.

Он пошел к лифту и поехал на пятый этаж к Полмеру. Родерик Полмер — управляющий этого магазина, самого крупного в сети. В 9.15 Джеймс вошел в кабинет.

— Здравствуйте, господин Полмер!

— Здравствуйте, Джеймс! Пожалуйста, садитесь. Отличный день, правда? Как дела?

— Думаю, в порядке.

— Честно говоря, я так не думаю. Не разделяю вашего мнения о том, что все в порядке в отделе мужского белья. Джеймс, давайте поговорим о некоторых простых фактах. Во-первых, что вы не обращаете достаточного внимания на выкладку товаров, мерчандайзинг. Конечно, ваши подчиненные могут поправить дело и дополнить ваш недостаток опыта, но мы ожидаем определенно не этого.

Что неприятное для него приготовил Родерик Пoлмер? Он взглянул на него прямо и наклонил голову. Он действительно внимательно слушал его, хотя внезапно почувствовал, как затекают ноги, как будто усталость бессонницы — коварная, до этого державшаяся где-то на стенках тела, может быть, в уме, — стекает в них. Тормозит его внимание и убивает силы.

— Более того, без вашего руководства девушки не справляются, потому что мы изменили образцы выкладки, а в вашем отделе только вы посещали семинар на эту тему, — Полмер сделал паузу и посмотрел на Джеймса. Он как будто увидел в его глазах усталость бессонницы, и она встревожила его. Он просто спросил: — Джеймс, что происходит? Вы совершенно не здесь. Вы не управляете отделом и людьми как следует. Это становится неприемлемым. Боюсь, это уже неприемлемо. — Он ударил на «уже» и сделал паузу. Он вспомнил, что его перечень провинностей Джеймса еще неполон, и он рано подошел к печальному заключению. — Вторая, более важная проблема — то, что вам не удалось наладить основные операции. Вы опаздываете с заказом и получением новых партий товаров, и ваш отдел восполняет проданные позиции слишком поздно, так что вы теряете продажи. — Он прервался и повторил: — Мы теряем продажи, Джеймс, а мы работаем в розничной торговле. Мы не занимаемся ничем иным, кроме продаж. Я наблюдал вас в течение нескольких недель и пришел к выводу, что вы либо не понимаете, что мы продавцы, торговцы, либо отказываетесь принять это обстоятельство. У вас нет задачи стать хорошим управленцем в сфере продаж. — Он помолчал еще, и еще раз взглянул на Джеймса. — Мы предлагаем хорошую карьеру такому способному, хорошо образованному молодому джентльмену, как вы, но, боюсь, у нас нет ничего для вас, Джеймс.

Джеймс встрепенулся в кресле и открыл рот, чтобы возразить, но Полмер взглядом пресек его и медленно продолжил:

— Почему? Возможно, вы знаете ответ. Правда в том, что вы не стремитесь, если и стремились когда-либо, в чем я сейчас очень сомневаюсь, работать здесь, в «Брукс и Саймон». Вы уходите с работы рано, пользуетесь каждой возможностью расслабиться и вообще не стараетесь скрыть того, что вы не стараетесь. Вы раздражаете своих коллег, сказать правду. Мы не можем позволить себе терпеть менеджера, который бросает вызов коллегам своим неделовым, пассивным отношением. «Брукс и Саймон» не место для этого, проще говоря. Мы замечательная компания, и нет ничего, просто ничего замечательного в вашей деятельности. Вся она вполне посредственна. Не из-за недостатка способностей или даже опыта, но потому, что вы не отдаете себя тому, что делаете. Совершенно. Я видел многих людей и мне это ясно.

Он смотрел на Джеймса, и Джеймс не пытался возразить, хотя это была первая беседа, и он мог включить дурака в себе и поклясться, что он исправится. Отец хотел, чтобы он закрепился здесь. Его уход, точнее, вылет отсюда, будет для отца ударом. Небольшим, прямо скажем, но достаточным, чтобы передать его Джеймсу. Он понял, что ему будет больно, когда этот удар вернется. Но он уже пошел, его траектория уже началась, была прочерчена, и вряд ли что-то в ней можно изменить. Джеймс взглянул в светло-серые глаза Полмера и прочитал в них отказ. Полное понимание того, что Джеймсу здесь не место, и четкое желание, чтобы Джеймс сам признал это. Потому что он, умный мальчик, конечно же, понимает это.

Он, конечно же, понимает это, но он не хочет, чтобы все кончилось именно сейчас, сегодня, на этой неделе, начатой воскресеньем, когда… Он смотрел в немигающие глаза Полмера и понимал, что все кончится, в основных чертах, сегодня. Его работа в «Брукс и Саймон» подошла к концу.

— Мне очень жаль, Джеймс, но вам придется поискать другой вариант развития карьеры. Я уверен в том, что вы найдете его, — Полмер все так же непринужденно, не мигая, смотрел на него. Тени улицы — возможно, облака — отражались в его серых глазах; по крайней мере, по ним прошла голубая тень, и Джеймс неожиданно обрадовался ей.

Он не хочет, действительно не хочет делать этого. И тот факт, что менее чем три дня назад он потерял Марию, ничего не меняет в том факте, что сейчас он должен потерять работу. Он должен отпустить ее. Больше нечего делать. Но он должен именно не потерять ее, а отпустить. Без сожаления. Работа была нужна ему, чтобы быть с Марией, работа непрерывно, любая, даже такая. Чтобы иметь дело, не сойти с ума, быть собой, много для чего. Для денег, для бензина, ресторанов, просто для жизни. Жизнь чертовски дорого стоит, если действительно жить. Он действительно жил с Марией. Сейчас ее нет для него, его нет для нее, и пришел момент выбрать другую цель.

Найти цель в жизни. Или, не так высокопарно, поприще. Профессию. Стезю. Пора выбрать ее. Человек напротив него прав, и он сделает то, к чему тот его ведет — мягко, как отец. Легко. Он уйдет отсюда без горечи. Нужно освободить место — не только новому, более достойному, человеку здесь, но и в своей жизни, в своем времени. Место для более достойных дел.

— Думаю, вам придется доработать эту неделю и помочь вашему преемнику, господину Гансону из отдела спортивной мужской одежды, пройти программу введения в должность. С начала будущей недели, понедельника, 5 ноября, изменение вступает в силу, и вы можете рассчитывать на все свое время. Я уверен, что вы распорядитесь им плодотворно… Какие-либо вопросы или просьбы, Джеймс?

Джеймс покачал головой. Он молчал. Когда он начал говорить… он слушал свой голос с любопытством: он не знал, что он скажет в следующий момент.

— Спасибо, господин Полмер, за ваше время… и своевременную оценку. Я согласен, что мне лучше уйти. Я сожалею, что ваши надежды, возложенные на меня, оказались тщетными.

— Нет, нет…

Теперь Джеймс хотел закончить свои слова, которых он еще не знал, и это ему удалось.

— Я действительно сожалею об этом.

Он действительно сожалел об этом, хотя знал, что он вовремя, правильно оставляет этот путь, и сероглазый человек напротив только упрощает его задачу. Спрямляет путь.

— Не стоит. Это случается на заре каждой жизни, такие ошибки, но я хотел бы сказать вам одну вещь: не повторяйте их снова. Никогда, Джеймс. Никогда.

Полмер уверенно, прямо смотрел на него, и бессонница выступила из него, как пот, только невидимо. Оставила его, как злая лихорадка. Он внезапно почувствовал себя легким. Легким, как облако, отражающееся в глазах Полмера, — иначе откуда бы они приобрели этот серый, молочный тон?

Он хотел сказать, что он не может ничего обещать. Ему хотелось усмехнуться над предложением последовать этому совету, внушению не делать чего-либо «никогда». Как можно воспринять это серьезно?

Но он промолчал.

Полмер встал в тишине, и Джеймс поднялся следом за ним. Он с неловкостью услышал скрипение кожаных диванов и почувствовал, как будто он не сказал чего-то важного, не произнес какой-то клятвы, которой он не собирался произносить, но которая была ему нужна — чертовски. Больше, чем деньги здесь, в «Б и С».

— Прощайте и удачи вам, Джеймс, — Полмер протянул ему руку.

— Спасибо, господин Полмер, — он не знал, за что он благодарит его, но он чувствовал благодарность. Может быть, уместнее было адресовать ее облаку, ходившему то тьмой, то светом, то влагой, то сквозными лучами в глазах Полмера.

Он вышел из кабинета и пошел к облаку. Он вышел, разматывая галстук, на улицу и пошел по Оксфорд-стрит на запад, в сторону Тоттенхэм-Корт-Роуд. Редкие прохожие попадались ему навстречу и смотрели на него, а он просто видел их. Замечал краем зрения.

Джеймс сел на скамью и предоставил скоплению воды, газов, смога, дыханий людей и животных, шахт и ресторанов нагнать его. Ветер касался его волос и лица.

Вот он и проиграл все войны. Мария подписала контракт с американской балетной компанией и уезжает через две недели. Он может, если хочет, увидеть ее, но он не может. Между ними все кончено. Так она сказала. Дело даже не в том, что он не угонится на своем белом «Жуке» за нею в Штаты. Она просто хочет закончить с ним. Все кончено, Джеймс. Отставка. Он просто слишком многого требует от нее, захватывает ее, искажает ее мир, так она сказала. Он — путь в никуда. Для нее. Она так сказала. Она желает ему добра. Она его, Всемогущий Бог, любит. Но так будет лучше. Иначе они погибнут оба из-за странного него. Джеймс подумал тогда: из-за зверя, который живет в нем. Этого невинного человека, который уже, кажется, умер, и лежит мертв или прикидывается таковым, как бессонница в жилах, внезапно давшая ему отдых — для мысли. Действия. Для решений.

А сегодня он проиграл и на втором фронте. Его всезнайке, расследователю причин, тоже дали покой. Он сидит на покое и ждет, пока облако встанет у него над головой. Оно поможет ему принять решение, не иначе. Это смешно, но это так.

Перемещаясь к Джеймсу, облако сошло с оси, соединявшей солнце и середину Оксфорд-стрит, и улицу залило светом — начиная с запада, с угла, к которому примыкал Гайд-парк. Джеймс повернул голову к солнцу, к толпе, внезапно ставшей оживленной и нарядной.

— Кризис кончился. Русские отзывают ракеты. Ты слышал…

Двое парней, похоже, студентов, шли навстречу ему. Ветер сменил направление и унес их слова. Похоже, они тоже сменили тему. Но главное он узнал. Crisis is over.

Облако подошло и встало прямо над ним — незаметно. Более того, оно уже готовилось покинуть его, нестись дальше, на восток, в Ист-Энд, туда, где он работал год назад, в школе для самых бедных детей.

— Остановись, не спеши, — он молча сказал это облаку. В Ист-Энде всегда солнце, его притягивают песочно-рыжие, коричнево-серые и просто серые дома. Он так много ходил по выжженным улицам местного востока, что ему кажется — он был там не год. Он хотел принести свое знание тем, у кого его не было, то есть девочкам из рабочих семей, которые тоже звали его «сэр», только им было не 30, 40 или 50, а 12, 13, 14 и 15. Какая тщета. Они смеялись над ним, его румянцем, вспыхивавшим при взгляде на каждую случайно или «случайно» расстегнутую пуговицу на блузке. «Я вам нравлюсь, сэр?»

— Стой, не двигайся.

Как будто послушавшись его голоса, облако остановилось. Очевидно, смена ветра требует минуты паузы для начала нового движения. Эта пауза очень нужна ему. Он должен принять свое решение сейчас, и он уже принял его, в сущности.

Он должен кончить свою войну. Он должен положить конец кризису — своему частному, тому, о котором не пишут в газетах, об окончании которого не порадуется никто из тех, кто не знает его, и окончить который ему нужно сейчас.

— Сейчас. Сейчас. Я должен закончить его сейчас.

Он резко увидел позиции двух его внутренних людей — бессловесного и всерассуждающего — как яркие ряды наполеоновских и русских солдат, о которых он читал в 16 лет в романе и над которыми он впервые в жизни поднялся как на стратостате. И по-новому ощутил себя на этой высоте — конечно же, не стратостата, а облака. Того облака, которое он нагнал, которое догнало его. Он почувствовал себя — впервые абсолютно чужого себе себя, о котором не было известно ничего, за исключением того, что это действительно он, Джеймс, и он пришел окончить войны. Примирить войска и призвать их к новой присяге. Ради чего?

Ради мира. Жизни, в которой есть другие меры и приметы, кроме цены, времени, пространства и цвета ее протекания. Ради действия. Ради него, Джеймса, в конечном счете. Того, кем он никогда не был и вот нечаянно стал. Нечаянно, потому что, сколько бы он ни чаял этого, он на это никогда не надеялся как следует.

Он сидел в такой тишине, какой он никогда не слышал в себе, — в нем как будто замерли все волнения и звуки, отрывки мыслей; и горечи досад улеглись на дно, испарились, и не было ни одного страха. Не было ничего, как будто он родился только сейчас. Не было даже паники по поводу того, как выйти из этого состояния, — как перейти к тому, чтобы вернуться к тем, кто знал его старым Джеймсом, не родившимся для себя. Он не предвидел никаких затруднений. Он хотел лечь на землю и издать победный вопль, но это было невозможно. Нужно было переходить к жизни немедленно. Даже без паузы благодарности, хотя это невыразимо трудно. Он знал, что, если Бог есть, он уже рядом, и не звал его по имени, тем более что та тишина и пустота, светлая бездна, которая была в нем, не имела имени; лишь для людей, и то не для всех, она называлась «Бог», реальный же Бог мог дать ей какое угодно имя. Точнее, он один знал, как ее позвать. Это все, что может быть сказано.

Джеймс встал и пошел в «Б и С». Он хотел нормально закончить день.