1.

Считается, что о 13 годах существования Третьего рейха написано больше, чем обо всей многовековой немецкой истории. Но сколько бы ни выходило фильмов и книг, ученых монографий и бульварных фантазий, хроник и мемуаров, нам все мало. Каждое поколение копается в прошлом, надеясь заново понять, что пошло не так с самым нарядным проектом нашей цивилизации — самой цивилизацией. И понятно, почему: нацизм был чудовищным провалом всего Запада, лицом которого оказалась Германия.

Пытаясь объяснить феномен фашизма, историки ссылаются на то, что искушение тоталитарной властью особенно опасно для отстающих стран. Желая любой ценой опередить отличников прогресса, догоняющие режимы падки на зверские меры вроде отечественной коллективизации и китайского «большого скачка».

В очередной раз навестив Мюнхен, я вместо двух моих любимых пинакотек отправился в Немецкий музей. Здесь выставлены не статуи и картины, а станки и машины, которые воплощают немецкий дух не хуже Дюрера и Гете. В стальной мощи тевтонской техники проявляется спокойная уверенность в себе народа и его материального гения.

Бродя по залам с малопонятными, но внушающими уважение экспонатами, я наткнулся на старого знакомого. Им был токарный станок, на котором после восьмого класса я работал во время производственной практики. Сделанный на века в 1898 году, он пережил смену четырех властей и продолжал верно служить нашему рижскому заводу, пока не столкнулся со мной, после чего его пришлось чинить. Но это другая история.

Та, о которой я пишу, начинается с больного тезиса и жуткого урока. Нацизм случился не от дефицита высокой культуры, а внутри нее. Ум, книги, образование, воспитание, мораль и красота должны были защитить Германию и ее жертв, но не защитили. А ведь только философов у немцев было больше, чем у всех остальных народов, вместе взятых. Главный из них — Мартин Хайдеггер — перед каждой лекцией вытягивал руку в нацистском приветствии.

2.

Мы привыкли думать, что фашизм — религия быдла и мелких лавочников. В связи с этим стоит обратиться к замечательной книге умелого английского историка Питера Уотсона «Германский гений». Рассматривая его оттенки с древних времен по наши дни, автор задерживается на той же эпохе, что и остальные. «Какая профессия, — спрашивает автор читателей, — была лучше всего представлена в нацистской партии?»

Согласно отличной немецкой статистике, среди членов Национал-социалистической партии самыми большими энтузиастами стали врачи. 44,8% докторов были членам НСДАП, больше, чем представителей любой другой профессии. У них были основания благодарить режим. В Веймарской республике 13% врачей и 36% студентов-медиков были евреями.

Кого среди них не было, так это запрещенных психоаналитиков. Когда из Вены изгоняли самого известного — Зигмунда Фрейда, его заставили подписать отказ от претензии к властям. Он подписал и добавил: «Я могу всем сердечно рекомендовать гестапо».

Как ни странно, я сам застал отголоски медицинской дискриминации. Среди моих рижских друзей было немало детей врачей. Их родители не могли получить образования в довоенной Латвии и отправлялись учиться медицине в Италию (sic!), где это было возможно даже при Муссолини. Вернувшись домой, они вместе с дипломом привезли итальянский язык и часто обсуждали на нем (чтобы дети не понимали) взрослые темы.

3.

Я никогда не сталкивался с КГБ напрямую — мы наблюдали друг за другом издалека. Может быть, поэтому меня больше интересовали не слуги режима, а те, кто им помогал. Но и про них я узнал уже на Западе, когда власти независимой Латвии открыли знаменитые «мешки КГБ». Опубликованные карточки секретных агентов вызвали скандал в республике и бурю в моей душе — уж слишком многих знакомых (к счастью, не друзей) я нашел среди них.

Как выяснилось, среди агентуры были видные политики, иерархи церкви, популярные журналисты, выдающиеся спортсмены, талантливые актеры и лучшая художница республики. Дошло до того, что попавшие в список считали неудачниками тех, кого там не было.

Среди последних оказался студент с нашего филфака. Мы с ним курили и болтали на лестнице в университете, где мальчики были наперечет и держались вместе, что помогало ему на меня стучать. Когда его имя извлекли из злополучного мешка, он объяснил это жаждой творчества: «Связь с КГБ должна была стать полигоном для исследования души, проданной дьяволу». Нового Фауста у него не получилось. Но я все равно не спешу назвать моего персонажа — от него и так жена ушла. Каковы бы ни были мотивы «сотрудничества», результат один: предательство, регулярно повторявшееся на особых явочных квартирах. Я не верю, что эта процедура для кого-нибудь могла пройти бесследно. Каждый стукач жил двойной исковерканной жизнью, которую он прятал от всех, прежде всего — от себя. Собственно, в этом и заключались цель и средство: раздавить человека, приспособив его к Старшему брату. Преступление было и наказанием, и жертвы делили с палачами кошмар той жизни, которую сперва забыли, а теперь вспомнили.

Но осуждать их, кажется мне, имеют полное право лишь те, кто устоял перед жутким испытанием, которого мне посчастливилось избежать.

Когда в Нью-Йорке один эмигрантский писатель похвастался Довлатову тем, что никогда не продавался, Сергей его спросил: «А вас покупали?»

4.

Эта, признаюсь, затянувшаяся преамбула понадобилась для того, чтобы объяснить, почему во всей истории нацизма меня больше всего интересует Альберт Шпеер.

Друг Гитлера, которого тот одно время думал сделать своим преемником, он резко выделялся среди других его соратников. Шпеер вырос в семье потомственного архитектора и получил прекрасное образование. Знаток и любитель изящных искусств, он не был похож на окружающих Гитлера мясников вроде Гиммлера или Бормана.

Шпеер верил и в то, что сам он не был антисемитом «даже в зародыше». Но признавался, что «не замечал лозунги «Евреям здесь не место» или «В этом районе евреи могут находиться только на свой страх и риск». Точнее, просто не обращал на них внимания».

Американцы звали Шпеера «urban nazi», считая его более цивилизованным, чем остальные фашисты. Это не помешало Нюрнбергскому трибуналу осудить его на двадцать лет. На процессе Шпеер единственный признал свою вину.

Ведь если бы война была выиграна, руководство, вероятно, претендовало бы на коллективную ответственность за это <…> Гитлера поддерживали идеализм и преданность таких людей, как я. Именно мы, люди, менее всего склонные к эгоизму и корысти, создали условия для его существования».

О преступлении Шпеер рассуждал во время наказания. Об этом он без конца писал в своих тюремных записках «Шпандау: тайный дневник». Этот бесценный исповедальный документ призван ответить на один чрезвычайно острый вопрос: как автор примкнул к нацистам.

Самый простой ответ лежит на поверхности и взят из классики.

«После нескольких лет неудач я был одержим желанием работать. Мне было двадцать восемь лет. За крупный заказ я, как Фауст, продал бы душу. И вот я нашел своего Мефистофеля. Выглядел он не менее обаятельно, чем у Гете <…> Я был тогда захвачен бурями преклонения. Но еще более невероятно было для меня обсуждать планы строительства, сидеть в театре или есть в «Остерии» равиоли с божеством, на которое молился народ».

Фауст продал душу за Маргариту и другие глупости. Шпеер отдал ее за возможность творить с безумным и бесстыдным размахом, претендуя на обещанную ему Гитлером изрядную часть вечности.

5.

Гитлер хвастался тем, что каждую ночь прочитывал одну серьезную книгу. Считается, что он пронес с собой через всю Первую мировую войну том Шопенгауэра. Однако, как пишет Эрик Фромм в своем опыте психоанализа Гитлера, тот «не читал ничего, что противоречило его идеологическим установкам или требовало критического и объективного размышления <…> Он был не самоучкой, а недоучкой». Единственным исключением, к несчастью Шпеера, была зодчество. Фромм пишет: «Интерес Гитлера был совершенно искренним. Этот бывший художник даже музеи предпочитал осматривать снаружи, оценивая их архитектуру, но редко заходил внутрь, чтобы познакомиться с картинами. Он предпочитал стиль нового барокко 1880–90-х годов.

<…> Характерно, что на фронте он был исключен из списков на присвоение очередного звания из-за высокомерного отношения к товарищам и раболепства перед начальством».

Вряд ли Шпеер разделял пристрастия босса к аляповато разукрашенным зданиям, которые являли собой гиперболу пошлости и назывались «купеческим барокко» в наших краях. С Гитлером Шпеера объединял не вкус, а болезнь: клиническая гигантомания.

6.

Истоки ее следует искать в комплексе неполноценности. Уязвленная поражением нация должна всех затмить своим величием, считал Гитлер с той детской обидой, что позволила Фромму определить «эмоциональный возраст фюрера где-то около шести лет». <…>

Вставая с колен, Германия становилась на цыпочки, и выглядела обиженным второгодником, мечтающим отомстить отличникам. Для немногих трезвых немцев, вроде отца Шпеера, который считал архитектурные мечты сына и его начальника сумасшедшими, все это выглядело просто смешно. Рассматривая проект реконструкции Берлина, Гитлер сладко грезил: «Елисейские Поля имеют ширину сто метров. На всякий случай сделаем нашу улицу на двадцать метров шире».

Как всякий диктатор, он смотрел на все сверху вниз. Реальность была макетом, люди — пешками, просторы — немереными. Комар и Меламид, знатоки сталинской эпохи, считали, что московские улицы страдали от того же невроза: «Пока Садовое кольцо перейдешь, два раза с женой поссоришься».

Измеряя величие пространством, вожди считали его метрами, опьянялись масштабом и не уставали сравнивать свои проекты с прошлыми. Уже в тюрьме Шпеер со смешанным чувством удивления и гордости вспоминал свои утвержденные Гитлером планы архитектурных монстров, вроде большого стадиона в Нюрнберге на 400 тысяч зрителей (две бразильских «Мараканы»). В него вместилось бы три пирамиды Хеопса.

«Трибуну для почетных гостей должна была увенчивать женская скульптура.

Еще страшнее был Зал народа, который Шпеер собирался завершить в 1950 году, когда Берлин станет столицей мира. Срисованный с римского пантеона, он намного превосходил его и был рассчитан на 180 тысяч человек. Эксперты предсказали, что под гигантским куполом образуется собственный микроклимат, от испарений возникнут облака и собравшихся будут поливать постоянные дожди под крышей.

Чтобы оценить архитектурные фантазии Шпеера на фоне их древних прототипов, я обратился к профессионалу — опытному зодчему и замечательному скульптору Владимиру Каневскому.

«Это все равно, — ответил он, — что сравнить статую в музее с манекеном в универмаге».

7.

Пытаясь захватить все пространство, тоталитарная архитектура мечтала распорядиться временем с таким же маниакальным азартом. Ее мерой была опять-таки история, только она стремилась не в прошлое, а в будущее.

«Гитлер любил объяснять, что он строит, чтобы запечатлеть для потомства свое время и его дух. В конце концов, о великих исторических эпохах будет напоминать только их монументальная архитектура. Что осталось от императоров великой Римской империи? Что свидетельствовало бы об их существовании, если бы не их зодчество?»

Не в силах примириться с собственной смертью, диктаторы залезают на чужую территорию, пытаясь подчинить не принадлежащее им время. Ослепленный перспективой сравниться с Античностью, Шпеер, с трудом сдерживая тщетные приступы гордости, писал о своих монументальных, мягко говоря, проектах:

«Использование особых материалов, а также учет их особых статических свойств должны позволить создать такие сооружения, руины которых через века или (как мы рассчитывали) через тысячелетия примерно соответствовали бы римским образцам <…> Гитлер распорядился, чтобы в будущем важные объекты рейха строились в соответствии с этим «законом развалин».

Надо признать, что тоталитарное обращение со временем знает и другие, еще более безумные примеры. Об одном рассказывает автор легендарной книги об архитектуре «Культура два» Владимир Паперный:

«Писатель Николай Атаров в 1940 году написал книгу «Дворец Советов» — восхваляющую, разумеется, еще не построенный (и в итоге неосуществленный) проект на месте снесенного храма Христа Спасителя на Волхонке. Тем не менее там приводятся многие интересные факты. В частности, инженерам было дано указание рассчитать конструкцию дворца так, чтобы он стоял «вечно». Так буквально было написано в техническом задании. Что поставило инженеров в очень трудное положение. Они говорили, что, мол, в наших формулах нет такого понятия.

8.

Судя по «Секретному дневнику», сидя в тесной камере Шпандау, Шпеер с нарастающим ужасом оглядывался на гигантоманию своих архитектурных проектов. Судьба и время распорядились ими по-своему. От всего, что построил Альберт Шпеер, осталось несколько фонарей в Берлине.

Нью-Йорк