Один из корпусов, где в 1990-х преимущественно учились студенты екатеринбургского Горного института, и Борис Рыжий в их числе, — похожий на южное курортное палаццо образец ампира — окружен и по фасаду, и с торца образцами минералов. Множеством ритмично расставленных разноцветных камней, иногда выше человеческого роста.

Яшма. Магнезит. Кварц. Сидерит. Микроклиновый гранит. Известняк органогенный с брахиоподами, доисторическими жителями отмелей, ведь Урал был ложем моря 300 миллионов лет назад; Беклемишевский карьер, где добыт камень, не даст соврать. Серпентинит хризотил из Асбеста. Медноколчеданная руда. Титаномагнетитовая руда; кстати, отец поэта, заслуженный деятель науки Российской Федерации с 1999 года, некогда разработал методику разведки недр именно на магнетиты.

У террасы горного дворца стоит лемонитовая жеода — полая сквозная структура, внутрь которой можно зайти и не слишком тайно поцеловаться. Просто постоять не на ветру.

Доисторическое царство камня — отличная школа мысли для человека. Геофизика — точная временная шкала для разговора о чем бы то ни было. Минералы — чудесные собеседники поэта, Гете не даст соврать. На Урале, в Екатеринбурге, основанном Татищевым и немцем де Геннином, автору «Фауста» наверняка бы понравилось. Особенно если это ненадолго.

Борис Рыжий прожил в Екатеринбурге всю жизнь. Похожий на героев Гете — и на Вертера (очень), и на Фауста (ну чуть-чуть).

Жизнь давно кончилась, а тексты — Борис за половину своей жизни, с 13–14 лет до неполных 27, написал более тысячи стихов — не кончаются. Раскрутились, как гигантские свитки, как белые простыни во дворах Вторчермета, «Вторчика».

Все не по плану

Главный уральский текст — бажовский сказ о камнерезе Даниле, ушедшем в поисках Каменного цветка, секрета красоты внутрь Медной горы. В хтоническое царство ее хозяйки, превращающейся при случае в змею; символика вполне прозрачная.

Демонический мир Урала — не какая-то случайность, а выражение гения места, самой сути этих геологически старых, да и вообще давно освоенных соотечественниками гор. Здесь все — зеркала и дымы, чудеса, сверкающие трубки самоцветов, всё — риск «на все деньги», ва-банк для страны и поворот фортуны для человека.

На Урале заложен самый идеальный город России — да, именно «идеальным градом» мыслили Екатеринбург его основатели Василий Никитич Татищев и Георг де Геннин, разносторонний боярин (историк, экономист, артиллерист) и сосредоточенный инженер, военный и горный.

Мыслили в 1723 году, в лето основания, как Град на Холме.

«Люди гибнут за металл», поет Мефистофель в опере Гуно. В горнозаводской цивилизации — и конкретно в Екатеринбурге, со временем ставшим уездным городом Пермской губернии, — люди обработкой металла жили и воспитывались. Чехов писал в 1890 году, что при появлении здешних людей на свет явно задействован не акушер, а механик.

И на каждом этапе в течение этих трех веков все в городе шло не по писаному. Не по плану. Не по великолепным и жестоким предначертаниям.

«Идеальный град» империи стал буквально могильным холмом династии, погребальной пирамидой наших фараонов Романовых: в двух верстах от вокзала на Вознесенской горке в 1918 году большевики, толкаемые в спину местными и приезжими анархистами, расстреляли Николая II и его семью с домочадцами. Зиждитель города Петр Великий вряд ли мог и предположить такое в идеальном граде.

Город был заложен как нечто функциональное, строго служебное, целесообразное — а прославился не только этим, и не одним мрачным убийством, но и поиском, вопрошанием, сомнением. Марка его — в одном фото 31 января 2021 года: цепочки горожан, черный людской пунктир на снегу пруда над инсталляцией художника Тимофея Ради «Кто мы, откуда, куда мы идем». Перефразированный Поль Гоген вообще-то. Но вот этот город поднял переводные французские слова на крышу бывшего приборостроительного завода.

Фотограф Виктория Халиуллина сделала (с высоты 37-го этажа башни «Высоцкий») портрет России в момент исторический, накануне перемен: в выходные протестов за освобождение Алексея Навального, вернувшегося 17 января того года из Германии в Москву. Теперь мы знаем, на что он шел в неволю. И куда шли люди — более-менее представляем. Но ведь — путь не пройден до конца. Ничто не кончено. Все вопросы по-прежнему валидны: «Кто мы, откуда, куда мы идем», хотя в марте 2024 года, как бы решив, что все ясно, знаменитый текст закрыли. Но — не сам вопрос.

Ничего «регулярного» в облике Екатеринбурга также не получилось; архитектурный эквивалент додекафонии скорее. Нет, улицы вполне стройны, но перепады рельефа и фантазия поколений планировщиков делают Екатеринбург непроницаемым: он как будто состоит из городских карманов, районов как миров. Он — хаос и эклектика, джазовая импровизация, тотальное смешение стилей.

От неоготики времен «золотой лихорадки» XIX века до конструктивизма 1920–1930-х, когда Екатеринбург был столицей безразмерной Уральской области, гигантской как УРФО (четыре новонакроенных советских губернии — Екатеринбургская, Пермская, Тюменская и Челябинская — плюс Аргаяшский кантон Башкирии). От классицизма начала XIX века до брутальных сине-черных небоскребов начала XXI. От красных, как будто в кровоподтеках, хрущевок окраин до запрятанного в городской лес нового 17-этажного ЖК, похожего в лучах солнца на вагнеровскую Валхаллу, на замок Монсальват. От некрасивого, но гуманного позднесоветского модерна до античеловеческих термитников, точечной застройки центра.

И с регламентацией жизни — тот же провал и карнавал. Нет быта и толпы свободнее и раскованнее, чем екатеринбургские. Легенды ходят о «надежности и честности» людей Урала; но ведь все это не антитезы свободе; скорее напротив. Город, заложенный на половинных паях с немцем за год до рождения Канта, живет кантианским императивом долга и кантианским же порывом к свободе.

Но духи земли, гении Горы не отпускают его.

Здесь тяжело жить, официально тяжело. 15% уральского коэффициента — надбавка просто за то, что вы тут находитесь и даже заняты чем-то полезным, — отработана «от и до».

Однако в конечном счете — каким-то почти чернокнижным образом — цели достигаются здесь вернее, чем во многих других местах. Окольным путем. Через разрыв. Рывком. Внезапно. Резко. Или сомнамбулически, по наитию. Плавной, нетрезвой, безошибочной линией. Хмельным голосоведением.

И счастье здесь тоже — какое-то сказочное, как нечто, переживаемое во сне. Оно исчезает, как иллюзия, мираж, и даже гнаться за ним невозможно: исчезло же. Благодари за факт.

«Урал — мне страшно, жутко на Урале», — написал Борис Рыжий. Он — Борис Рыжий — младший. Потому что был ведь и Борис Рыжий — старший, его отец, Борис Петрович, доктор геолого-минералогических наук и директор Института геофизики Уральского отделения РАН, с 1995 года — академик Международной академии минерального сырья.

Человеком магистральной местной профессии — горным инженером — становился и не стал и Борис Рыжий-младший. Jr, juinor, «юниор», если переводить на английский эту гордую генеалогию напоказ. Американцы любят блеснуть такой семейной преемственностью имен и дел. Молодая региональная идентичность, уральцы, также ценят наследование призвания. И — его тотальное нарушение.

Бабушка Бориса со стороны отца, Анна Григорьевна Шапиро, была в 1930-х электриком на одном из харьковских заводов: там она, очень неплохо понимавшая электротехнику и технику вообще (ее отец до революции был коммерческим представителем, коммивояжером одной из французских машиностроительных фирм на территории современной Украины), встретила молодого Петра Рыжего. Тот электротехнику понимал не до конца и, не убедившись, что Анна закончила работы под напряжением, подал ток в сеть; девушка без сознания упала с высоты. Начало романа в духе «Время, вперед!» или «Вставай, не спи, кудрявая»; у Анны Григорьевны и в самом деле были вьющиеся волосы.

Зато Петр Афанасьевич отлично понимал задачи партии: после войны он был первым секретарем райкома в Юргамышском районе Курганской области и в Кургане: Юргамыш и Курган — на Транссибе, что отчасти дает ключ к тексту Бориса Рыжего об участии наркома транспорта и строек Лазаря Кагановича в жизни его деда:

На Урале, в городе Кургане,
в день шахтера или ПВО
направлял товарищ Каганович
револьвер на деда моего.

…Где и под какими облаками,
Наконец, в каком таком дыму,
Бедный мальчик, тонкими руками
Я тебя однажды обниму?

Петр Рыжий умер в 1972 году, дед и внук никогда не виделись под нормальными надземными, не инобытийными облаками; обычная история века.

И я не видела Петра Рыжего. Анну Григорьевну Шапиро, впрочем, помню неплохо: она жила в Кургане вместе с семьей младшего сына (Борис Рыжий — старший был старшим во всех смыслах). Вместе с ее внучкой мне было чем заняться в спортивной секции, а моей бабушке, также Анне, было о чем поговорить с Анной Шапиро: вдове комбата — с вдовой гражданской «номенклатуры», юность обе провели в Харькове. Только мой дед не бузил там комсу на заводе, а учился в старейшем военном вузе на востоке УССР.

Поэт с чистой головой

Сцена из памяти: на Анну Григорьевну падает снег. На Урале же всегда идет снег, не правда ли?

Что самое смешное, гранд-даму послевоенного зауральского света Анну Шапиро я помню чистой бабушкой (так за границей называют платки и старух в них), в белом оренбургском пуховом платке, хотя и у широкой, как площадная римская, лестницы курганского дворца машиностроителей. В ДКМ было больше всего спортивных кружков, ведь машиностроительный завод, «машзавод» — главное в Кургане, главное на Урале, придуманном и обжитом, чтобы гнуть металл.

Снег был мягкий, как пух платка, не чета металлу.

Анна Григорьевна и моя бабушка были добродушны. Математик и русовед; русовед — это лишь отчасти «знаток всего русского», вообще же — учитель русского языка.

Сейчас этого никто не поймет, но когда в нашей школе № 32 с математическим уклоном объявились фашисты.

Да, был и такой подпольный кружок по интересам в классах старше нас на три года — старые партийки и педагоги были призваны увещевать, воспитать заблудших детей. И они увещевали, воспитывали. Мягко.

— Дети, знаешь ли. Шалость, — сказала мне моя Анна Ивановна, уже вечером вернувшись с этих бесед. — Нечто подростковое.

Я тогда подростком не была, я была ребенком.

Это был их, женщин того военного поколения, этос: всматриваться в человека, беречь детей, никому не сломать судьбу.

Была ли среди собеседовавших с десятиклассниками Анна Григорьевна, я не знаю, но с учетом того, что на партийном учете она состояла в нашей «тридцать второй» и партсобрания посещала по уставу, вероятность не мала.

Когда коллеги, подобно литературному критику газеты «КоммерсантЪ» Игорю Гулину, задаются вопросом: «Почему именно Рыжий вытянул несчастливо-счастливый билет — занял в глазах многих читателей нишу последнего большого поэта?» — мне хочется задать два встречных вопроса.

• Первый: а как вы понимаете его и его лирического героя? Если как «более рефлексивного, но и гораздо более удобного, причесанного брата Данилы Багрова» — так аттестовал «Рыжего-персонажа» Игорь Гулин, то, боюсь, вы его совершенно не понимаете.

Написавший в стихе «Музе» о себе, напялившем черный фрак, взявшем трость и вышедшем погулять «среди фуфаек, роб и всяческих спецух», в надежде, что «бабочка у нас на горле оживет», — есть антипод сына вора-рецидивиста Данилы Сергеевича Багрова в свитере и ветровке. Антипод — и как автор, и как «персонаж».

«Страстно жаждал славы, мыслил себя в ряду великих», — как справедливо отмечает Игорь Гулин. 1970–1980-е, Урал, Зауралье — это был момент и топос формулирования предельных жизненных задач, надежды неограниченной, перспективы необозримой, эксперимента самого рискованного.

Скажете ли вы то же самое о Петербурге и Москве, о Владивостоке того момента? Я могу сказать это об Урале и Зауралье, о той страте, где росла, о конкретно малом кластере наших семей, частью которых — «друзьями друзей» — был и Борис Рыжий с его предками.

• Мой второй вопрос: кто же другой и какой другой поэт, с каким бэкграундом должен был — или просто мог, имел шансы и право — занять нишу первого поэта?

С уважением отношусь к Денису Новикову, но отдаю себе отчет в том, что роль лидера не мог занять человек, написавший: «Мы проиграли с первой строчкою. Там слов порядок был не тот».

Оставьте это. Только уверенность, только безапелляционность. Свою строчку Рыжий ведет, как гравер, казалось бы, обреченный запороть рисунок, — но парадоксально ничего не запарывает, а находит единственно точную линию.

Маркшейдер, горный инженер, знакомый с чертежами рудного тела, — он так же безошибочен, стихийно уверен и в стихах.

Мир, предстающий как шифровка всех эпох: его многосложность, слоистость, обилие уровней были просто физически ощутимы в пейзаже, в свете: как будто не мы были заняты постмодернистским пастишем, а сама реальность, позднеимперская русская реальность 1980-х ускорилась, чтобы на глазах у нас и для нас прожить все свои стадии. Ускоренно. Рыжий это и записал в своих стихах. Открывание глаз на всевременной параллельный, бегущий текст русского, культуры и истории:

Осыпаются алые клены,
полыхают вдали небеса,
солнцем розовым залиты склоны —
это я открываю глаза.

Где и с кем и когда это было,
только это не я сочинил:
ты меня никогда не любила,
это я тебя очень любил.

Парк осенний стоит одиноко,
и к разлуке и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
это мог сочинить Огарев.

Это в той допотопной манере,
когда люди сгорали дотла.
Что написано, по крайней мере
в первых строчках, припомни без зла.

Цитирование последнего четверостишия оставлю для дальнейшего, но вот это — великое расшифровывание видимого, изложение себя, в конечном счете, излияние своего «допотопного» сознания, сшивание собой контекста, который, несмотря на удар комсомольским током по праматерям, упорно жил, однажды уцелев, сберегался в тех, кто мог принять наследие.

Постмодернист Рыжий или все-таки модернист? Я прочла на эту тему целую дискуссию. Вы знаете, когда десятилетиями жизнь трудилась, чтобы сделать из людей Маугли, то

Стоит ли говорить о том, что он был готов черпать из любого источника, если в раннем, 1995 года (Рыжему — 19–20 лет) стихе он написал программное?

Я так хочу прекрасное создать,
печальное, за это жизнь свою
готов потом хоть дьяволу отдать.
Хоть дьявола я вовсе не люблю.

Поверь, читатель, не сочти за ложь —
что проку мне потом в моей душе?
Что жизнь моя, дружок? — цена ей грош,
а я хочу остаться в барыше.

Поэт во время этих расчетов (сказывается и весь климат торговых 1990-х, и математическая струнка Анны Григорьевны, и коммерческая — ее отца) был уже студентом последних курсов Уральской горной академии; на момент его поступления в 1991 году она называлась Свердловским горным институтом, но суть от этой смены имен не меняется. Это школа похода внутрь Горы, место для адептов хтонических, подземных наук: геологии, геофизики, минералогии и прочих.

Первый технический вуз России — Петербургский горный институт (основан в 1811-м). Первый технический вуз за Уралом — Екатеринбургский горный институт: таким было его название в 1914-м, когда он был основан Николаем II. Страна, империя решала свои задачи, начиная поход внутрь недр: найти богатства, силы, энергию. Художник, поэт со своим поиском своего клада — красоты, также не иммунен к обаяниям земли и подземности, смутных, темных сил.

За красотой должно быть готовыми идти до конца. Создатель «Фауста» был по формальному образованию юристом (знание права насущно при заключении всех договоров, включая контракт с чертом и обман черта); но минералогические штудии Гете перевесили многие другие его профессии и хобби.

На молодого Вертера и походит молодой Рыжий: и на романного, и, особенно, на оперного.

Борис покончил с собой ранним утром, в мае, и теноровый зачин из французского «Вертера» Массне («О, не буди меня, дыхание весны») как будто провел его до самого финала:

И вот в долину к вам
Певец другой придет
Моей минувшей славы и значенья
Он уж там не найдет,
Обо мне он вздохнет…

И так далее.

В эпоху частных биографий, частных мнений, частных жизней он рискнул жить представительно — голограммой человечности как таковой. Как частный случай Человека вообще. Как универсалия.

«Чтобы что-то создать, нужно кем-то быть», — снова Гете, раз уж речь зашла о нем, ходом биографии нашего (замершего в потоке времени, как пчела в янтаре) современника.

Я не знаю, кем был Борис Рыжий. Никогда его не видела. Но его порыв к бытию человеком максимально доступного ему размаха, амплитуды опыта — в нем ощутим и без личных встреч. В тексте.

Россия признала Рыжего за своего первого поэта последних тридцати лет; по текстам едва-едва успела, но успела — в лицо, лично. Стоит сказать, что поэт Алексей Пурин и петербургский журнал «Звезда» был первооткрывателем Рыжего среди общенациональных журналов и издателей. Традиция своих окликнет. Страна же опознала своего по шкале амбиции. По безоглядности. По изяществу интонационных оборотов.

До-модерн

Можно прочесть упрек, что у Рыжего нет языка, нет приема и ноты, — но вот «напев» (воспользуюсь словом поэта Георгия Адамовича) у него есть. А напев — главное в поэзии, учил Адамович-критик, мэтр поэтической школы «парижской ноты», враг «приема» и «новаторства». И многих убедил Адамович, этот обаятельный адепт скупой нищеты. Потому что он прав. Ведь после уничтожения всего наносного и заемного, всей позы остается лишь личное: интонация, напев, по которому мы узнаем голос автора.

Это и последнее, неуничтожимое зерно поэзии. Ему — Рыжий верен. Он и пишет-то постоянно о музыке.

Спи, ни о чем не беспокойся,
Есть только музыка одна.

В его программном стихотворении, как бы переложении лермонтовской «Благодарности» с переменой знака, от сарказма и горечи — на искреннюю благодарность и приятие любого абсурда, Рыжий благодарит за музыку и тишину, тоже аспект музыки, много прежде, чем за бога и ангелов, хлеб и дом.

Благодарю за все. За тишину.
За свет звезды, что спорит с темнотою.
Благодарю за сына, за жену.
За музыку блатную за стеною.

Когда после подобных слов его равняют с уркой, мне хочется спросить: а за что он должен был благодарить, кроме блатной музыки? За Баха?

А вкус? Он не пострадал бы от такого преизбытка прекрасного?

Урал показал ему свой Каменный цветок, в ответ на эту распахнутость глаз, напряжение воли.

Его и не его максима:

Безобразное — это прекрасное,
что не может вместиться в душе.

Но разыскание такой красоты — итог решения и воли видеть и увидеть.

На таком пути — свои контракты у поэта были и с тем, кому пишут «Ты» с большой буквы.

Все, что взял у Тебя, до копейки верну
и отдам Тебе прибыль свою.
Никогда, никогда не пойду на войну,
никогда никого не убью.

Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,
обнимают подружек без рук.
Не за то ли сегодня я так одинок,
что не вхож в этот дьявольский круг?

Мне б ладонями надо лицо закрывать,
на уродов Твоих не глядеть…
Или должен, как Ты, я ночами не спать,
колыбельные песни им петь?

Это стихотворение 1996 года, «первой чеченской».

Наш герой не готов уступить свое время Мефисто. Если с дьяволом места, с гением Горы он готов сыграть (с намерением переиграть в итоге), то с бесами времени ему не по пути.

И весьма разное отношение к первой чеченской войне у лирического героя Рыжего и у Данилы Багрова, вернувшегося оттуда, не правда ли? Они полярны, — антиподы, условно схожие лишь тем, что у обоих — ссадины на лице. Но выводы — разные.

Рыжий — и не модернист, и не постмодернист. Он — архаист. Его референтная группа — уже упомянутый Огарев, Аполлон Григорьев из хрестоматийного уже стиха «Так гранит покрывается наледью».

Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.

Поэтика Рыжего, его интонация — это действительно «задолго до Блока». Это Апухтин, Алексей Константинович Толстой, это — до-модерн.

На «Уралмаше» была сделана техника для бурения Кольской сверхглубокой скважины, СГ-3. Эта выработка — до сих пор самая глубокая в мире. Смехотворно короткая вообще-то: менее 12,3 километра. Вот царь земли, венец природы, рассмотревший в общих чертах и дальний космос, может заглянуть себе под ноги не более чем на такое расстояние Да, кое-что может рассчитать. Предложить гипотезу того, что там, в ядре земли. Известная со школы магма? Кристалл?

Борис Рыжий, профессионально и потомственно интересовавшийся глубиной недр, также поискал глубокие, далеко залегающие пласты, фигуры, звенья и в истории русской поэзии, в цепи своих предшественников.

Простота. Неочевидность. Риск во всем. Примерно такие вехи на пути. И он зашел глубоко. Не раньше Владимира Сергеевича Соловьева.

Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.

Это финал того позднего стиха, где «Осыпаются алые клены» и пейзаж, мир виртуально, гипотетически сочинен Огаревым.

Даже ад там — заброшен и не подновлен, это иллюзорный, галлюциногенный, как многое на Урале, ад древности — тот, куда ссылали поэтов 1840–1860-х.

«…Самоубийце, ясно, ад», — написал в «Балладе» о Рыжем Алексей Пурин. О котором сам Рыжий писал в стихе «Брега Невы», начинающемся так:

Брега Невы. Портвейн с закускою
Приносит как бы половой.
Сидим типа компаньей узкою
В одной пивной на Моховой.

………………………

Сижу и думаю о том,
Как я люблю моих друзей.
И что, блин, может быть, потом
Тут будет, видимо, музей.

Музея в пивной на Моховой нет, но доски в честь Бориса в Екатеринбурге набиты, и тленья его стих убежал.

«33 рубля за стихи»

Настоящая слава начинается, когда ее оспаривают. В комментариях к новости на екатеринбургском ресурсе Е1 о «Рыжем трамвае» (оранжевая «Татра» будет три месяца ходить по маршруту № 15, памятным местам поэта) многие процитировали лучшие стихи Бориса, один записал: «Неплохо, с меня пузырь», а последовательно уральские типы высказались четко: «А нормальных трамваев не планируется на линию выпустить, например чтобы на работу и с работы добраться?» и «33 рубля за стихи, катитесь куда подальше, заботливые вы наши. И 15-й трамвай не дождешься, хоть по 40 минут на остановке жди. Какая-то профанация».

В Екатеринбурге вечный транспортный затор, а в остальном… Слава же и есть профанация: поход текста и имени к непосвященным. Борис вообще ушел к простецам сразу, простецом не будучи. Претензия к поэту за транспортный затык — это и есть живая gloria mundis, которая пока никуда не проходит, не transit. Лишь началась.

В черной арке под музыку инвалида —
Приблизительно сравнимого с кентавром —
Танцевала босоногая обида,
Кинем грошик да оставим стеклотару.
Сколько песен написал нам Исаковский,
Сколько жизней эти песни поломали.
Но играет, задыхаясь папироской,
Так влюбленно — поднимали, врачевали.
Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам,
Верно, мы с тобой о жизни знаем мало,
Дай, Господь, нам не создать стихов и песен,
Чтоб под песни эти ноги отрывало.
Допивай скорей, мой ангел, кока-колу,
В арке холодно, и запах — что в трактире.
Слишком жалобно — а я как будто голый,
Как во сне кошмарном, нет — как в страшном мире.