Недавно вышла книга Ольги Берггольц «Я пишу здесь только правду» — избранные записи из дневника, который она вела в течение полувека и который был впервые издан целиком в трех томах несколько лет тому назад.

Берггольц конца 1920–1930-х — автор очень идеологически правильных и очень посредственных стихов. Одна из первых красавиц советской литературы, недолгая жена известного поэта Бориса Корнилова, любовница всесильного главы Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) Леопольда Авербаха.

В 1937-м за связь с врагами народа (Авербах к тому времени арестован; чуть позже будет арестован и расстрелян Корнилов) ее исключают из Союза писателей и из кандидатов в члены партии. После допроса по делу Авербаха она попадает в больницу с преждевременными родами и теряет ребенка (до этого две ее дочери умерли во младенчестве). В конце 1938-го арестовывают и ее саму, избивают на следствии, и она рожает в тюремной больнице мертвого ребенка. Больше детей у нее не будет. Полгода Берггольц проводит под арестом, но тут начинается «бериевская оттепель», и ее выпускают.

Дальше — блокада.

После войны ей достается во время кампании против ленинградских писателей и ленинградского партийного руководства, но по сравнению с 1937–1939-м это уже мелочи.

Она продолжает печататься, у нее выходят сборники стихов. Но она мучается из-за невозможности сказать всю правду и от ощущения, что пишет хуже, чем может, чем должна. Обманывает себя и окружающих: «Я буду еще писать стихи — я могу лучше Цветаевой, лучше Ахматовой — настоящие женские стихи, где судьба. Я их много не дописала». Все больше и больше пьет: «Когда-нибудь всех спросят: «А что вы делали в начале 50-х?» Я отвечу, что пила, и многие захотят со мной поменяться биографией». «Трагическая и надломленная Ольга», — называл ее идеолог легендарного «Нового мира» 1960-х Владимир Лакшин.

Главной книгой Берггольц стал дневник — долгий, мучительный расчет с верой в Сталина и партию, с самой собой, со всем написанным для печати. Детальная хроника многолетней (и часто безуспешной) борьбы со страхом, двоемыслием, оглядкой на цензуру.

В одной из дневниковых записей Берггольц рассказывает, как в начале 1952 года дважды съездила на строительство канала Волга–Дон, увидела там «безысходную, жуткую каторгу», «историческую трагедию небывалых масштабов» — и написала по следам тех поездок что-то официально-лживое, при этом «всячески стараясь уверить себя», будто что-то важное между строк «протаскивает», «дает подтекст».

Этот фрагмент несколько человек перепостили в Фейсбуке* — и под каждым постом по нескольку однотипных комментариев: «приспособленка», «ненавидела, но виляла хвостом», «чего еще от таких ожидать». Реплики не троллей, вполне реальных людей, более того — инфлюэнсеров, лидеров мнений. Один из комментаторов презрительно написал: «Типичная судьба совписа». И неожиданно оказался прав. Типичная судьба, типичная трагедия.

По совпадению в тот же день, когда мне попались посты про Берггольц, я наткнулся на дискуссию об Александре Фадееве. То есть дискуссии, собственно, не было.

Фадееву действительно есть что предъявить. Как генеральный секретарь Союза писателей он принимал активнейшее участие и в ждановском походе против Ахматовой и Зощенко, и в борьбе с «безродными космополитами». Более того, по некоторым свидетельствам, лично снабжал органы компроматом на арестованных коллег. Правда, не упускал случая помочь тем, в чьей травле участвовал. Клеймил в газетах опальных литераторов — и передавал им деньги.

И к такому — с пониманием? Такому — сочувствовать?

У поэта Константина Левина есть стихотворение, написанное по следам фадеевского самоубийства. Оно начинается словами «Я не любил писателя Фадеева». Любить Фадеева Левину и впрямь было не с чего и незачем. Членом Союза писателей он не был, в литературном процессе не участвовал, печататься не стремился. Тем не менее заканчивается его текст строчками:

Ведь был он лучше многих остающихся,
Невыдающихся и выдающихся,
Равно далеких от высокой участи
Взглянуть в канал короткого ствола.

В этом, как ни странно, сходились почти все современники Фадеева: и в том, что он был «лучше многих остающихся», и в том, что его самоубийство было единственно возможным способом вернуть судьбе масштаб, превратить жизнь литературного функционера в биографию писателя. Писателя, чей «Разгром», напомню, в середине 1920-х был восторженно принят и единомышленниками, и недругами. И который, став «министром по делам литературы», два из трех своих следующих романов не окончил, а третий по окрику сверху послушно переписал, загубив немногое живое, что в том тексте изначально было.

Но что было очевидно современникам — непонятно людям следующих поколений. И вот уважаемый ученый, популяризатор науки по поводу статьи с упоминанием Эренбурга пишет: «Приводить Эренбурга в контексте «культурного слоя» можно только как пример тех, кто его разрушает». И другой ему вторит: «Послушно исполнял волю Сталина, лгал и предавал, а потом, когда стало можно, прославился ликбезовскими рассказами о великих для дикой советской публики».

И опять вроде бы не возразишь. Выполнял сталинские поручения? Выполнял. Врал при этом? Еще как. Не говорил всей правды в мемуарах? Не говорил.

Но почему именно это вышло на первый план? И куда делось все остальное: стихи и проза, общение на равных со всеми европейскими знаменитостями, гражданская война в Испании, статьи военных лет, работа над «Черной книгой», повесть «Оттепель», давшая название эпохе? Почему умолчания в мемуарах Эренбурга оказались важнее того переворота, который «Люди, годы, жизнь» совершили в картине мира целого поколения?

Одно из объяснений — аберрация зрения при взгляде на зло нынешнее, лишенное малейшей эстетической выразительности. На Z-поэтов, Z-прозаиков, Z-режиссеров. На тех, кто выбрал путь компромисса, кто послушно убирает из репертуара неблагонадежных авторов, проводит спектакли для «ветеранов», перерезает ленточки на «новых территориях».

Уже и у «военкоров» нашелся один, взглянувший «в канал короткого ствола». А у этих не то что трагедии, но даже ничтожной драмочки не предусмотрено штатным расписанием. Если запои, то с сознанием своей правоты, если дневники, то в телеграме и без всяких «борений с собой». То ли деятели культуры измельчали, то ли просто время сложного зла прошло. Все одномерно и однозначно. Каков Сталин — такие и Фадеевы.

* Принадлежит компании Meta, запрещенной в РФ.