Сапольски — ученый, совмещающий две специальности: нейробиологию (изучение мозга) и приматологию (изучение обезьян, особенно человекоподобных). Поэтому, как нетрудно догадаться, в книге много биологического анализа и очень много примеров из обезьяньей жизни, которые этот анализ подтверждают. Драматургия книги — точнее двух: первого тома и второго — выстроена просто: все начинается подробным разбором того, как химия и биология заставляют нас чувствовать то, что мы чувствуем, и действовать так, как мы действуем. Для человека, у которого с обеими дисциплинами отношения напряженные, эта часть книги может показаться нечитаемой — но позже, когда беседа о добре и зле выйдет на уровень социологии и культуры, все станет значительно проще. И вот с этого места — с разговора про жизнь «вообще» и наше место в ней — начнем читать книгу и мы.

У Сапольски в числе прочего подробно описаны несколько механизмов человеческого поведения, понимать которые для нас сегодняшних особенно полезно. Скажем, с точки зрения биологии он описывает и тягу к коллективизму, и отношение к насилию, и любовь к делению на «своих» и «чужих», и конформизм — и даже деление на либералов и консерваторов (sic!). Но будем последовательны.

«Наши» и «ваши»

По точной метафоре Сапольски — жутко понравившейся ему самому, — «корни коллективизма уходят в культуру так же глубоко, как корни пшеницы в землю». Ни биолог и приматолог Сапольски, ни его читатель я не знаем, насколько глубоко уходят в землю корни пшеницы, но суть метафоры понятна: привычка идентифицировать себя через принадлежность к коллективу очень тесно связана с культурой той страны, в которой мы живем. Рассуждая о знаменитом американском индивидуализме, биолог вспоминает, что вообще-то американцам и не с чего быть коллективистами: эта нация создана переселенцами, изгоями, эмигрантами, которые уехали в Новый Свет за голубой мечтой — естественно, в каждом отдельном случае личной, а не коллективной. Не то оседлые земледельческие культуры: когда твои предки во всех обозримых поколениях занимались в основном тем, что все вместе, одним колхозом или одной общиной возделывали поля, — сложно в один момент взять и перестать рассуждать в категориях рода, народа и родины.

Эту мысль вряд ли можно назвать новой, но согласимся, что взгляд с птичьего полета такой высоты действительно многое объясняет: иначе чем еще объяснять такую острую ненависть «народа» к любым индивидуальным достижениям, к индивидуальности вообще — проявляющейся хоть в мировоззрении, хоть в одежде, хоть в поведении. Если мышление в категории «мы» действительно последовательно воспитывается веками, вряд ли можно ожидать, что в течение всего лет тридцати человек возьмет и научится думать в категории «я».

При этом идентификация себя через «мы» имеет один очень серьезный побочный эффект: где есть «мы» — там есть и «они».

Причем деление они усваивают сразу — например, по первому приветствию воспитателя в детском саду: «Здравствуйте, девочки и мальчики!»

При этом естественно, что любые «мы» по определению воспринимаются лучше, чем любые «они». В книге приводится эксперимент: обезьянам показывали фотографии особей их группы вперемешку с чем-то приятным (фруктами) или неприятным (пауками). Те пары, которые были построены на контрасте (свой + паук и чужой + фрукт), обезьяны рассматривали дольше, как бы удивляясь: как это хороший наш может стоять рядом с такой гадостью? как это такая гадость, как чужой, может быть рядом с приятным бананом?

Как показывает жизненный опыт — и как пишет Сапольски, — у людей отношения между своим и чужим выстраиваются часто не слишком сложнее, чем у подопытных обезьян:

Чувство превосходства «своих» — это первая скрепа, которой держится сообщество «мы». Но ее одной было бы маловато, поэтому всегда в интересах сообщества «мы» сформировать запасные: например, скрепить членов совместными обязательствами перед группой (допустим, чувством долга или чувством вины). Последнее, кстати, особенно действенно: по словам Сапольски, чем более виноватым себя чувствует человек по отношению к «своим», тем хуже он ведет себя по отношению к «чужим».

С делением на «своих» и «чужих», правда, неизменно возникает несколько интеллектуальных трудностей. Например, случай, когда все «они» по определению плохие, но вот этот конкретный представитель «их» почему-то хороший (пример Такера Карлсона, скажем). В таких ситуациях неизменно включается механизм «вы не понимаете, это другое» — «За чем, без сомнения, последует похвала себе за широту взглядов». При этом сложность для человеческого мозга заключается еще и в том, чтобы всех «чужих» не просто научиться воспринимать с враждебностью или презрением, но и в том, чтобы разглядеть в них угрозу:

При этом понятно, что группе «мы» выгодно поддерживать среди своих членов агрессивность по отношению к «ним». Выгодно это в основном потому, что в тех группах, у которых отношения с соседями напряженные, внутренний конфликт сведен к минимуму. Игры в мировые заговоры против «нас» или в войну с «ними» — это типичный пример поддержания этого самого уровня агрессии. Но такие игры — переводящие вообще-то неантагонистическое деление «мы»–«они» в антагонистическое «свои»–«чужие» — тоже провоцируют сложности. Сложность здесь состоит в размытой ценности выигрыша:

И вот здесь место биологии занимает политика.

Биология политики

Политические взгляды человека никогда не подвешены в воздухе — обычно они плавно вытекают из его взглядов на искусство, на природу, на погоду и на то, сколько и каких чистящих средств надо закупить в магазине. Конечно, связь между выбором обоев и голосованием за Трампа не всегда прямая и последовательная, но она есть. При этом связь между интеллектуальными способностями и склонностью влево или вправо тоже есть — и Сапольски приводит результаты некоторых исследований, которые я здесь из толерантности цитировать не буду.

Дело в том, что любая иерархия — это перекладывание ответственности на вышестоящего, это ожидание, что за тебя все решит «старший». Иначе говоря, это в чистом виде инфантилизм. Инфантилизм и ожидание простых ответов на сложные вопросы, ответ на которые должен быть не спущен сверху, а сформулирован самостоятельно, конечно же, связаны с низким интеллектом. При этом направление в разные политические стороны далеко не всегда связано с интеллектом — а вот с тонкой душевной организацией гораздо чаще:

Понятное дело, что любое новшество по определению означает нестабильность, а нестабильность ведет за собой неуверенность — и все это приводит Сапольски к неутешительному (для аудитории газеты, конечно) выводу: проще перековать либерала в консерватора, чем наоборот. Даже в мирное время, когда за проповедь свободы и прав личности не грозит ничего, быть либералом оказывается сложно: с точки зрения биологии любое увеличение когнитивной нагрузки (или усиление биологических потребностей) заставляет наш мозг становиться более консервативным. Мы становимся консервативнее от голода, от мороза, от усталости — от чего угодно, потому что консерватизм автоматически обещает нам более стабильное состояние, экономящее силы нашего организма.

Даже биология, как выясняется, не может быть вне политики.

Биология конформизма

В процессе рассуждений о том, что выгодно и что не выгодно некоей группе «мы», и тем более о том, как один отдельный организм подчиняется общей политике, не может не возникнуть простой вопрос: а кто вообще формирует эти группы и кто формулирует политические лозунги, которым надо подчиняться? Ответ на этот вопрос понятен: этим занимаются «элиты». Интереснее здесь то, что сам по себе процесс подчинения этим элитам — тоже механизм вполне биологический.

Сапольски приводит интересные цифры: оказывается, в экспериментах, когда испытуемому в группе задают один и тот же вопрос, что всем остальным, его мозгу требуется меньше 200 мс для того, чтобы понять, что он готовился ответить не то, что отвечают остальные. А 380 мс ему требуется на то, чтобы изменить мнение — пусть даже на неправильное, зато на мнение большинства.

Это не апологетика конформизма, это биология — та же самая биология, которая привела к знаменитым результатам не менее знаменитого Стэнфордского эксперимента. Автор этого эксперимента сформулировал, что проблема, мол, не в том, что ложка дегтя портит бочку меда, а в том, что ложка меда будет безнадежно испорчена, если окажется в бочке дегтя. Наш мозг по природе настроен на адаптацию к окружающим условиям — и если эти условия чудовищны, они вряд ли сохранят его в ангельской чистоте.

И все-таки, раз существует нонконформизм, сама по себе склонность к подчинению — еще не диагноз. По Сапольски, существуют факторы, которые могут эту склонность усиливать, — среди них, например, не только усиление чувства вины, но и его размывание (он приводит в пример солдат, которые должны были расстреливать пленных и одному из которых давали оружие с холостыми патронами. После этого каждый из расстреливавших надеялся, что убил пленного не он — а раз так, то ничего страшного и не произошло и никакого вреда от подчинения приказу не случилось). Повиновение авторитаризму и диктатуре может объясняться таким фактором, как постепенность: гайки закручиваются не сразу, а на протяжении лет, и те, кто политикой не интересуется, далеко не сразу замечают, что что-то пошло не так. И, конечно, повиновение может объясняться тем же инстинктом самосохранения, который включает склонность к консерватизму: в «тяжелые времена» основными чувствами становятся неуверенность и желание найти что-то устойчивое — и тогда единственным прибежищем может стать повиновение.

Все это только малая часть из тех объяснений, которые дает книга Роберта Сапольски. На всякий случай уточню, что писал он эту книгу совсем не про Россию, его главный герой — человек вообще, homo sapiens, и это поражает больше, чем сам по себе медицински точный анализ. Все два тома «Биологии» — это, по сути, «разъятие музыки»: выворачивание наизнанку всех привычных нам чувств, поступков, привычек и рассматривание каждого из них под микроскопом. И после этого рассматривания, после того, как любая сакрализованная абстракция — вроде принадлежности к народу — оказывается разобрана по запчастям, — значительно проще становится понимать и себя, и все, что происходит вокруг, и биологию добра и зла.