«С такими мыслями мы вас отпустить не сможем»

Среда, середина рабочего дня, спешно отменяю все встречи, которые еще остались на сегодня, чувствую, как подкатывают слезы, записываюсь на прием к психотерапевту на завтра в 11. Дотерпеть.

Приехать домой на такси и лечь спать.

В пятницу нужно лететь искать могилу отца, знакомиться с краснодарским ПНИ, видеть, как он жил последние несколько лет и умер совсем один. Ненависть и чувство вины к самой себе, что отвалилась, перестала выходить на связь, потеряла координаты.

Бью кулаками в стену, кричу. Меня трясет. Вызываю скорую. Я так больше не могу. Не могу.

Выпиваю три таблетки успокоительных, сажусь на диван и жду приезда скорой. Все, что от них нужно, — вколоть что-нибудь, чтобы я уснула.

В квартиру заходят трое мужчин, с собой у них нет ничего — ни чемоданчика с медикаментами, ни журнала записей. Просто три огромных мужика уговаривают меня поехать в больницу:

— Приедете, напишете отказ от госпитализации, и вас сразу отпустят. Мы должны вызов отработать, зачем вы нас вызывали тогда?

Уходим. В машине скорой меня резко начинает рубить в сон — подействовали успокоительные. Едем в сторону Уделки с сиреной.

Заходим в приемное отделение — прихожая с шестью скамейками вдоль стен и туалетом.

— Нам нужен ее паспорт, — говорит медбрат, подходя ко мне с Викой (это моя подруга). Меня отдельной уже нет. В ближайшие четыре часа ко мне лично обратятся только с просьбой раздеться полностью.

Мы сидим и ждем, очередь работает по внутренним правилам. Вместе с нами в прихожей три бабушки с разной степенью деменции, замужняя пара лет 45 и пара двадцатилетних.

Одна из бабушек — тонкая, хрупкая, в спортивных штанах и розовом берете ходит кругами, пытаясь застегнуть молнию на пуховике. Руки не слушаются, ничего не получается. Каждый раз, проходя мимо двери, она старательно дергает за ручку, ничего не выходит: чтобы открыть дверь, нужна специальная отвертка, она есть у всех «скориков» и медицинского персонала приемного отделения.

Другая бабушка сидит в одном халате.

— Сколько же можно тут сидеть? Уже четвертый час пошел, я замерзла вся.

Заходит парень, мой ровесник. Высокий такой, красивый, улыбается, подзывает медбрата и тихонечко говорит:

— У меня голоса, я лежал у вас осенью, они снова пришли.

Его сразу же ведут на прием, через 15 минут он выходит в клетчатых штанах, огромной куртке и в сандалиях, весь перевязан веревкой. Идет спокойно, совсем не понимаю, зачем веревка.

Молодая пара двадцатилетних людей. Муж и жена. Парень очень худой, весь трясется, тихо спрашивает разрешения покурить и не получает ответа, девушка просит его расслабиться, делает массаж шеи, целует лоб, прижимает к себе.

— Это просто весна, скоро все закончится, пожалуйста, расслабься.

Она пытается научить его играть в ладошки:

— В детстве девочки в это играют, ты, наверное, не знаешь, хлопни меня по ладони.

Ничего не выходит. Парня забирают, девушка уходит.

Прошло три часа. Всех, кто был с нами, приняли, я видела только переодетых в огромные куртки и одинаковые штаны в клетку людей, которых вывозили из отделения на скорой.

— Грекова? Суицидальные попытки? Мысли?

— Только мысли. Нам обещали, что вы нас отпустите, я уже выпила успокоительные и в полном порядке. Мне нужно лететь к отцу в пятницу, никак нельзя терять время.

— С такими мыслями мы вас отпустить не сможем, вдруг вы выйдете — и того. А нам потом сидеть из-за вас. Лучше добровольно соглашайтесь, а то будем через суд решать — точно ничего не успеете.

— Вещи доверяете подруге?

— Конечно.

— Проходите в комнату, раздевайтесь догола.

Я стою в проходной комнате, голая, меня берет за руку мужчина в черных тканевых перчатках.

— Ногти длинные? Отрежем.

Он достает большие ржавые ножницы и отрезает мне все ногти на руках под корень.

— Одежду сворачивайте и передавайте подруге, а вам вот.

Те самые штаны в клетку, ночнушка с цветочками, шлепки и огромная вонючая куртка.

— Пойдемте.

Я успеваю перекинуться с Викой несколькими словами, меня уводят и сажают в машину. Уже ночь, на улице темно и холодно.

Мы заходим в отделение, меня забирает медсестра.

— Раздевайтесь целиком.

Отнимают штаны, шлепки и куртку, санитар из приемного забирает их и уходит.

Я стою голая под присмотром двух медсестер.

— Вы понимаете, где вы находитесь?

— Очень хорошо понимаю.

— Почему вы здесь?

— Очень устала.

Одна из медсестер не к месту хихикает.

— Берите ночнушку, вот халат и тапочки, идите за мной.

Мы заходим в большую палату, здесь десять кроватей, заняты не все. Все спят.

— Подъем в семь, спокойной ночи.

Тут все очень добры друг к другу

Утром я просыпаюсь от голосов соседей.

— О! Новое мясо подвезли, давно не было.

— Она очень красивая, молоденькая совсем.

— Как зовут ее?

— Меня зовут Маша, — отвечаю.

Поднимаюсь, пытаюсь найти очки.

На тумбочке моей лежит книга Оруэлла «1984» и рулон туалетной бумаги. Обо мне позаботились.

— Лучше сейчас сходи в туалет, потом его закроют на пересменку.

— Здесь у нас библиотека, а здесь шкаф с дезодорантами и прокладками, зубная щетка с пастой тоже лежат отдельно в душевой, ее открывают два раза в день. У себя хранить ничего нельзя. Еще нельзя штаны на веревочках, вон у Кати просто вытащили их при приеме, майки с лямками, карандаши, ну ты понимаешь, все, чем можно убиться, запрещено.

Позже я узнаю, что исключения все-таки есть.

Трижды преступно нарушала правила — мыла голову в раковине в туалете и старалась быстрее проскользнуть в палату и сделать вид, что сплю, укрывшись с головой покрывалом, пока волосы не высохнут.

Я иду по коридору в туалет, вокруг меня скапливаются люди.

— Как тебя зовут? Ночью приехала? И кто же тебя сдал сюда? Скажи подруге «спасибо».

Из коридора в комнаты нет никаких дверей, широкие проемы, обитые листом металла, в двери туалета — круглое окошко. Заглядываю, там кто-то есть.

Дверь приоткрывается:

— Да ты заходи, чего морозишься?

Одна девушка сидит на унитазе, другая чистит зубы в раковине рядом. Свободен еще один унитаз и биде, перегородок нет, огромное окно на первом этаже с решетками, но без штор и затемнений.

— Шторы тоже нельзя, вдруг решишь повеситься. — Грекова, кровь! Моча! Мазки! — слышу я на все крыло. Шесть пробирок с кровью, мазки на разные инфекции. И баночки. Заполнить их не получится. Пока вообще не представляю, как тут ходить в туалет.

— Нет мочи? Да ну! Ладно, завтра сдашь. У Грековой нет мочи! — снова слышу я крик на все отделение.

— Собирайся на завтрак, по утрам нам дают передачки, у тебя еще ничего нет, но мы обязательно поделимся, тут все очень добрые друг к другу, понимающие.

Обо мне заботятся.

Завтрак четверга — это пресная рисовая каша на воде и растворенное сухое молоко с солью, два куска булки, кусок масла. Если перевернуть тарелку, еда не вываливается. Пытаюсь взять ложку в рот, начинается рвотный рефлекс.

— Ну модель! — слышу из-за спины комментарий медсестры. — Пока все тарелки и стаканы не сдадите, передачек не получите.

При этом ничего нельзя выносить из столовой. Но есть те, кто умудряется. У меня получалось несколько раз протащить горсть орехов или протеиновый батончик, но чаще всего на выходе из столовой проверяли карманы.

У меня особенности пищевого поведения, они в том, что я почти не ем «взрослую еду», овощи, крупы, супы. Это не какая-то придурь или капризы, меня, правда, сразу начинает воротить, большую часть продуктов, которые я не ем, я никогда не пробовала. В таком режиме на свободе у меня всегда с собой есть фрукты, орехи, сладкое. Но в режиме этой больницы я попала в тупик, он в дальнейшем поможет мне выбраться отсюда, но до этого момента несколько дней я буду в предобморочном состоянии от голода.

Про это здесь говорить не принято

Две сушки под матрасом как успокоение и причина для радости.

Со мной в палате еще четверо. Беременная девушка Оля, судя по размеру живота месяце на шестом, которая постоянно сомневается, беременна она или нет.

— Было три теста, один отрицательный и два положительных. Я верю в отрицательный. Какие мне дети? Сама еще ребенок. Бабушка хотела назвать меня Марией, папа — Мариной. В итоге я Оля. Маша, скажи, у меня биполярка? Что такое психоз? Кажется, у меня острый психоз. Я сама себе скорую вызвала, потому что подумала, что беременна. А я не беременна, у меня тест отрицательный и месячные начались.

В понедельник Олю отвезут на УЗИ. Приехав оттуда, она будет очень сильно нервничать, ходить по коридору больше часа, постоянно зачитывать вслух правила поведения: «не приставать к медперсоналу, не разговаривать в коридоре, не заходить без нужды в туалет, на тихом часу лежать на кровати, не доставать всех вопросами».

— Что показало УЗИ?

— Я не беременна!

Медперсонал называет Олю «электровеником», «тем еще кадром», «дорогушей», «торпедой», есть пара матерных определений.

Сама Оля рассказала мне, что закончила универ, работала в отделе продаж, а потом стала пешим яндекс-курьером. Кирилл, отец ребенка, выбил ей половину зубов по пьяни.

— Мозги-то у меня есть, только я устала ими пользоваться.

Вера и Шура тут из-за депрессии (но это официальная версия, настоящая причина — попытка суицида, про это здесь говорить не принято, так и на два месяца загреметь можно).

Шура частенько говорит, что в следующий раз точно не будет закидываться таблетками, два дня в реанимации и все без толку.

Им обеим чуть больше двадцати. Оле — двадцать четыре.

После обеда меня позвали к психиатру, который будет меня тут лечить. Это была долгая встреча, часа на полтора, я рассказывала про отца, ревела, потом перешла на шутки про работу, действительно радовалась. Мы обсуждали мой возможный диагноз, изменение цепочки лечения. Но самое главное — он, конечно же, никуда меня не отпустил.

— Недельки две побудете здесь, хочется вас разглядеть получше.

— Хотите, я к вам каждый день приходить буду? Могу на работу привозить, чтобы вы меня разглядели, как положено.

— Извините, Мария Юрьевна. Я на себя это брать не буду, могу дать позвонить Вике, чтобы вам хоть какие-то вещи принесли.

Звоню Вике, очень стараюсь шутить и бодриться:

— Принеси мне штаны, только без завязочек, а то задушусь, и чего потом? Еще дезодорант шариковый, только не в стекле, яблоки, орехи, книжку и пижаму. Звонить больше не положено, я справляюсь и очень тебя жду.

После разговора с врачом и Викой вбежала в палату в слезах, накрылась одеялом и ревела во весь голос. Соседки, уточнив, что никто не умер, спешно удалились из палаты. Две недели в этом аду я не протяну.

«К тебе сейчас кто-нибудь приходит?»

Первая палата — смотровая. Это значит, что за всеми ее пациентами круглосуточно следят. Напротив палаты всегда сидит медсестра и что-то фиксирует у себя в журнале, периодически уточняя у нас фамилии. В смотровую за неделю привезли и распределили 12 человек.

На следующий день после разговора с врачом меня перевели в другую, палату № 6. Здесь вместе со мной было всего пять человек. Балерина, знающая в совершенстве шесть языков, девушка весом чуть больше сорока килограммов. Я ни разу не видела, чтобы она ела в столовой, но под подушкой у нее всегда оказывались конфеты.

Соседка Яна тут два месяца, дома осталась восьмилетняя дочь, за ней присматривает коллега Яны.

— Вообще я риелтор, но как только выйду, буду искать другую работу. Ну нельзя человеку с ребенком жить в таком режиме. Иногда попадались такие клиенты, которые в три часа ночи присылали эмоциональные голосовые в вотсапе, а после начинали звонить по десять раз, пока не подниму трубку. С кем-то после трех месяцев поисков я все-таки решалась расстаться, получив за свою работу только пачку недовольств и проклятий.

— Как ты оказалась здесь?

— На скорой привезли. Я приехала с работы и «понеслась», стараюсь об этом не вспоминать, очень стыдно перед дочкой, да и вообще, стараюсь думать только о хорошем. Кто вызвал скорую, я не знаю, да и первые несколько дней здесь совсем не могу вспомнить.

К моей кровати была придвинута другая. Здесь лежит Таня, каждое утро я просыпалась под ее пристальным взглядом.

— Как думаешь, я вернусь в нормальное состояние? — спрашивает она каждое утро.

— Конечно, и довольно скоро, — пытаюсь ее успокоить. — Смотри, как сильно ты меняешься, каждый день все лучше и лучше, вчера даже улыбалась, и сколько кругов мы с тобой навернули в коридоре.

Чаще всего Таня лежала целый день в кровати, укрывшись одеялом так, что только глаза были видны. Но иногда мне удавалось уговорить ее «прогуляться». Здесь Таня всего две недели, но до больницы два месяца ходила в ПНД.

— Почему они поменяли мне лекарства? Получается, все, что было раньше, не имеет смысла? Знаешь, от чего эти таблетки? Мне добавили еще какую-то на ночь.

— Давай я рядом с тобой встану при раздаче лекарств и постараюсь узнать.

Здесь мое базовое образование клинического психолога и опыт наблюдения у частного психиатра очень помогали.

Таня работала продавцом-кассиром во «Вкусвилл» 10 лет.

— Ужасно устала, ну и работа очень нервная. Вряд ли меня обратно возьмут, я довольно скандально оттуда ушла. Что буду делать — не понимаю, но точно вернусь в ПНД. Хорошо, что муж зарабатывает и у нас хорошие отношения, правда, он каждый день мне говорит, что нужно радоваться жизни, и спрашивает, почему же я так надолго приуныла, ужасно раздражает это, как будто это я сама решила запустить в голове эти дурацкие мысли.

— Ты думаешь о смерти?

— Только о ней и получается.

Наше отделение единственное, где встречаются парни и девушки. Мы вместе ходим в столовую, рассаживаемся там в свободном порядке. Нам вообще здесь гораздо свободнее, чем в других отделениях, об этом мы ежедневно слышим от медперсонала: «Совсем распоясались, и карты у них есть, и краски с кисточками. Не психушка, а курорт!» Или: «Что это тут у вас по три книги на тумбочке? Одна, ну максимум две. Изба-читальня! Тут больница, психиатрическая больница».

Однажды я проснулась от того, что мою тумбочку проверяет сестра-хозяйка.

— Что это такое? Игрушка? — дальше она с минуту пытается оторвать глаза и нос у несчастного плюшевого енота, которого мне тайком за пазухой пронесли друзья. Ничего не выходит, прошел фейсконтроль. Вообще в это утро она нашла у кого-то из новеньких вышивку, а это, понятно, жесточайшее нарушение всего. Ну и понеслась проверять все тумбочки в 7 утра.

Парни у нас в отделении в среднем старше девушек, там было несколько очень взрослых мужчин. Один из них — Сережа, коренастый мужчина, с лысиной и не меняющейся улыбкой. Серега не разговаривает, но все понимает. Позже я увижу его жену во время свиданок, и станет понятно, что он совсем недавно «съехал», она принесла целый альбом фотографий и знакомила его заново с самим собой и семьей.

Один из моих корешей — Давид Забиякин. Парень-сирота, «с семи лет по дуркам». Эту звучную фамилию дали ему в интернате. Мы познакомились в столовке, из парней с ним никто не хотел сидеть, Давид сел у окна, рядом с Олей. Их объединяла всеобщая нелюбовь, я села за их стол и больше не меняла место.

Давид очень заботливый, с очень острым ощущением справедливости. У него не было своих передачек, но он всегда стрелял что-нибудь и на нас с Олей. Он заботился о Сереже и не уставал повторять для него все запросы медперсонала. Через несколько дней в отделение поступил парень в очень тяжелом состоянии, Давид взял над ним негласную опеку, кормил с ложки, поправлял сваливающиеся казенные штаны, менял памперс и сопровождал по коридору.

При всем этом он был ужасно вспыльчив, откликался на любую несправедливость, и его специально старались задевать другие парни, чтобы вывести из себя. Давид очень эмоционально реагировал, однажды он перевернул стол, за что получил привязку к кровати и внеочередные успокоительные.

— Я однажды в этом отделении восемь месяцев безвылазно провел, никто из интерната не хотел меня забирать.

— К тебе сейчас кто-нибудь приходит?

— Нет, никто не знает, где я. Сам себе вызвал скорую и не выхожу на связь уже вторую неделю. Когда выходил из квартиры с бригадой, забыл закрыть дверь, часто об этом думаю, боюсь, что украдут ноутбук, а больше и красть нечего.

— Где ты живешь?

— В своей квартире, мне социальное жилье выдали.

— А на каком этаже?

— На четырнадцатом.

— Вряд ли кто-то случайно туда зайдет, — пытаюсь успокоить его.

— Ну да, только если по пьяни.

— Слушай, ко мне в субботу друзья придут, могу попросить их что-нибудь принести тебе.

— А можно сигарет? С кнопкой ментоловой, ну или самые дешевые.

Сигареты Давиду мои друзья принесли, сначала он подумал, что там две пачки и очень долго меня благодарил, через пару дней понял, что их целых шесть, — с разбегу подбежал ко мне, приподнял и расцеловал в обе щеки.

Вообще мне ужасно повезло с друзьями, в гости можно приходить в среду и субботу, в два промежутка времени, каждый раз меня ждали объятия и запрещенка во всех карманах, например, вторая футболка или «лишняя» книга. Помню, как перед первой встречей, когда я не знала, в какой из промежутков ко мне придут, и не была до конца уверена, что придут вообще (мало ли что могло случиться, а связи нет), у меня колотилось сердце, на часах было уже 12.15, когда меня позвали на встречу. Это были, наверное, самые долгие 15 минут в моей жизни.

На третий день меня записали в группы психпросвещения и терапии. На первой нам рассказывали про разные заболевания, только здесь можно было открыто спрашивать, что такое острый психоз, чем отличается биполярное расстройство от пограничного расстройства личности, насколько долго может быть ремиссия при депрессии? В эту группу ходили «самые нормальные», в терапевтической было больше народу — человек двадцать. Здесь мы могли задать любую волнующую тему, и если получали поддержку от других пациентов, эта тема обсуждалась.

Первая тема была:

• как принять то, что ты находишься в дурке?
• Вторая — как много нужно времени после выписки, чтобы переварить весь этот опыт?

Когда я начала писать этот текст, прошло уже три недели, а дурка мне каждую ночь снится.

«Меня здесь даже уважают, а может, и боятся»

Здесь каждый день меняются правила. И это окей, когда касается карточной игры, всегда можно найти оправдание: «ну мы же в дурке». Сложно, когда это касается режимных моментов. Сегодня на девчонок ругаются за мат в коридоре, а завтра в столовой мне прилетит за недоеденную кашу: «Людям добавки не хватило. Ни себе, ни людям, сука». Обычно есть запрет на телевизор и даже разговоры во время тихого часа, но в дни без мата в коридоре на полную включен телек с советскими фильмами.

Во время свиданок нельзя доставать телефоны, но при этом каждое утро перед завтраком мы смотрели новости на первом канале. У парней были запрещены даже карандаши, но мой кореш Давид как-то выпросил на полчаса два карандаша, чтобы порисовать. Это были черный и красный цвета, рисунки были в крови или огне. Моя соседка по смотровой палате Катя каждый день считала количество раз, когда, по ее мнению, нарушались наши права. Однажды перед сном она подошла ко мне и на ухо произнесла: «Двенадцать…»

В последние дни моего пребывания поступило очень много новеньких. Яркая, громкая женщина лет сорока пяти по имени Лена при каждом случае говорила, что здесь ей лучше, чем дома.

— Ну а что? Еда вкусная, никто не дергает, меня здесь даже уважают, а может, и боятся.

И правда, как-то раз я застала очередь в туалет, оттуда доносились песни раскатистым, глубоким басом, расходящимся по всему отделению. Никто не решался войти. Я мало чего боюсь, тем более поющих женщин на унитазе. Лена докуривала сигаретку и очень обрадовалась моему приходу:

— О, а ты смелая, — засмеялась она и продолжила допевать песню, — попробуй «мм-мм», попробуй «джага-джага»… Ой, что-то про победу хочется, хочется уже победы.

Я уточнила:

— Победы кого над кем? — но Лена не услышала, может, и к лучшему.

— Этот день побеееееды… — на этих словах к нам вошла еще одна смелая и начала подпевать с зубной щеткой во рту.

Выпустили меня стремительно по меркам заведения. На пятый день я попросила своего врача о встрече и пришла с резким предложением выписать меня под расписку добровольного отказа от дальнейшего лечения в стационаре. Вообще любой пациент, который подписал заявление на добровольную госпитализацию в приемном отделении, имеет на это право, но чаще всего этим никто не пользуется. Обычно эта дерзость сопровождается комиссией, но тут мне повезло — в кабинете, кроме нас, никого не было, плюс я обещала сразу же пойти к своему частному психиатру, чья фамилия вызывала в этом отделении огромное уважение.

— Вообще, конечно, я рискую, но, кажется, вам здесь больше ловить нечего, еще и с вашим образованием и повышенной чувствительностью наверняка вдвойне тяжко.

Я рассказала ему, что ничего не могу есть, про кровь из носа последние три дня, и это были весомые аргументы. Договорились, что меня постараются отпустить перед майскими.

В день выписки я вскочила в 7 утра, сняла постельное белье, собрала пакет с вещами, раздала крем, дезодорант и зубную пасту новеньким. Меня вызвали за паспортом, он был в другом здании, мы шли через всю огромную территорию больницы. От красноволосой сестры-хозяйки, работающей здесь уже 30 лет, я узнала, что это самая большая больница в России. Две тысячи человек одновременно. Становится не по себе. На территории есть специальные площадки, обнесенные высокими заборами-сетками, на площадках лавочки, расставленные вразнобой. Летом сюда выводят гулять, но только из половины отделений. В здании, где возвращали паспорта, были помещения с табличками «мастерские», но их, по словам сестры-хозяйки, прикрыли лет 10 назад.

Я возвращаюсь в отделение, друзья уже приехали за мной и передали мою одежду, к ним меня пока не пускают, я решаю оставаться в столовой, в мужском крыле, мы болтаем с Давидом, я даю ему свой номер, он мечтает стать поваром, обещаю ему помочь с работой.

— Но я тебе все равно не позвоню, — смущенно говорит Давид.

К нам подсаживается парень из Коста-Рики, он учится в медицинском на кардиохирурга.

— Почему ты здесь? — спрашиваю.

— Депрессия, попал в абьюзивные отношения с русской женщиной, она меня даже била, у нас так не принято, у нас женщины робкие, и о них очень заботятся.

— Как долго ты был в этих отношениях?

— Три года. Она продолжает мне писать и звонит с разных номеров. Вообще-то она тут должна быть, а не я.

Все время, пока я сижу в столовой, на меня в упор смотрит Сережа. Когда я поднялась уходить, он подошел и тихо-тихо спросил:

— Как тебя зовут?

Вместо послесловия. Я смертельно опоздала

С папой у нас были очень близкие отношения, когда мне было 13 лет, он пропал, через три года позвонил мне из Красноярска, рассказывал, как все это время боролся с пневмонией. Я верила и даже не пыталась разобраться, в чем именно причина его исчезновения. Потом он снова пропал и появился, когда я уже училась на факультете клинической психологии. Помню, как во время его звонка искала билеты на самолет на ближайшие дни. Когда мы встретились, я почти сразу поняла, что дело было не в пневмонии, а папа мой сошел с ума. Знаний первокурсницы мне не хватало, чтобы с точностью определить диагноз, но то, что это был уже совсем другой человек, было очевидно.

В следующие несколько лет он будет регулярно попадать в больницы, а однажды, продав квартиру в Красноярске, решит проехать автостопом всю страну — от Владивостока до Краснодара. Связь наша в середине пути оборвалась, и следующей ее точкой станет закрытое отделение психиатрической больницы, ему дадут срок за кражу телевизора из кафе.

Как сейчас, помню последние дни нашей встречи, слабый, окончательно поседевший мужчина с половиной оставшихся зубов совсем меня не узнает, с жадностью накидывается на еду в передачке. В тот день мы почти не говорили, было совсем не понятно, о чем. На следующий день нам повезет больше, я приеду рано, это будет банный день, значит, таблетки будут позже. Он сразу же меня узнает, глаза заживут, мы будем разглядывать друг друга и вспоминать давно прошедшую совместную жизнь.

Мы созванивались каждый раз, когда ему удавалось выйти на связь, но с каждым разом это было все сложнее. Довольно быстро отец перешел на угрозы, требуя забрать его, врачи же говорили, что ему нужен постоянный присмотр и уговаривали подождать.

Мне было чуть больше 20 лет, я только переехала в Петербург и отчаянно искала опору в новом городе. Ни у меня, ни у него не было своего жилья, забирать отца было некуда, я пыталась придумывать схемы, но во всех этих схемах моя собственная жизнь останавливалась.

Еще через год у меня появятся первые мысли о суициде, и я приму решение на время остановить общение с отцом.

Маша Грекова, специально для «Новой»

Имена пациентов изменены.