Антонина Зимина: «Число дней в ШИЗО скоро приблизится к сотне»

• Антонина Зимина осуждена на 13 лет общего режима за госизмену. Ее муж, Константин Антонец, — на 12,5 года строгого режима по той же статье. В 2015 году на свадьбу к Зиминой и Антонец пришел сотрудник ФСБ, который открыто говорил о своей должности. Впоследствии его лицо оказалось на свадебных фотографиях, которые были высланы гостям. Среди гостей были граждане Латвии. Этого оказалось достаточно для обвинения.

ПИСЬМО

Спасибо огромное за книгу (Натана Щаранского «Не убоюсь зла». — Ред.), она открывает столько горизонтов, заставляет о многом задуматься. У нас в рабочей камере перегорели лампы, и сейчас сижу за столом в «питалке». За окном дождь. Рядом чашка кофе, играет любимое радио, «доблестная милиция» занята, им не до нас. Соседки в другой камере смотрят «Пираты Карибского моря». У меня идиллия, кофе, радио, дождь, письма. Гармония.

В комнате со мной одна соседка — мышь-полевка, ее дом где-то под досками в полу. По утрам, где-то в четыре, она скребется и шуршит, но за годы в колонии понимаю: это моя самая тихая соседка. Пару ночей назад мышь меня сильно напугала, самой стыдно — взрослая женщина, а испугалась маленькую мышь.

Можно я буду писать хаотично? Книга настолько яркая. Хочу поговорить о сохранении «духовной дистанции между собой и своими тюремщиками». Это основа основ. Как-то во время этапа из «Лефортово» в Калининград моим конвоиром была женщина, она очень интересно рассказывала, что, когда сотрудников обучают, им запрещают видеть в заключенных людей, они должны видеть не человека, а спецконтингент. Говорила и о том, что это невозможно, так как и сотрудники, и заключенные видят друг друга годами и неизбежно привыкают. Рассказывала, что в одном из лагерей, в которых работала, встретила одноклассницу среди осужденных, и обе они больше года избегали друг друга. Но я сторонник необходимости духовной дистанции с теми, кто натаскан на то, чтобы видеть в человеке зверя. В «Лефортово» была ли у меня дистанция? Да. А когда я вместе с сотрудниками смотрела и обсуждала хоккей? А когда некоторые сотрудники начали болеть за ту же сборную, что и я? Была ли эта дистанция? Я женщина, которая оказалась в мужском СИЗО. Несмотря на требование следствия быть построже и пожестче со мной, у мужчин-сотрудников (большинство из которых пришли во ФСИН из ВДВ) было свое понимание, что такое хорошо и что такое плохо. Бабу «гасить» и «кошмарить» — это плохо. Нашлись те, кто привык ко мне и проявлял человечность.

Моя точка опоры — это мои обещания и обещания друзей (которые таковыми остались). Это покажется абсолютной мелочью, но я до сих пор думаю выйти и кому-то сказать: «Ты обещал показать интересную кафешку» или «Мы договорились встретиться большой компанией за шашлыком». Кому-то из близких сказать: «Помнишь, я обещала научить готовить вкусную самсу с тыквой?» Такие совсем-совсем мелочи из данных мною обещаний, но не сдержанных, и планов, которые не реализовались, пусть они самые простые, — держат, и это и есть та самая опора в системе координат.

А на этапе,

Если «Лефортово» — «приличное» заведение, которое все же соблюдало относительную законность, то всю силу репрессивных механизмов (даже электрошокера) я ощутила в других заведениях. Но все равно продолжаю смеяться над многими вещами этой абсурдной системы.

Из-за всей абсурдности очень нелепо выглядело следствие, а еще более нелепо и как-то сюрреалистично смотрелся суд. Из-за этого, конечно, не переставала иронизировать, понимая, что, сколько бы ни дали, жить-то с этим судьям. Но самая жесть началась после суда, когда ущербная гулаговская «дочка» почувствовала свою безнаказанность. ФСИН РФ — очень странная контора, в ней есть пара приличных заведений. В остальных царит хаос, бардак, который зиждется на безнаказанности и вседозволенности сотрудников. Учреждение, в котором я сейчас, относительно приличное — ну сотрудники здесь никого не бьют, кормят относительно других заведений хорошо. Но все же ИК-2 изощренно жестока.

Соседки в перерывах между ссорами и истериками читают книжки про инопланетян и еще рассуждают, возможно ли будет выжить в СУСе, если начнется зомби-апокалипсис… Что может быть с людьми? В стране такое… а у них на уме фантастика про зомби и инопланетян.

Говорила с оперсотрудницей, просила вывести меня на католическую мессу, итог: меня не только не вывели на мессу, но и прислали сотрудницу (из-за рапорта которой я формально в СУСе) на обыск. Сделала окончательный вывод: просить никогда никого ни о чем здесь нельзя. Как глупо я надеялась, что хотя бы в вопросе со священником мне кто-то пойдет навстречу. Здесь все так же жутко холодно и сыро. Ну не буду о грустном. Пока еще я жива и у меня есть даже время на написание писем.

Вчера начала писать до этих строк, потом замерзла. Меня трясло. Только к отбою поняла, что плохо себя чувствую, давление 145/105, пульс 107, хотя пью таблетки и пульс таким быть не должен.

В главе «Алия» последние странички, где уже в Восточном Берлине Натан <Щаранский> пишет: «Интересно, что только сегодня утром я перечитал Гете и Шиллера, не представляя, что через несколько часов окажусь на их родине». Забавно, но перед этапом на суды в «Лефортово» как раз читала книгу Гете «Избирательное сродство». Она 1932 года издания, берешь в руки, открываешь и первый штамп — «Библиотека Лефортовской тюрьмы ГУ ГБ НКВД», инвентарный номер написан едкими чернилами еще перьевой ручкой, далее по штампам можно отследить историю государства… В книге переписка каких-то заключенных, они подчеркивали буковки угольком спички. Даже рассказывала о книге следователям, было очень интересно, что же стало с этими людьми, у которых шла переписка на страницах книги. Следователь подумал и сказал: «Да расстреляли их всех».

Надо увидеть людей. Через месяц-полтора к этой кормушке подлетаешь, и когда видишь человека (не важно, хорошего или плохого), испытываешь чувство, близкое к эйфории. Страшная штука. Все для того, чтобы единственным человеком, с которым можно говорить, остался следователь. Да, постоянно напоминаешь себе, что в этих условиях единственные друзья — это книги. В тюрьме многие любят читать. Чтобы не впасть в депрессию, не загонять себя тревожными мыслями о судах, следствии, своем положении и трагичной будущности, уйти в мысленные диалоги со «знакомыми незнакомцами», вот он способ выжить, сохранить свое я.

Я не написала про холод — да, это весьма обыденное, привычное наказание. В камере ШИЗО холодно почти весь год (за исключением пары недель весной и осенью, когда на улице тепло, а отопление работает). Особо ненавидимых зэков или, лучше сказать, таких, которых хотят наказать особо жестоко, лишают возможности взять теплые носки и нательное термобелье. В ПВР (правила внутреннего распорядка. — Ред.) разрешено нательное белье, но когда администрация хочет его запретить — трактует ПВР по-своему, говорят, что нательное белье — это трусы и бюстгальтер, даже колготки, которые выдает колония, нательным бельем не признают. Запрещают просто потому, что им так хочется. К примеру, я в ШИЗО оказывалась всегда с голыми ногами, никаких колготок, футболок, я уже не говорю о термобелье, а носки у меня были в зависимости от настроения начальника то капроновые, то шерстяные. Прошлый начальник разрешил мне колготки, но сотрудникам на его разрешение было наплевать, так что такой роскоши у меня никогда не было за все мои в совокупности более 60 суток ШИЗО. Холод страшный. Раньше была разрешена пластиковая бутылка, ее наполняли холодной водой, грели на батарее и перед сном брали под одеяло. Но БОР (замначальника колонии по безопасности и оперативной работе. — Ред.) запретил это. Постоянный холод — это очень тяжело. Батарея высоко, и

Проснувшись утром, чувствуешь жжение, но все равно, одевшись, прижимаешься к батарее, и так день за днем. Если чай окажется горячим, чувствуешь, как согревается тело. Душ тоже порой бывает холодным, мои соседки в некоторых случаях специально сливают бойлер перед тем, как к нам заводят мыться кого-то из ШИЗО…

…Я опять в ШИЗО. 15 суток, драка. Не выдержала постоянных издевательств. Меня выставляют виновником. Чувствую подавленность, боль и обиду и какое-то странное одиночество подкатывает к горлу… Как справиться с обидой, которая душит? Раньше я старалась переключиться на что-то другое. Даже сейчас, как отберут письма, буду мерить шагами камеру, потом буду рассматривать одуванчик, который вырос за окном. Вспоминаю сейчас книгу Натана Щаранского, который очень долго просидел в ПКТ и ШИЗО, и понимаю, что должна выдержать, но временами даже и не представляю, как сумею это сделать. У меня общее количество дней в ШИЗО скоро приблизится к сотне. Начала иногда думать о смерти. Появился какой-то страх — а если организм не выдержит?

Анна Александрова: «Какое «исправление» возможно в колонии?»

• Анна Александрова — экоактивистка, работала парикмахером в Петербурге. Воспитывала несовершеннолетнего ребенка. По версии обвинения, публиковала в интернете информацию о том, как избежать частичной мобилизации. Обвиняется в распространении «фейков» об армии (ст. 207.3, ч. 2, п. «Д» УК РФ).

письмо

Я, находясь в больнице, решила затеять такое дело. Это будут рассказы о женских судьбах. Назовем, например, «Женские лица». Я буду писать о женщинах, которые находятся со мной рядом: в камере, в автозаке, на больничной койке. Очень хотелось бы, чтобы вы это публиковали. Люди должны знать, что происходит за решетками, лично я уже не раз плакала здесь над несчастными женскими судьбами.

Итак, сегодня моя соседка по больничной палате Лена. Лена из глухой деревни в 80 км от Великого Новгорода. В больничку приехала с зоны в Саблино. Лене 35, но выглядит она на все 50, Лена «многоход». Жила в детстве с матерью и отчимом. Отчим неоднократно пытался «снасильничать», поэтому в 15 лет убежала из дома и жила у бабушки и других родственников. В первый раз села за то, что украла у дачников две подушки, одеяло и ковровую дорожку… Говорит, ее подставила свекровь, но в любом случае два года колонии за такое — многовато. В колонии Лена получила рожистое воспаление ног, болезнь Рейна и гастродуоденит. За что Лена сидит опять — обычная сейчас история: выпивали в компании, кто-то дал банковскую карту, попросил сгонять в магазин за добавкой, а утром написал заявление… Близких людей у Лены практически нет. Есть мать, которая так и живет с ненавистным отчимом, он запрещает даже переписываться с дочерью, не говоря о посылках. Передать передачку — вообще нереально, кроме того, у матери еще двое младших детей. По состоянию здоровья работать на зоне Лена не может, соответственно даже жалких грошей не получает. Питается в столовой, стреляет сигареты, болеет — вот такая жизнь. Сейчас в больничке Лена надеется на досрочное освобождение по состоянию здоровья. В родной деревне ее вроде бы дожидается гражданский муж, есть дом, но дом рушится, работы нет.

Пока Лена рассказывает о своем детстве, она то и дело плачет. Я плачу вместе с ней. Сколько у нас таких деревень! Сколько таких отчимов… Сколько таких женщин.

Неужели у государства нет ни желания, ни возможности сделать из Лены человека, гражданина? Какую пользу обществу она принесет? Какое «исправление» возможно в колонии? Кто виноват, что на 80 км вокруг села Кукуево, где Ленин дом, нет работы? И что ждет эту еще молодую женщину?

А вот еще одна женщина. В больничке режим в целом более «лайтовый», чем в СИЗО, но эта женщина с грустным лицом сидит в отдельной «клетке», одна. Это комната с кроватью и тумбочкой и зарешеченная веранда с табличкой «изолятор». Сегодня мы с ней поговорили. Она оказалась не из СИЗО, а с зоны. У нее ВИЧ и новообразование в лимфоузле. Врачи не знают пока точно, рак или туберкулез. Она ждет результатов анализов. При этом почему-то в клетке, как будто решетка — препятствие для туберкулеза… У нее очень грустные глаза, как у затравленного животного. Честно скажу, для меня это шок. Почему женщина с такими заболеваниями не дома? Она может умереть в любой день… «Я молюсь, чтобы не рак», — говорит она.

Я по образованию ветеринарный врач, ну и работала по специальности тоже, хоть и недолго. До ареста я работала парикмахером. Кроме того, у меня был питомник орехоплодных (грецкий, манчжурский орехи, лещина), а также ягодных культур (смородина, крыжовник, слива, вишня). Этой весной я собиралась освоить технику прививки и заняться также яблонями, грушами и сливами. У меня была небольшая пасека.

Кроме того, я занимаюсь общественной деятельностью, занималась сохранением Старогатчинского леса, созданием Сада памяти деревни Корпикюля (можно также посмотреть во «ВК» в группе «Деревня Корпикюля»), а еще борьбой с мошенничеством с земельными участками в Будомягском сельском поселении Гатчинского района, за что, собственно, и попала в СИЗО.

Все свои занятия я очень любила, а последним в списке пришлось заняться, поскольку всегда есть псевдопатриоты, которые, прикрываясь высокими целями, хотят урвать себе кусок (в моем случае кусок земли в 1,5 га).

90% женщин в СИЗО сейчас — это наркотики, мошенничество (не всегда реальное), алименты (женщин «прессуют» намного жестче мужиков). Это те женщины, которые вполне могут находиться на домашнем аресте, на подписке. У меня есть жилье, была официальная работа, остался без матери ребенок…

Из больнички я ехала в обществе немалого количества мужчин. Что удивительно — мужчины все были очень приятные, симпатичные, интеллигентные. Таких вот «типичных урок» не было ни одного. Всех мужчин свозили в «Кресты», а один поехал в фээсбэшную тюрягу.

Никите 33 года. Очень симпатичный, «домашний», начитанный. Спрашиваю: «Что натворил?». Испугавшись потенциально возможной мобилизации, стал искать варианты. Нашел в телеге какого-то хмыря, который предложил ему взорвать 100 г пороха возле военкомата, и это, мол, поможет Никите сбежать за рубеж. Получил порох, взорвал и тут же оказался лицом на асфальте. Брали особо опасного очкарика аж 14 человек в касках и бронежилетах. Итог — статья 205 (теракт). Никита переживает и за себя, конечно, но в первую очередь за жену, за ее родителей, которых он, по его словам, «подвел», боится, что не сможет уже увидеться с теми родными, которые очень старенькие. И вот Никита говорит: «Да, я жил в компьютерном мире. Потому что в реальном мире я очкарик, ботан, задрыга, а в компьютерном — эльф 80-го уровня».

Подготовила Ирина Родина

*Минюст РФ считает «иноагентом».