— Игорь Миронович, что такое родина?

— Это такое слово, которое я уже очень давно не употребляю, оно слишком затерто и замусолено разными мерзавцами, которые на его употреблении к месту и не к месту сделали себе большую карьеру. А так, конечно, Россия — моя родина, которую до недавнего времени я очень любил. Сейчас я живу в Израиле и тоже очень его люблю.

— Но вы живете в Израиле уже 36 лет, значит, уехали из России еще тогда, когда ее любили. А почему же тогда уехали?

— В уголовном мире есть такое понятие «перемена судьбы». Из-за этого иногда уголовники бегут из лагеря, даже когда им осталось всего-то месяца полтора. Вот и мы уехали, наверное, именно из-за этого, потому что я никогда не был диссидентом, никогда ничего не подписывал… Впрочем, мне никогда никто и не предлагал это сделать, я просто жил, писал стишки… Но все равно попал в лагерь!

— А за что, если это не тайна?

— Вам официально или правду?

— И то и то, по возможности.

— Официально я — скупщик краденого, на фене «барыга». Только по этой статье за пять якобы краденых и купленных мной иконок я должен был получить всего год-полтора, но следователь мне честно сказала: «Мы вас, Игорь Миронович, посадим на всю катушку, на пять лет, потому что только так мы сможем конфисковать всю вашу коллекцию, которая очень понравилась директору нашего музея!» А на самом деле, как мне представляется, дело обстояло так: меня вызвали якобы в ОВИР, потому что мы тогда уже подали заявление на выезд, но завели в какую-то комнату, в которой два очень симпатичных молодых человека предложили мне написать донос на моего друга, который тогда издавал самиздатовский журнал «Евреи в СССР». Я категорически отказался, и наш спор длился часа два. Тогда меня уже чуть было не отпустили, но попросили дать подписку о неразглашении, а я им сказал, что тоже не могу, потому что я очень болтлив и не смогу в себе удержать эту важную информацию. Ну и тогда самый симпатичный, со значком Физтеха, мне сказал: «В этом случае, Игорь Миронович, мы вас посадим, потому что нельзя, чтобы вы оставались на свободе, послав нас на…»

— Вы могли бы отнести себя к категории шестидесятников?

— Не знаю… я никогда ни к какой группе не принадлежал, ни политической, ни литературной, ни с кем в этом смысле не общался, писал себе стишки, но даже никуда их не посылал, потому что прекрасно понимал, что их никто никогда не напечатает, уж слишком много в них было того, что они называли «антисоветчиной». И, наверное, за это я, по сути, и сел, потому что было много обысков, они нашли мои тетради с текстами, но я гордо оборонялся и говорил, что «это стихи народные, а я их просто записал и, так сказать, аранжировал». Но по сути — да, я сформировался именно в 60-е годы, хотя шестидесятником никогда не был и никогда об этом с гордостью не говорил.

— А когда и как ваши стихи стали популярны?

— Сначала они стали популярны анонимно. Они расходились в самиздате, рукописно, я даже помню, как их читали вслух, что меня тогда очень радовало, но никто не знал, кто их автор. А вот уже в 1979 году в Израиле вышла первая книжка, потом другая в США… Американская книга была подписана смешным псевдонимом «Бумеранг», эдакая анаграмма моего имени.

— Игорь Миронович, нам еще Шекспир рассказал, что «шуту у трона короля» дозволено гораздо больше, чем даже близкому придворному. В ХХ веке это стало называться «социальная сатира». Смирнов-Сокольский был шутом при Сталине, Райкин и мой дед при Брежневе, Задорнов при Ельцине, Радзинский фактически при Путине, хоть он и не совсем шут… А вы? Вроде бы вы такой классический шут, но — ни при ком, и все равно то, что мы еще в 90-х слышали от вас по телевизору, было, прямо скажем, не особенным дифирамбом народу и власти. Почему вам это было можно?

— Ну в 90-е многое стало можно, тем более что меня стали показывать по телевизору, когда я уже был иностранцем, гражданином Израиля, ведь мы все-таки уехали в 1988 году. И вот практически сразу после этого я стал два раза в год приезжать в Россию на гастроли, весной и осенью. Очень хорошее было время, я тогда городов по десять-пятнадцать объезжал. Вот тогда, наверное, в целях рекламы меня и стали частенько показывать по телевизору.

— А попытки цензуры в отношении вас были?

— На фестивале в Юрмале меня один чиновник попросил не читать матерных стихов, но я все равно прочел, что хотел. А в отношении стишков, не слишком лояльных власти, у меня уже никаких проблем не было, и всегда их очень хорошо принимали.

— А если все так было хорошо, то не хотелось ли вам в 90-е вернуться в Россию?

— Ну нет, миленький, что вы!

— А получить российское гражданство не предлагали?

— Нет, никто не предлагал, но если бы предложили, я бы очень посмеялся! У меня даже одна из глав в книжке тогда называлась:

— Скажите, когда и у кого возникло название жанра — «гарики»?

— Оно возникло у меня, потому что мой первый сборник назывался неуклюжим словом «Еврейские Дацзыбао», но потом я вовремя вспомнил, что дома меня всегда называли Гариком… вот бабушка мне всегда говорила: «Гаринька, каждое твое слово — лишнее!»

— Где вы выросли, Игорь Миронович?

— В Москве. Но коренным москвичом меня назвать нельзя, потому что мама, видимо, для того, чтобы втайне от отца сделать мне обрезание, уехала рожать в Харьков. Восемь дней я там прожил, и вернулся в Москву. Мы жили в районе гостиницы «Советская».

— Образование у вас техническое?

— Да, я закончил институт железнодорожного транспорта. Мне тогда батя сказал: «Делай, что хочешь, но образование на кусок хлеба у тебя быть должно». Я был медалистом, попробовал в энергетический, но меня зарезали на собеседовании. Потом пошел в Бауманский, но там один мужик вполголоса меня тоже предупредил, что зарежут.

— Ну да, как в старом стишке: «Если папа твой — аид, поступай себе в МИИТ, если вдруг твой папа — гой, поступай в любой другой!»

— Вот именно! Тогда я и пошел в МИИТ, и в нашей группе на тридцать человек было чуть ли не половина евреев-медалистов. Шел 53-й год.

— Хорошо, возвращаемся в сегодняшний день. Вы когда-нибудь пытались бороться с «гарикоманией»? Хотели заявить о себе как о поэте в классическом смысле этого слова?

— Ну… я же начинал с этого. Писал довольно много стихов и поэм на тему девичьей неотзывчивости. А потом совершенно спокойно утопил это все в помойном ведре вместе с пьесой, когда-то написанной. И — нет, я эти стихи никогда никому даже не показывал.

— Скажите, вы слово «поэт» пишете с большой буквы?

— Ни в коем разе, только с маленькой, да и себя-то я поэтом никогда не считал. Поэты — совсем другие люди, с другой жизнью. Ну — Пушкин, Блок, но и современные, конечно.

— А вы и сегодня читаете стихи?

— Конечно. Я как-то сразу вижу, кто поэт, а кто нет.

— Вдова Семена Кирсанова мне рассказывала, что у него была очень интересная, двойная градация: «Такой-то — средний хороший поэт. А такой-то — очень хороший плохой поэт!»

— Это как Давид Самойлов сказал о Чичибабине: «Гениальный графоман!»

— А разве может один поэт объективно говорить о другом?

— Объективно — не знаю, а честно может. Вот я здесь дружил с уже, к сожалению, ушедшим поэтом, Мишей Генделевым… вы его знаете?

— Да, я с ним тоже дружил, но в России.

— Он был фантастически обаятелен и талантлив, но вот был ли он поэтом, я сказать не могу, как и про себя! Я даже однажды написал ему эпиграмму: «Посторонние предметы на житейском пироге — оба мы с тобой поэты на большую букву Г!» Ему понравилось, а ведь некоторые поэты безумно обидчивы. Когда меня спрашивали о том, кого я считаю хорошим поэтом, я всегда называл Кибирова, Иртеньева, еще кого-то, а вот одного забыл назвать, и когда он меня впрямую спросил о причинах этого, я ему сказал, что стишки-то у него пустые! Ну и вот, он обиделся.

— А еще кого бы вы назвали из интересных?

— Ну я не могу так сразу всех вспомнить… Ну у Евтушенко были очень хорошие стихи. А Рождественский перед смертью просто переродился! Он же всю жизнь был «за», и вдруг выдал несколько совершенно потрясающих стихов!

— Мне Василий Павлович Аксенов рассказывал, что Роберт всю жизнь был вынужден маскироваться. Он никогда не был «за», но — жена, дочери… Все ради них.

— Ну вот. А сегодня опять очень многие талантливые люди в этой позиции уезжают! Как и в прошлом веке, сегодня за рубежом образовалась как бы вторая Россия…

— Причем в несколько приемов уезжали! Сначала в 20-е, а потом и в 70-е. Даже будущий лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский тоже уехал.

— Я с ним, кстати, был довольно хорошо знаком.

— Ух ты! Неожиданно. А можно поподробнее, на каком поле вы с ним познакомились?

— Это, правда, интересно. В 1959 году я себе сделал командировку в Ленинград, обошел там довольно много поэтов, среди них были, кстати, в будущем очень известные, и просил у них по несколько стихотворений для сборника «Синтаксис», который тогда издавал Саша Гинзбург. Много лет спустя я узнал, что все они тогда считали меня засланным кагэбэшником, провокатором, но тем не менее стишки-то давали! И вот покойный Сережа Вольф меня тогда познакомил с Бродским. Мы с ним почувствовали какую-то взаимную симпатию и лет пять очень тепло общались, до тех пор, пока он не нашел для общения и дружбы кого-то более интересного и перестал ко мне приезжать. Но я на него совершенно не в обиде, он — поэт!

— Скажите, Игорь Миронович, есть ли что-то еще, о чем я вас не спросил, а вы бы хотели сказать?

— Да! Я бы очень хотел передать свое восхищение ребятам из «Новой газеты»! Восхищение тем, что они делают, и вообще ими самими, и особенно теплый привет Диме Муратову*!

* Признан Минюстом РФ «иноагентом».