Дом поэта

— Нина Ивановна, почти тридцать пять лет назад вы пустились в это бурное плавание — создание в тогда еще Ленинграде нового литературного музея, стали его основателем…

— Не будем преувеличивать мою роль, так сложилась ситуация: осенью 1988 года Белла Рыбалко, тогдашний директор музея-квартиры Достоевского, рассказала, что у нее появилась информация из Смольного — планируется создать музей Ахматовой.

— То есть Смольный решил искупить свои былые грехи?

— Возможно, тем более что Политбюро ЦК КПСС как раз отменило Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) от августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», после которого Ахматову и Зощенко исключили из Союза писателей. Наверное, властям хотелось забыть и позорный доклад Жданова, который оскорбительно отзывался об Ахматовой. Но была еще и Ахматовская комиссия при Союзе писателей Ленинграда во главе с Михаилом Дудиным. Он в 1946 году голосовал за исключение Ахматовой и Зощенко, но потом, вероятно, многое переосмыслил. Фактически, он, поэт Майя Борисова и литературовед Нина Жирмунская активно пробивали идею создания музея. Белла Рыбалко согласилась, чтобы музей Достоевского был центром, а будущий музей Ахматовой — филиалом. Стала собирать людей и пригласила меня.

— Насколько я знаю, вы в то время были хранителем музея-квартиры Пушкина на Мойке, 12?

— Да, и я мало что знала про Ахматову. Но начала приходить в музей Достоевского на встречи с Никой Гленн, литературным редактором Ахматовой в 1958–1963 годах, Зоей Томашевской, благодаря которой впервые в 1987 году журнал «Октябрь» опубликовал «Реквием», с Романом Тименчиком, исследователем творчества Ахматовой. В феврале 1989 года меня взяли на должность заведующей. По плану нужно было открыть новый музей уже 23 июня 1989 года, к столетию Анны Андреевны.

— Помните, как в первый раз пришли в дом, где она жила?

— Еще бы! Особенно помню свой ужас: из здания только что выехал Институт Арктики и Антарктики, первый этаж был полностью зацементирован, там оставался бассейн для испытаний, стены второго этажа разбиты. Исторически здание было трехэтажным, но Институт надстроил четвертый этаж, и нам под музей выделили третий и четвертый этажи. Позже мы получили все здание.

— Было чем заполнять эти пространства?

— Мы начали буквально обходить всех современников Ахматовой, кто еще был жив, их детей, наследников — собирали рукописи, письма, книги с автографами, портреты, фотографии, подлинные вещи. Они нас как будто ждали: по каким-то высшим законам жизни справедливость должна была восторжествовать, это понимал даже Смольный.

— Тогда еще был жив Лев Гумилев, ее сын, были живы члены семьи Пуниных, в чьей квартире и жила Ахматова. Они участвовали в создании музея?

— Общение с ним — не самая простая страница нашей истории. У Льва Николаевича просто ничего не было, потому что решением суда 1969 года все имущество Ахматовой было передано семье Пуниных. К сожалению, они еще в конце 60-х распродали архив Ахматовой разным владельцам, но некоторые мемориальные вещи передали в музей.

Тень поэта

— Наверняка сейчас многие посетители музея и сада Фонтанного дома обращают внимание на необычные памятники Ахматовой и Мандельштаму. Это не поэты, а лишь их тени. Почему тени?

— Весь сад наполнен живыми тенями, и не только Ахматовой и Мандельштама! Для меня, человека с Мойки, 12, здесь сохраняется тень Пушкина — во дворце Шереметевых Орест Кипренский писал его портрет. Здесь с начала XIX века присутствует тень Прасковьи Жемчуговой, бывшей крепостной актрисы Шереметевых, — после смерти жены граф Николай Петрович установил в саду кенотаф, к которому приходил каждый день. Для Ахматовой сад тоже был наполнен тенями — ее первого мужа Николая Гумилева, могилу которого она так и не нашла, Осипа Мандельштама, который приходил в этот дом. «И неоплаканною тенью я буду здесь гулять в ночи, когда зацветшею сиренью играют звездные лучи», — пишет Ахматова в 1926 году как бы от имени Гумилева. И ставит пометку — Шереметевский сад. А в конце 1938 года она узнает о смерти Мандельштама в лагере — у него тоже нет могилы, от него тоже осталась лишь тень.

— Если продолжать эту тему, то сад наполнен не только тенями возлюбленных и поэтов, но и тенями стукачей, следивших за Ахматовой, тенью памятника Сталину посреди сада…

— Памятник вождю, слава богу, убрали после его смерти, на его место в 70-е годы водрузили бюст Амундсена работы какого-то норвежского скульптора. А тень стукачей и сейчас остается в саду — в 2002 году скульптор Вячеслав Бухаев установил напротив окон квартиры, где жила Ахматова, железную скамейку. Напоминание о скамейке, на которой начиная с 1946 года постоянно сидели какие-то личности в штатском.

Поэт и власть

— Тем более что и власть, похоже, никогда не забывала Ахматову: убит ее первый муж, дважды арестован и погиб в лагере Николай Пунин, гражданский муж Ахматовой, несколько раз арестовывали ее сына, последний раз — в 1949 году. Это было связано с преследованием Ахматовой после доклада Жданова?

— Так считают некоторые исследователи, и так думала сама Ахматова. Есть мнение, что постановление в отношении Ахматовой было связано с визитом к ней английского литератора и философа Исайи Берлина. Ахматова тоже так считала, но я думаю, что причины намного глубже, они кроются во всем ее творчестве. С 1924 года ее не печатали, а в 1940 году неожиданно разрешили издать шесть сборников.

Ахматова включила туда, например, «Лотову жену» — о жене Лота, которая, покидая родной город, оборачивается, то есть не отказывается от своего прошлого, а помнит его даже ценой собственной жизни. Как и Ахматова, никогда не забывавшая своего прошлого и своей прежней жизни. И рядом — «Данте», который не вернулся во Флоренцию даже после смерти. Здесь отчетливо прочитывается — я ничего не забыла, готова бросить все и не возвращаться.

— Вы уверены, что Жданов был таким тонким читателем?

— Он, может, и не был, а его окружение читало Ахматову очень внимательно. Есть докладная записка на имя Жданова, в которой его сотрудники пишут, что сборники надо запретить. И они исчезли из магазинов. То есть надзор за ней со стороны Жданова и компании был, и он выбрал Ахматову для удара не только за встречи с Берлиным.

— Почему же, на ваш взгляд, ее не арестовали?

— Сохранилась докладная записка от 14 июля 1950 года министра госбезопасности Абакумова Сталину о «необходимости ареста поэтессы Ахматовой». Вождь предложение не поддержал.

— Интересно, почему?

— У меня есть своя теория: на мой взгляд, в этом сыграло роль прошлое Сталина — он же учился в семинарии, возможно, что-то в ее поэзии напоминало семинарскую юность в Тифлисе. Может, именно поэтому он откликнулся на просьбу дочери издать стихи Ахматовой… Для самой Ахматовой это было тайной, которая ее не отпускала, она сочиняла какие-то монологи Сталина, обращенные к ней, всю жизнь. В своей драме «Энума Элиш» в сцене суда над героиней она пишет: на стене висел портрет Сталина, прикрепленный к стене на муху, а в телефонной трубке раздался голос с грузинским акцентом — расстрелять и закопать так, чтобы могилу не найти. Чувствовала, что он из Кремля присматривает за ней. Она же придумала реплику «Наша монахиня принимает английских шпионов». Никаких других подтверждений, что Сталин ее произнес, нет. На мой взгляд, это все — литературный процесс, как бы ни смешно это звучало…

— То есть сама Ахматова выстраивала невидимую связь между собой и Сталиным как драматургический прием?

— Конечно, и она в этом опиралась на античную историю, когда первый человек в государстве следит за опасным поэтом.

Поэт и время

— Как вам кажется, вы, пустившись 35 лет назад в это плавание под названием «Музей Ахматовой», какой музей создали?

— Попробую ответить: это музей истории жизни моей страны с начала 20-х и до конца 50-х. Мне самой очень важно понять — как жили все это время люди? Даже те, кто никогда не читал стихов Ахматовой, — и меня греет чувство, что все это рядом, здесь, в стенах музея.

Она всегда оставалась сама собой, хотя очень тяжело переживала все события: после ареста сына перестала писать и не писала до 1956 года. Потом начала писать, был издан сборник, в том числе со стихами о Сталине, написанными ради освобождения сына. И она вручную заклеивала страницы с этими позорными для нее стихами и вклеивала листы с другими текстами — чтобы друзья не читали строки, которых она стыдится.

— На ваш взгляд, Ахматова — поэт, прочитанный в России?

— Нет! К сожалению, со времен Жданова во многом сохраняется отношение к ее творчеству, заложенное советским официальным литературоведением — лирический поэт, и ничего больше. Хотя ее стихи знали и любили многие. В одну из моих первых экскурсий здесь ко мне подошла женщина и рассказала, что ее мама, уезжая в эвакуацию, взяла с собой швейную машинку и томик стихов Ахматовой. Для меня это было потрясением, я ведь тоже масштаба Ахматовой раньше не понимала. В 1964 году ей прислали из Омска книжку на бересте. Ее сделала женщина, сидевшая в лагере: хотела передать своим соседкам по лагерю стихи Ахматовой, взяла несколько листочков бересты, написала на них чернильным карандашом стихи и перевязала веревочкой. Это все заставляет думать, заставляет соединять летопись жизни со стихами. Это как будто продлевает мое пребывание на земле.