«Помешательство становилось все более диким. Кухарка, которая никогда не выезжала за пределы своего города и после школы никогда не открывала никакого атласа, верила, что Австрии не прожить без Зандшака (крохотное пограничное местечко в Боснии)» .
Я держу в памяти этот абзац как образец геополитического бешенства: 50-миллионной империи казалось, что она никак не могла обойтись без Зандшака. Попав в плен пропаганды, все — от поэта до этой самой кухарки— считали, что их собственная жизнь зависит от того, кому будет принадлежать спорная территория на границе.
Однако очень скоро стало ясно, что к Рождеству, как сперва считали все воюющие страны, ничего не кончится. Когда число жертв уже исчислялось миллионами, когда война отобрала все нажитое столь удавшимся истории XIX веком, выяснилось, что никому нет дела до Зандшака, о котором вспоминал только Цвейг, убитый этим помутнением рассудка» .
1.
В самом конце прошлого столетия я случайно попал в кино. На нового Вуди Аллена билеты раскупили, и я от огорчения отправился смотреть фильм незнакомого поляка. Его звали Кесьлёвский, картина называлась « Красный» , и, наклонившись вперед на первом кадре, я забыл откинуться на спинку кресла до финала. Фильм был настолько совершенен, утончен и богат смыслами, что становилось страшно.
— Перегрев культуры, — сказал я сам себе, выйдя из зала, — не к войне ли?
На дворе были мирные времена, эйфория 90-х еще не прошла, лето казалось безмятежным, а я паникером. Но я вспомнил об этом смутном ощущении 11 сентября, когда новорожденный век отвернулся от старого. Он начался с верхнего до — с атаки на нашу пару небоскребов-близнецов, открыв этим терактом череду непрекращающихся катастроф, с которыми мы с тех пор учимся жить.
Связь между культурой и войной — непрямая, таинственная и бесспорная. Другое дело, что обычно мы обнаруживаем ее задним числом, когда уже поздно, и мы понимаем, что все лучшее прошло.
Кадр из фильма Кшиштофа Кесьлевского «Три цвета: красный»
В коллективной памяти Запада таким был 1913 год, который до сих пор служит эталоном разумной и красивой жизни накануне Первой мировой войны — почти удавшегося самоубийства нашей цивилизации.
Но это — теперь. Люди той довоенной поры вовсе не считали себя счастливчиками. Бунин, например, категорически отказывал своему времени в аллюзиях на благородные металлы. Читая футуристов, он утверждал, что наступил каменный век, ибо история повернула вспять — к варварам.
Однажды я был на конференции в Русской языковой школе Вермонта, где слушал доклад Сергея Давыдова. Прямой потомок знаменитого героя и поэта, он, отличаясь наследственной решительностью, пришел к радикальному выводу.
— Лучшие деятели Серебряного века, — ошарашил Сергей собравшихся филологов, — столько ныли, что революция прикончила их из жалости, чтобы не мучились.
На Западе было не лучше. Декоративная роскошь Belle Époque только отвлекала сытое общество от необходимых подвигов, питающих героической дух белокурых бестий.
Цена всем этим глупостям стала очевидной только тогда, когда все кончилось. Об этом написал самый популярный в начале века писатель Стефан Цвейг в своей последней книге «Вчерашний мир» .
Я перечитываю ее каждый раз, когда мир стоит на ребре, готовый вновь скатиться к апокалипсису. Эта книга не знает, как его избежать, но она хотя бы показывает, что у истории был выход — альтернатива.
2.
Листая страницы «Вчерашнего мира», мы, прежде всего, понимаем, чего война лишила автора и его читателей-современников. В сущности, это книга утрат, о которых никто не догадывался, потому что достижения предвоенной эпохи считались необходимыми и неизбежными — естественным состоянием вещей, которое Цвейг определял как «золотой век надежности».
Обложка книги
«Каждый знал, сколько он имеет и сколько ему полагается, что разрешено, а что запрещено. Все имело свою норму, свой определенный размер и вес. Кто владел состоянием, мог точно подсчитать свой годовой доход, любой чиновник и офицер — с такой же точностью высчитать по календарю, когда он получит повышение и когда выйдет на пенсию».
Сейчас это кажется странным, но в брежневском СССР была схожая ситуация. Мы жили внутри пирамиды Хеопса, обреченные на ту дурную, как у Достоевского в баньке с пауками, бесконечность, которую делили с несменяемым вождем. После университета я работал в двуязычной газете « Ригас Вильни». Все мои коллеги, латышки среднего возраста, точно знали, когда наконец избавятся от дурацкой обузы, выйдут на пенсию, сколько будут получать и на что тратить. В их расчетах мелькали даты уже из XXI века, и я приходил в ужас, боясь такой судьбы. Я, собственно, потому и уехал в Америку, ибо знал, что на родине мне известно, чего ждать.
Выяснилось, что мы все были не правы. И мои латышки, никуда не уезжая, оказались, как и я, на Западе. Но «золотого века надежности» больше нет и не будет. И Цвейг горько оплакивал потерю.
«Никто не верил в войны, в революции и перевороты. Все радикальное, все насильственное казалось уже невозможным в эру благоразумия. Это чувство надежности было наиболее желанным достоянием миллионов, всеобщим жизненным идеалом. Лишь с этой надежностью жизнь считалась стоящей» .
3.
Свой «Вчерашний мир» Стефан Цвейг назвал «Записками европейца». И в этих словах заключен пафос книги. Тогда, как, впрочем, и сейчас, Европа была одной страной, части которой отличались друг от друга гораздо меньше, чем казалось националистам. Общая культура, знакомые языки, универсальная вера в прогресс объединяли континент, не без оснований считавший себя вершиной цивилизации. Столицей его Цвейг назначил Вену отнюдь не потому, что она была политическим центром этого мира. Скорее наоборот. К тому времени Австро-Венгрия была второстепенной империей, сверхдержавой на пенсии, и это делало ее жизнь красивой. Мы знали про Австро-Венгрию от Швейка и Кафки, которые ее высмеяли и ославили. Но Цвейг видел эту империю другой.
Стефан Цвейг. Фото: архив
«Едва ли в каком-либо другом городе Европы тяга к культуре была столь страстной, как в Вене. Именно потому, что Австрия уже несколько столетий не имела политических амбиций, не знала особых удач в своих военных походах, национальная гордость сильнее всего проявилась в желании главенствовать в искусстве».
И еще:
"Каждый гражданин этого города воспитывался наднационально, как космополит, как гражданин мира».
Я горячо люблю город Климта и Шиле, Витгенштейна и Музиля, Веберна и Берга, но думаю, что, не сумев пережить нацизм, Вена переехала к нам в Нью-Йорк. Возможно, мне так кажется, потому что в первые годы эмиграции я еще застал на северном краю Манхэттена последний очаг бежавших от Гитлера австрийских евреев. Мясник в соседней лавке носил бабочку. А через стенку фрау Шпигель играла Шуберта. У Нью-Йорка и правда есть сходство с Веной. Великий космополит, он привечает любую культуру, сплавляя ее в свою. Не зря мой любимый музей города — Австрийский.
Для Цвейга Австро-Венгрия была прообразом Соединенных Штатов Европы. Он верил в ее счастливую судьбу как раз тогда, когда она стояла над бездной.
4.
Свой гимн австрийскому уму и венскому гению Цвейг писал с одной целью: показать, что угробила война, понять которую так и не удалось историкам.
«Никогда не любил я так сильно наш Старый Свет, как в эти годы накануне Первой мировой войны, никогда так не надеялся на единство Европы, никогда не верил в ее будущее так, как в ту пору, когда нам мерещилась заря новой эры. А на самом деле это было зарево уже приближающегося мирового пожара. Вероятно, сегодняшнему, выросшему среди катастроф, спадов и кризисов поколению, для которого война стала бытом и чуть ли не повседневностью, трудно представить это доверие к миру, одушевлявшее нас».
Австрийский солдат, погибший на поле боя. 1915-й год. Фото: theatlantic.com
И вот тут у Цвейга начинается самое интересное, вернее — страшное: бешенство войны, которое охватило чуть ли не самую образованную и культурную страну мира.
«Город в два миллиона, страна в почти пятьдесят миллионов считали в этот час, что переживают исторический момент, неповторимое мгновение и что каждый призван ввергнуть свое крохотное «я» в эту воспламененную массу… Никто в Австрии не отважился бы подумать, что повсюду почитаемый отец страны император Франц Иосиф на двадцать четвертом году своего правления мог призвать свой народ без крайней на то необходимости, потребовать кровавых жертв, если бы империи не угрожали злые, коварные, преступные враги».
Хуже всех для Цвейга были коллеги — литературная элита. В одно мгновение поэты предали те самые космополитические ценности, которые составили славу Вене, и бросились в пучину оголтелого патриотизма. Историки посчитали, что в первый месяц войны был написан один миллион прославляющих ее стихов.
«Самым потрясающим в этом безумстве было то, что большинство этих людей были искренни. Многие слишком старые или немощные для воинской службы считали, что должны внести свой вклад. Всем, что они создали, они обязаны языку, а значит — народу. Таким образом, они желали служить своему народу словом и дать ему услышать то, что он желал слышать: что в этой борьбе правда только на его стороне, а неправда на другой».
Собака, переодетая немецким солдатом, 1915 год. Фото: theatlantic.com
5.
— Начало войны, — пишет Цвейг, — свело с ума гордых своей культурой и терпимостью соотечественников.
В одночасье сменились все интересы — теперь они сводились к карте баталий. А ведь еще недавно те же австрийцы жили утонченными эстетами.
«Первый взгляд среднего гражданина Вены в газету каждое утро был обращен не к статье о дебатах в парламенте или событиях в мире, а к репертуару театра, который в общественной жизни играл необычайно важную по сравнению с другими городами роль».
Беда заключалась в том, что нормой стал извращенный патриотизм: «вера народов в правоту своего дела стала величайшей опасностью». На всех обрушилась «наглая, огромная и бесстыжая ложь войны», и устоять перед нею, не ощутив себя предателем, было мучительно трудно.
«Помешательство становилось все более диким. Кухарка, которая никогда не выезжала за пределы своего города и после школы никогда не открывала никакого атласа, верила, что Австрии не прожить без Зандшака (крохотное пограничное местечко в Боснии)».
Я держу в памяти этот абзац как образец геополитического бешенства: 50-миллионной империи казалось, что она никак не могла обойтись без Зандшака. Попав в плен пропаганды, все — от поэта до этой самой кухарки — считали, что их собственная жизнь зависит от того, кому будет принадлежать спорная территория на границе.
Однако очень скоро стало ясно, что к Рождеству, как сперва считали все воюющие страны, ничего не кончится.
Немецкие солдаты празднуют Рождество в полевых условиях, декабрь 1914-года. Фото: theatlantic.com
Когда число жертв уже исчислялось миллионами, когда война отобрала все нажитое столь удавшимся истории XIX веком, выяснилось, что никому нет дела до Зандшака, о котором вспоминал только Цвейг, убитый этим помутнением рассудка.
О том, как трудно в такой ситуации справиться с давлением обстоятельств, говорит эпизод в самом начале войны. Писатель узнал о ней в Бельгии, но был не в силах в нее поверить.
«Мне казалось совершенно абсурдным, что в то время, как тысячи и десятки тысяч немцев беспечно и радостно наслаждаются гостеприимством этой маленькой нейтральной страны, на границе может стоять готовая к нападению армия. «Чепуха! — сказал я. — Вы можете повесить меня на этом фонаре, если немцы войдут в Бельгию!» Я и поныне должен благодарить моих друзей, что они не приняли мое пари».
Ошибку Цвейга оправдывает здравый смысл, который далеко не всегда спасает от кошмара или позволяет его предсказать. Однажды я испытал это на себе в судьбоносном году накануне выборов американского президента. Послушав дебаты Хиллари Клинтон с Дональдом Трампом, я легкомысленно и публично поклялся съесть шляпу, если последний выиграет. Крикливый и малограмотный кандидат с хамскими манерами, не способный ответить ни на один вопрос, никак не годился в обитатели Белого дома. Все доводы были на моей стороне, а победа — на стороне Трампа.
Я не съел шляпу, и стыд за невыполненное обещание служит мне уроком недоверия к голосу разума.
В истории часто побеждает абсурд, который принуждает к смирению.
Каждый раз, когда судьба ставит нас или мир перед выбором между хорошим и плохим, доходным и разорительным, естественным и безумным, мы верим в очевидное и садимся в лужу.
6.
Два года спустя, в разгар войны, выяснилось, что она никому не была нужна. Если бы короли и президенты в августе 1914-го могли бы заглянуть в недалекое будущее, никто бы не ввязался в смертельную битву за то, чтобы этот самый условный Зандшак был наш.
Стефан Цвейг. Фото: архив
«Прежнего единодушия не было, ибо никто уже ни в малейшей степени не верил в великое «нравственное очищение», столь восторженно провозглашенное философами и поэтами. Единство народа дало глубокую трещину; страна словно распалась на две отдельные территории: впереди — территория солдат, которые сражались и испытывали ужасные лишения, позади — территория оставшихся в тылу, тех, кто продолжал жить беспечно, кто заполнял театры, да еще зарабатывал на бедствиях других».
Сам Стефан Цвейг с первого дня мечтал о конце войне и боролся за него, хотя это означало поражение его родины и требовало большого мужества.
Но он был не один. Война порождала собственных гробовщиков, готовых на все, чтобы прекратить бессмысленную бойню, не способную ничем себя оправдать.
«Мы не могли дождаться, чтобы неизбежное, когда оно уже стало неизбежным, свершилось скорее; и день, когда кайзер Вильгельм, поклявшийся бороться до последнего вздоха людей и лошадей, сбежал за границу, а Людендорф, который принес в жертву своему «победному миру» миллионы людей, в темных очках подался в Швецию, стал для нас днем надежды».
Когда все это кончилось, империя потеряла не только богом забытый Зандшак, но и самое себя. От центрально-европейской державы, способной стать прообразом Евросоюза, осталась небольшая альпийская страна, более всего известная горнолыжным спортом.
Трагедия, однако, была не в этом, а в том, что даже опыт грандиозного бедствия Первой мировой войны не спас Европу от Второй. Вот этого Стефан Цвейг уже не выдержал. Дописав книгу «Вчерашний мир» в далекой Бразилии, он, не дождавшись ее выхода в свет, покончил с собой в безнадежном 1942 году.
Нью-Йорк
