Сегодня рубрика «Читали, знаем» будет работать по принципу «два в одном»: с одной стороны, мы, как всегда, перечитаем хорошие старые книги — и в то же время откроем новую, только что отпечатанную. Дело в том, что в издательстве Freedom Letters вышел сборник под названием «Бедные все», в котором собрана классика, описывающая знакомый со школьной программы тип героев — «бедных людей». В сборник вошли «Бедная Лиза» Карамзина, «Кавказский пленник» и «Станционный смотритель» Пушкина, «Эда» Баратынского, «Бэла» Лермонтова, а еще — «Сердешная Оксана» Квитка-Основьяненко и «Катерина» Тараса Шевченко. А предисловие ко всему этому написал Александр Архангельский.
Прежде чем разбирать сами тексты, надо сказать, что идея собрать в одной книге всю классику по типам героев, как кажется, находка невероятно удачная. Не только потому, что это значительно облегчает жизнь школьникам, пишущим сочинения про «маленьких», «лишних» и «бедных» людей и с трудом их между собой различающим. Это, в первую очередь, актуализирует классику и делает ее созвучной сегодняшнему дню — потому что в галерее повторяющихся типажей виднее и повторяющиеся из века в век проблемы российского общества.
Детально эту актуализацию разобрал в своем предисловии Александр Архангельский — подробно пересказывать его не буду, очень советую прочитать в полном книжном варианте: в самом деле многое становится понятно и про нас, и про классику. Основная мысль его статьи заключается в том, что все истории «бедных людей» в русской — и не только — классике развиваются на фоне жизни огромной империи, которая живет за счет этих маленьких судеб и при этом не принимает в них никакого участия и не выражает к ним никакого сочувствия. Все авторы, писавшие о «бедных людях», не договариваясь, помещали своих героев в декорации войны и на роль антагониста вводили Империю — с ее амбициями и с ее равнодушием:
«Когда Карамзин работал над «Бедной Лизой», он не предполагал, что вскоре с головой уйдет в создание «Истории государства Российского». Тем более не мог предвидеть, что вскользь упомянутая им война займет в сюжетных поисках его последователей такое грандиозное место. Но — случилось именно так. Пушкин разбудил Баратынского; Баратынский связал судьбу своих героев с имперской рамкой, а Пушкин вернулся к спору и ответил Евгению Абрамовичу».
Иначе говоря, вся литература о «бедных людях» построена на одном главном принципе — на контрасте между тем, что Борис Акунин (считается в РФ террористом, экстремистом и «иноагентом») называет «большим миром» и «малым миром», то есть между судьбами государства и судьбой конкретного ее гражданина. Сейчас, когда противостояние между тем и другим снова обострилось до предела, самое время попытаться посмотреть на ситуацию глазами классиков.
Первое значительное открытие, которое делаешь, когда открываешь «Бедных всех» и начинаешь читать все тексты подряд, — это осознание, что ничто так не дискредитирует российскую армию, как русская классика.
Удивительным образом все те имена и тексты, которые, вырывая из контекста, так старательно пытаются сейчас натянуть на знамена, оказываются совсем «про другое». Дело в том, что ни в одном из произведений — от Карамзина до Баратынского — военные действия не являются проявлением ни благородства, ни самопожертвования, ни любви к отечеству. Наоборот: в каждом тексте война является либо предлогом для того, чтобы смыться от надоевшей возлюбленной, либо провокацией (или люби меня, или я на войну уйду — в «Бэле» Лермонтова), либо просто непреодолимой преградой между людьми. Вот, например, сцена из «Бедной Лизы», когда заскучавший Эраст придумал повод уйти от главной героини:
«Наконец пять дней сряду она не видала его и была в величайшем беспокойстве; в шестой пришел он с печальным лицом и сказал: «Любезная Лиза! Мне должно на несколько времени с тобою проститься. Ты знаешь, что у нас война, я в службе, полк мой идет в поход». Лиза побледнела и едва не упала в обморок. Эраст ласкал ее, говорил, что он всегда будет любить милую Лизу и надеется по возвращении своем уже никогда с нею не расставаться. Долго она молчала, потом залилась горькими слезами, схватила руку его и, взглянув на него со всею нежностью любви, спросила: «Тебе нельзя остаться?» — «Могу, — отвечал он, — но только с величайшим бесславием, с величайшим пятном для моей чести. Все будут презирать меня; все будут гнушаться мною, как трусом, как недостойным сыном отечества». — «Ах, когда так, — сказала Лиза, — то поезжай, поезжай, куда бог велит! Но тебя могут убить». — «Смерть за отечество не страшна, любезная Лиза».
Орест Кипренский. «Бедная Лиза». 1827 год
Надо ли напоминать, что никакая смерть за отечество Эраста, конечно, не постигла — в армии он все время своего пребывания играл в карты вдалеке от линии боевых действий, не слишком заботясь о своей чести. Зато, как говорится, сколько пафоса.
Точно ту же функцию выполняет война в «Эде» Баратынского: молодой русский гусар, влюбившийся поначалу в финку Эду, понемногу начинает скучать — и на его счастье империя очень своевременно начинает войну:
Невинной нежностью не раз
Она любовника смущала,
И сожаленье в нем подчас,
И угрызенье пробуждала;
Но чаще, чаще он скучал
Ея любовию тоскливой
И миг разлуки призывал,
Уж как свободы миг счастливый.
Не тщетно!
Буйный швед опять
Не соблюдает договоров:
Вновь хочет с русским испытать
Неравный жребий бранных споров.
Уж переходят за Кюмень
Передовыя ополченья:
Война, война! Грядущий день —
День рокового разлученья.
Немного иную — но тоже не самую благородную — роль война играет в «Кавказском пленнике». В этой поэме, как мы помним, все заканчивается тем, что черкешенка освобождает русского солдата и помогает ему бежать из плена, после чего топится в реке. Освобожденный грустно смотрит на круги по воде, после чего поворачивается и радостно идет туда, где сверкают русские штыки. За этим следует эпилог-ода вечному двуглавому орлу и славе русского оружия:
И воспою тот славный час,
Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орел двуглавый;
Когда на Тереке седом
Впервые грянул битвы гром
И грохот русских барабанов <…>.
На мой взгляд, «Кавказский пленник» — самый яркий образец контраста между «большим» и «малым» мирами: отличающийся и по тону, и по теме эпилог, без перехода следующий за сценой самоубийства девушки, очень наглядно иллюстрирует разлом масштабов и интересов: Империя живет войной, и невинные жертвы — особенно жертвы невозможной любви между завоевателем и завоеванным — ее не интересуют.
«Горец». Иллюстрация к поэме А. С. Пушкина «Кавказский пленник». Рисунок Алексея Чернышева. 1852 год
Но тема «бедных людей» не вращается исключительно вокруг темы войны — и это, пожалуй, самое важное, о чем нужно сказать, поскольку об этом не говорит ни предисловие Александра Архангельского, ни сборник. В «Бедные все» не был включен роман, давший название и типу героев, и (косвенно) сборнику, — «Бедные люди» Достоевского. Роман этот можно прочитать, конечно, по-разному, — но если читать его под углом взаимоотношений государства и его гражданина, то получится роман о ресентименте. Переписка двух — и «бедных», и «маленьких» — людей, живущих в полной нищете, но изо всех сил пытающихся найти смысл жизни друг в друге, показывает, откуда этот ресентимент появляется и почему является главным чувством огромной страны.
Дело в том, что нищета и невозможность получить хорошее образование — это главное, что убивает в человеке чувство собственного достоинства.
При этом можно сколько угодно пытаться убеждать себя, что «всякое состояние определено Всевышним на долю человеческую. Тому определено быть в генеральских эполетах, этому служить титулярным советником; такому-то повелевать, а такому-то безропотно и в страхе повиноваться». Можно делать вид, что хорошо и так — в низком социальном статусе, в съемной комнате площадью в пару метров и с двухразовым питанием. И все-таки за всем этим будут прорываться и претензии на большее, и упреки всем, кто живет лучше, — и попытка себя с этими лучшими уравнять:
«Я вот в свет пустился теперь. Во-первых, живу вдвойне, потому что и вы тоже живете весьма близко от меня и на утеху мне; а во-вторых, пригласил меня сегодня на чай один жилец, сосед мой, Ратазяев, тот самый чиновник, у которого сочинительские вечера бывают. Сегодня собрание; будем литературу читать. Вот мы теперь как, маточка, — вот!»
А за этим «вот!» — попытки убедить себя, что есть и вкус в литературе (хотя хвалит «бедный человек» не того автора, кто талантлив, а того, кто согласится ему «благоволить») и что уже «слог начал складываться». А за ним — теории заговора и уверенность, что весь мир обсуждает «бедночеловеческую» ничтожность и уровень жизни. И самое главное — узнавание себя во всех акакиях акакиевичах и самсонах выриных с вечным чувством оскорбленности и дискредитированности.
Сейчас, когда стало особенно модно говорить, что история России ходит кругами, перечитывание классики кажется особенно полезным занятием. Полезно оно потому, что высвечивает все основные проблемы, из-за которых эти круги кажутся бесконечными.
Веками Империя не обращает внимания на жизнь своего населения — и веками воспитывает в них ресентимент. Веками пафосом милитаризма прикрывается неспособность прямого и честного разговора с людьми — и веками за этот пафос гибнут люди, которым никакая слава оружия вообще не нужна.
Меняется только статус тех, кто выводит все эти проблемы на поверхность, — и уже ни Пушкину, ни Лермонтову, ни Баратынскому нельзя выписать штраф за дискредитацию российской армии.
Бедные люди капризны — это уж так от природы устроено. Я это и прежде чувствовал, а теперь еще больше почувствовал. Он, бедный-то человек, он взыскателен; он и на свет-то божий иначе смотрит, и на каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, да прислушивается к каждому слову, — дескать, не про него ли там что говорят? Что вот, дескать, что же он такой неказистый? что бы он такое именно чувствовал? что вот, например, каков он будет с этого боку, каков будет с того боку? И ведомо каждому, Варенька, что бедный человек хуже ветошки и никакого ни от кого уважения получить не может, что уж там ни пиши! они-то, пачкуны-то эти, что уж там ни пиши! — все будет в бедном человеке так, как и было.
<…>
А почему бедный человек знает все это да думает все такое? А почему? — ну, по опыту! А оттого, например, что он знает, что есть под боком у него такой господин, что вот идет куда-нибудь к ресторану да говорит сам с собой: что вот, дескать, эта голь чиновник что будет есть сегодня? а я соте-папильйот буду есть, а он, может быть, кашу без масла есть будет. А какое ему дело, что я буду кашу без масла есть? Бывает такой человек, Варенька, бывает, что только об таком и думает. И они ходят, пасквилянты неприличные, да смотрят, что, дескать, всей ли ногой на камень ступаешь али носочком одним; что-де вот у такого-то чиновника, такого-то ведомства, титулярного советника, из сапога голые пальцы торчат, что вот у него локти продраны — и потом там себе это все и описывают и дрянь такую печатают… А какое тебе дело, что у меня локти продраны? Да уж если вы мне простите, Варенька, грубое слово, так я вам скажу, что у бедного человека на этот счет тот же самый стыд, как и у вас, примером сказать, девический. Ведь вы перед всеми — грубое-то словцо мое простите — разоблачаться не станете; вот так точно и бедный человек не любит, чтобы в его конуру заглядывали, что, дескать, каковы-то там его отношения будут семейные, — вот. А то что было тогда обижать меня, Варенька, купно с врагами моими, на честь и амбицию честного человека посягающими!
