***

Когда в Израиле началась война, я поехал волонтером на Западный берег реки Иордан в палестинскую деревню, чтобы увидеть, что там происходит на самом деле. Это территория, находящаяся под контролем Израиля, в которой он увеличивает свое влияние, спонсируя массовую постройку израильских поселений. После атаки ХАМАС отношения палестинцев и израильтян стали более жесткими.

Мы возвращались со стадом в долину. Взобравшись на холм, девушка из нашей группы начала что-то говорить Томеру по прозвищу Доктор, указывая вниз, в долину. Там стояла легковушка. Томер достал бинокль:

— Кажется, друзья.

Это была машина волонтеров, которая увезла людей обратно в город. Мы остались вдвоем: я и Эйфат. Я зову ее «мать Тереза», потому что она часто беспокоится, и в такие моменты кладет левую руку тебе на плечо, пытается обнять каштановыми глазами. Мы ждали нападения поселенцев.

Мне сказали, что волонтеры осуществляют «протекционный надзор». Это означает, что они дежурят в деревне 24/7, чтобы зафиксировать незаконные действия поселенцев на камеру.

Поселенцам нежелательно, чтобы их атаки попали на камеру — есть риск оказаться в мировых новостях. Репортажей про непрекращающиеся нападения на Западный берег полно, но никто не знает, будут ли следующие кадры решающими.

Поселенцы часто запускают дроны над арабской деревней. Иногда от испуга у овец происходят выкидыши. Это главная тактика поселенцев — лишить жизнь стабильности.

Камера — оружие. Поселенцы пасут нас, мы пасем пастухов.

Я спросил:

— Эйфат, ты знаешь, что это за здание?

— Недостроенное здание религиозной школы.

— Они смотрят на нас оттуда?

— Возможно.

Деревня поселенцев находится в пятистах метрах от арабской общины, куда мы приехали.

Томер рассказал:

— Часто нападают ночью, бьют детей, пугают скот, портят машины. Как-то раз вспахали поле рядом с деревней. Оставили свой трактор. Зачем? Показать, что эта земля принадлежит им. Они напоминают — надо бояться. Это культивирование страха.

Отца семейства, Ахмеда, дважды забирали в военную часть. Ему сковывали руки, ноги, завязывали глаза. Держали так по восемь часов. Обвиняли в помощи террористам, а потом отпускали.

Ахмед говорит, что, если волонтеры перестанут приезжать, он оставит дом и переберется к родственникам в деревню, в другую зону.

Существует три зоны: А, Б, С. В каждой из зон разное влияние Израиля. Но на деле это не зоны, а переплетенные ткани. Самыми неприкосновенными являются города (зона А), вокруг них располагаются деревни, где независимости меньше (зона Б), прикрыто это все пастбищами (зона С) — территорией, на которой у палестинцев нет власти. Такая система мешает передвижению, закрывает людей в капсулы, которые набухают, гниют и лопаются.

Вечером все собираются у костра, пьют чай. Я вижу много новых лиц — это члены остальных двух семейств. В долине живут три брата, их безумный отец ходит в розовом плаще по деревне и пытается перепродать волонтерам ржавые гайки. Иногда он просит табака и скручивает тебе папироску, в руке всегда сжимает деревянный посох с резной головой барана.

Веселому мальчугану я дал поносить свою грузинскую соломенную шляпу, отцу семейства — очки; женщина подносит младенца, который очень заинтересовался булавкой у меня в ухе, мужчины просят израильского табака и меняют его на палестинские сигареты, дети кричат мое имя, бабушка приговаривает: «куль, куль, куль» — «ешь, ешь, ешь».

Один подросток, ему шестнадцать лет, хочет поехать в Россию работать. Он надеется, что Россия поможет их деревне. Остальные дети спрашивают, придут ли чужие люди сегодня ночью.

Имя «Саша» здесь известно. Так зовут волонтера, пытавшегося остановить поселенцев. Он приехал сюда на пару дней, но остался на неделю. Его сильно избили. Саша — герой долины.

Я назвал свое имя. Сначала дети, а потом и взрослые начали проговаривать его, перебрасывать из губ в губы, смеяться. Мне не поверили, что меня тоже так зовут. Просто не может быть, что есть два Саши. Переводчик вынес вердикт: теперь тебя зовут Саша Штайм. Второй Саша.

Мальчишки запрещают мне снимать на видео их матерей. Они кладут ладони на объектив, что-то кричат. Я думал схитрить — дал им самим в руки камеру, чтобы они снимали все вокруг, но в дело вступили отцы. Разговор пошел более строгий.

Повелевать овцами — значит ощущать могущество. Пастух использует только подручные средства: свист, хлопки, завывания, лай, а также кусок пластиковой трубы и камни, которые он кидает прямо в непонятливых овец.

Ритм овцепаса глубоко уходит в само строение ног; здесь нет четкого деления на удары и паузы: начало движения уже несет в себе остановку, как цветок, раскрывается сухожилие коленного сустава, а потом неожиданно схлопывается — ты садишься на землю. Анатомическая импровизация.

Кстати, пастухи не оставляют стадо ради одной заблудшей овцы, в конце концов она сама прибегает от страха.

Я не говорю ни на арабском, ни на иврите. Тем не менее я понял, что мне говорят: «Чувствуй себя как дома». Входим в палатку. Все оставляют ботинки на земле, перебираются на ковер. Едят из общего металлического блюда. Сидят палестинцы, подвернув левую ногу под себя, а правую, согнув, оставляют снаружи. В этой позе как бы запечатлено вращение, она динамична, как полускрутка, полушаг. Развернулись, расстелились, а потом смотались, сжались обратно. На ходу.

Провожать волонтеров выходит вся община. Когда я навожу камеру на хаотичную массу смеющихся людей, женщины прячут лица. Они делают это без лишних слов, рефлекторно. Никакая торжественность момента не заставит их забыть о взгляде объектива.

Камера работает в обе стороны. То, что ты используешь против своих врагов, будет расти в твоих детях.

В реальности же — проваливаешься сквозь масштаб, увязаешь в обыденности: волонтер-водитель Дуди — дирижер из Швейцарии — подъедет прямо к дому, перед блокпостом успеем выпить кофе, нас не осмотрят на границе, дальше вы пойдете выгуливать овец, часов этак шесть, будете пугать их свистом и лаем, чтобы сдвинуть с места, вечером — опять кофе. За сменой декораций перестаешь замечать опасность положения.

Волонтеры привозят с собой шум мегаполиса. Они учат арабских детей английскому, ивриту; иногда их подвозит в школу-медресе автобус, а когда его нет, они занимаются из палаток по зуму.

Ночью, в свете электрической лампочки, я показывал детям теневых животных. К обычному набору из зайцев и волков присоединились петух, разбудивший меня с утра, и змея, которая прячется где-то в пустыне. Змей произвел фурор — испугались даже родители. Я стал им: не только рука, но и все мое тело извивалось, рот зашипел двойным языком, тело почувствовало опасность. Театр — это во многом про настоящий-ненастоящий страх, мы надеваем маску и становимся змеей взаправду.

Пока мы играем, кинопроектор раскручивает ленты все с большей скоростью, угрожая поджечь здание; зрители, погруженные в просмотр, не замечают пламени, на экране — авиаудары, зал сгорает от нетерпения. И вот ты пытаешься увидеть — сможешь ли убить, и это уже не симуляция, а реальное поле сражения. Ядерная война головного мозга.

Моя змея никого не убила. Она затихла вместе с новой порцией кофе. Но невидимая тень ее, отпечаток с внешней стороны стены, уползла в звездную ночь, а дети сами стали изображать змей, хотя, на мой взгляд, и не так правдоподобно.

Александр Клямкин