В Дерпт студенту Николаю Языкову его старшие братья присылали 6000 рублей в год, что было в десять раз больше, чем получали от родных другие студенты. Он всем давал, не в долг, а так. Он платил по счетам друзей, приятелей и знакомых, сам быстро оказывался без копейки и запирался в комнате от кредиторов, которых называл «манихеями». «О деньги, деньги! Для чего / Вы не всегда в моем кармане?»

Он был богат, круглолиц, широкоплеч, имел грудь колесом, был завсегдатай и душа пирушек и впридачу любитель порубиться в фехтовальном зале. Внутренний жар пылал на его щеках, буйно вились его кудри, стихи с легкостью изливались из него. Он был человек горячий: вместо шубы имел плащ, ходил в любую погоду в потрёпанном мундирном сюртуке, а жил на чердаке, в маленькой комнате, без печки. Печка ему зимой была не нужна, в нем был такой жар, что ему было и в мороз не холодно. Он был смешлив и в беседе удерживал себя от смеха, затыкая рот платком, потому что знал, что от хохота кровь бросается ему в голову; но если смех не удавалось удержать, то товарищи должны были обливать запойно хохочущего Языкова холодной водой, чтобы успокоился.

На Новый год сорвал бороду с Деда Мороза, нацепил на себя, сбросил одежду, голым ворвался в зал и декламировал стихи, которые тут же сочинял. Пьянство называл «внутренним морем» своей поэзии.

Там же, в Дерпте, стал он заноситься тем, что русский. Чем больше немцев было вокруг, тем сильнее русел студент с русыми кудрями и горячей кровью. Он был председателем в обществе русских студентов «Рутения», члены которого катались по реке на лодках, распевая русские песни и цыганские. С другом своим они на ночь ставили самовар, всю ночь читали друг другу историю Карамзина и перебивали друг друга восхвалениями славян и мечтами о великом будущем России.

В Дерпте он не доучился, бросил Дерпт. Он вообще всё бросал — учебу в Корпусе горных инженеров, подготовку к поступлению в московский университет, службу в Межевой канцелярии. Не любил он «сволочь деловую / прозаических бесед». «Я скорее брошу в жизни всё, что можно бросить, чем стихи».

В Москве он пил, с Нащокиным ездил к цыганам и пьяными слезами плакал перед цыганкой Таней, выпрашивая у неё колечко, на мальчишнике у Пушкина напился вдрызг с Денисом Давыдовым, который во время Персидской войны носил книжку его стихов за пазухой и так объяснялся в любви к его стихам: «Я пьяный на девичнике Пушкина говорил вам об этом, но вы были так пьяны, что вряд ли это помните» — и так далее, от пира к пиру, от пьянства к пьянству, но с обязательным заявлением о том, что «с 1 января 1832 года моя муза должна преобразиться: я перейду из кабака — прямо в церковь!». Но в 1832, как и в последующие, не получилось. Погодин запомнил добродушного увальня Языкова, сидящего с миской на коленях и мешающего в ней сахар, готовя жженку. Только болезнь его остановила.

Весной, как реки вскрылись, он поехал из-под Симбирска, из своего Языкова, к врачам в Москву; ехал неделю, с целым обозом, взял с собой повара и все необходимое для долгой жизни в городе. В Москве его осмотрел доктор Иноземецев и велел немедленно ехать в Европу, на воды. Ненавистник «нехристи немецкой», скрепя сердце, поехал в Мариенбад. По требованию врачей он должен был натощак пить шесть стаканов воды и, как он пишет с возмущением, «раза четыре в день карячиться и болтать руками и ногами». То есть делать гимнастику. Не очень помогали воды — в карету и из неё его вносили и выносили, чтобы подняться по лестнице, ему нужна была поддержка. Любое усилие, в том числе умственное — прочесть страницу, написать пять строк, вызывало приступ одышки.

Тоска по России мучила его и претворялась в ненависть к тому, что вокруг — к Германии, с её хлипким снегом, быстро тающим, с её занудным ветром, подобным плачу кошек, с её лесами, которые казались ему пустыми после лесов симбирских, где из-за кустов выбегали непуганые лисы и на полянах ели землянику медведи. А тут что? Застольные разговоры вялые — как далеки они от московских «жарких и коренных споров о предметах важных!» Леса пустые, потому что немцы всех птиц перевели на чучела, а всех насекомых пришпилили булавками в альбомы. Измученный, страдающий, уменьшившийся телом, не способный сам выйти из квартиры, он однажды в окно наблюдал немца на тонких ножках, как тот идёт по зимнему льду и «бац да бац на гололедь». Как обрадовался! «Красноречивая картина / для русских глаз! Люблю её!»

В Москву, после пяти лет лечения в Европе, после Мариенбада, Ганау, Дрездена, Венеции, Флоренции, Рима и ещё нескольких десятков мест, по которым возила его немощное тело его комфортабельная личная карета, сделанная русским мастером Евдокимовым, он вернулся совсем больным измученным человеком. Лечение продолжалось — врачи обязали его пить эссенцию, лечиться обёртываниями, сидеть в тепле, блюсти диету. В московской квартире его главными вещами были токарный станок (он пристрастился работать на нём в Германии), бильярд и диван. Певец загула, поэт вакхического веселья своим видом пугал друзей: старец с согнутой спиной, с ввалившимися щеками, худой грудью и еле двигающимися ногами. И чем хуже было его состояние, чем глубже уходил он в болезнь, тем неотвязчивей становилась его идея о том, что русские лучше всех, тем упорней и сильнее пылала в нем любовь к русским песням, русским одеждам, русскому прошлому, к русским солдатам и матросам, к православию и русской жизни.

Чаадаев ему особенно не давал покоя с его «проклятой чаадаевщиной», он в своих наивных ругательных стихах упрекал его в том, что целует туфлю папскую и обзывал его «плешивым идолом» и «торжественным изменником».

Именно Языков впрыснул в любимую им русскую жизнь мерзкий яд, пошедший потом по времени и добравшийся до нас: разделил всех на «наших» и «не наших». Ненаших он заклеймил предателями, пособниками Запада. Каролина Павлова ответила ему, что он «вливает ненависть в сердца». Герцен в «Былом и думах» назвал его «святошей по болезни и славянофилом по родству».

В последней своей горячке Языков пел песни и говорил стихи. Впадал в беспамятство. Очнувшись, продиктовал точные указания, как себя одеть в гроб и меню обеда для друзей после похорон. Всё было исполнено точно, друзья его сытно ели и много пили по его завету.

Молю святое Провиденье:
Оставь мне тягостные дни,
Но дай железное терпенье,
Но сердце мне окамени.
Пусть, неизменен, жизни новой
Приду к таинственным вратам,
Как Волги вал белоголовый
Доходит целый к берегам.

1825

Бог весть: не втуне ли скитался
В чужих странах я много лет!
Мой чёрный день не разгулялся,
Мне утешенья нет как нет;
Печальный, трепетный и томный,
Назад, в отеческий мой дом,
Спешу, как птица в куст укромный
Спешит, забитая дождём.

1841, Швальбах