***

Изначально я хотел написать совсем другой текст, но 22 марта произошел чудовищный теракт в «Крокус Сити». Очень сложно адекватно его комментировать, писать какие-то слова кроме слов сочувствия и поддержки всем пострадавшим.

Этот текст будет не про сам теракт, а про то, что последовало за ним. Про один конкретный образ, который все чаще встречается в новостях и стремительно меняет свое привычное значение, приобретая новые смыслы. Это образ очереди. Я не первый, кто обращает внимание на метаморфозы, происходящие в последнее время с очередью как с символом (например, на это в посте в своем телеграм-канале указал поэт и активист Кирилл Медведев).

Первым крупным опубликованным произведением Владимира Сорокина был небольшой роман «Очередь», вышедший во Франции в 1985 году. С тем же успехом «Очередь» можно назвать и пьесой, потому что весь текст представляет собой парад друг за другом идущих реплик, смонтированный без единой авторской ремарки в один большой разговор между стоящими в очереди советскими гражданами. В этой человеческой многоножке появляются герои, они влюбляются, ругаются и дерутся, потом пропадают в мешанине других голосов и появляются вновь. Главная интрига романа — за чем же таким стоит очередь — одновременно намекает на позднесоветские политические и бытовые реалии и метафорически разрешается ничем, потому что мы так и не получаем однозначного ответа. В этой сорокинской конструкции в образе «живой очереди» обобщается всё застойное существование, если не вся человеческая жизнь без смысла и цели.

Ответ на читательский вопрос дает сама реальность уже после распада Советского Союза — очередь движется за едой. Символ приобретает отчетливо негативный окрас. Это стыдно и унизительно — стоять, чтобы выжить и поесть. Оговорюсь, что в 90-е я не жил и руководствуюсь рассказами своих родственников, для которых первое десятилетие новой России выдалось трудным, но у меня есть ощущение, что так чувствовали себя тогда многие.

Журналист Иван Филиппов, рассуждая об этом, пишет, что в последние два десятилетия очередь воспринималась как простая бытовая неприятность, которая еще, добавим, с активным развитием цифровых услуг постепенно сходила на нет. Но, с другой стороны, в это время люди начали все чаще стоять за товарами статусного потребления. Тому примером раз за разом повторяющаяся история из десятых годов с цепочкой людей, желающих приобрести новый айфон. В последние годы это дошло до такого абсурда, что люди начали приходить к магазину Apple, просто чтобы выгодно продать свое место и заработать. Очередь становится агентом товарного фетишизма. Нельзя не упомянуть еще случаи, когда очередь все-таки возвращалась в область открыто-политического: череда желающих встать в одиночный пикет или прочитать на акции «Возвращение имен» списки репрессированных.

Но в последние месяцы ее значение снова резко меняется в сторону политического. Сбор подписей за Дунцову, а потом за Надеждина, возложение цветов к Соловецкому камню, похороны Навального, «Полдень против Путина» и очереди на сдачу крови в помощь пострадавшим от теракта 22 марта — эти случаи органично вписываются в историю реполитизации очереди как действия. Объединяет их и то, что это не акции единомышленников в классическом смысле. Политические пристрастия у стоящих в очередях могут радикально отличаться, сходна, скорее, прагматика.

Этот текст — не апология очередей, потому что как у политического проекта у них есть ряд недостатков: условия беспрецедентного силового давления, в которых пропадают или криминализуются другие возможности коллективных действий, отсутствие горизонтальности и серьезное ограничение свободы каждого отдельного элемента, общая аффективность порыва без возможности дискуссии и анализа. Но нельзя не отметить, что теперь очереди — часть именно политической жизни России.

У писателя Алексея Поляринова есть эссе про то, как по-разному культуры реагируют на крупные трагедии: Поляринов сравнивает Холокост и 11 сентября с «Норд-Остом» и Бесланом и приходит к выводу, что российская культура (по крайней мере, ее популярная часть) предпочитает осмыслять коллективный травматичный опыт с большим опозданием. На годы, если не на десятилетия. С тех пор, когда это эссе было написано, многое относительно «Норд-Оста» и Беслана поменялось, но произошли новые катастрофы, которые российская культура так и не спешит отрефлексировать. Помимо всего прочего, я пишу этот текст в годовщину пожара в «Зимней вишне». Моя колонка — не попытка по горячим следам через культуру проанализировать произошедшее в «Крокусе».

Во многих из описанных очередей я не стоял, как и не принимал участия в большинстве протестных акций. Но этот текст нужен мне, чтобы хотя бы на символическом уровне вписать их в собственную жизнь, параллельно задумываясь над их новыми смыслами.