Опубликованное вчера интервью Путина Карлсону подвело итог шумного визита американца в Россию. Визит этот стал, похоже, главным событием начала года. Карлсон «наслаждался чинной столичной жизнью» с 1 по 9 февраля, и пребывание его в Москве аккуратно конспектировалось российскими СМИ чуть ли не по минутам. По словам журналиста, он хотел показать не понимающим реального положения вещей соотечественникам, what's happening in this region.
Интересно то, что в прошлом веке посещение загадочной империи за «железным занавесом» было любимым сафари американских и вообще западных журналистов и писателей с тех самых пор, как этот занавес опустился.
Американцев и европейцев бесконечно интересовала русская революция, а еще сильнее — то, как огромная государственная машина смогла после этого выжить и поехать дальше.
Те, кому удавалось преодолеть все кордоны, приезжали сюда ровно с той же целью — to inform people, как тут все устроено на самом деле, и чтобы поговорить с глазу на глаз с лидерами страны. Кто-то уезжал очарованным, кто-то — наоборот, и мало кому действительно удавалось остаться объективным (как вряд ли удалось это и Карлсону).
Интервью президента РФ Путина американскому журналисту Карлсону. Фото: Гавриил Григоров / ТАСС
Поэтому предлагаю сегодня вспомнить двоих американских журналистов и одного британского писателя, которые были одними из первых посетителей послереволюционной России. Не для того, чтобы в очередной раз повторить: вот, мол, сейчас — как тогда, сейчас — не как тогда (и трубы слишком пониже, и дыма почти нет). Но вот сравнить, какое впечатление получали от России и ее лидеров иностранцы с реальной Россией, кажется полезным и наглядным.
Джон Рид. Фото: Википедия
…Наверное, самым известным иностранцем в России был и остается Джон Рид, автор книги «Десять дней, которые потрясли мир». В 1917 году Рид был свидетелем Октябрьской революции, и «Десять дней», по сути, являются хроникой того, что он увидел своими глазами. В предисловии к книге он формулирует свою цель (очень напоминающую, кстати, карлсоновский анонс): «В борьбе мои симпатии не были нейтральны. Но рассказывая историю тех великих дней, я старался рассматривать события оком добросовестного летописца, заинтересованного в том, чтобы запечатлеть истину».
Из всех последующих гостей столицы Рид, кажется, был единственным (или, по крайней мере, одним из очень немногих), кому действительно удалось нарисовать объективную картину. Удалось ему это, по-моему, по нескольким причинам:
- во-первых, он находился в гуще событий, а не ходил проложенными для него маршрутами, никто не пытался, да и не смог бы тогда скорректировать его восприятие.
- Во-вторых, объективность обеспечил выбранный им стиль: все собственные выводы и размышления о прошлом и будущем он оставил для других книг, а в «Десять дней» вынес только констатацию фактов.
- В-третьих, для объективной оценки революции нужен был, конечно, взгляд со стороны — этим взглядом мог обладать только иностранец. Все эти факторы сошлись, и в конце концов появилась книга, из которой долгое время сведения о том, «как все устроено», черпали не только американцы, но и мы.
Альберт Рис Вильямс. Фото: Википедия
…На контрасте с «Десятью днями» можно вспомнить другого американского журналиста с другой книгой про ту же самую революцию: Альберта Риса Вильямса с мемуарами «Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917–1918». Он тоже писал из эпицентра событий, ходил по съездам советов, организовывал помощь Красной армии, встречался с Лениным, проехался по глубинке.
Объективным Вильямс быть не пытался: он откровенно восхищался большевиками, причем и внутри страны, и за ее пределами.
В 1920 году Вильямс приехал в Россию второй раз — уже не один, а с женой, Люситой Сквайр. Люсите страна понравилась еще больше — ее впечатления потом описывали в «Одноэтажной Америке» Ильф и Петров.
Люсита Сквайр. Фото: Википедия
«Вместе с Вильямсом и его женой, сценаристкой Люситой Сквайр, мы отправились к Линкольну Стеффенсу. На Люсите Сквайр было холщовое мордовское платье с вышивкой.
— Это я ношу в память о России, — сказала она.
Мы шли берегом океана, не уставая им восхищаться.
— Черное море лучше, — заметила Люсита Сквайр.
Мы похвалили Кармел, его домики, деревья, тишину.
— Москва мне больше нравится, — сухо заметила Люсита Сквайр.
— Вы ее не слушайте, — сказал Вильямс, — она одержимая. Она постоянно думает о Москве. Ей ничего не нравится на свете, только Москва. После того как она побывала там, она возненавидела все американское. Вы же слышали! Она сказала, что Черное море красивее, чем Тихий океан. Она даже способна сказать, что Черное море больше, чем Тихий океан: только потому, что Черное море — советское.
— Да, — сказала Люсита упрямо, — я это говорю и буду говорить. Хочу в Москву! Мы не должны сидеть здесь ни минуты!»
Герберт Уэллс. Фото: Википедия
…Но интереснее всего изучать и сравнивать впечатления, которые оставил о России фантаст Герберт Уэллс.
Приезжал он сюда трижды и, по сути, успел побывать в трех разных Россиях: в 1914 году — в нервной, но все еще вполне европейской, в 1920 году — в разрушенной и дышащей на ладан, но амбициозной, и в 1934 году — в сталинской.
От 1920 года осталась вторая самая известная книга о России глазами иностранца — «Россия во мгле». То, какой обнаружил страну Уэллс, помнящий ее по 14-му году, было зрелищем плачевным: продающие личные вещи оборванцы на улицах, выпадающие из битком набитых трамваев пассажиры, разбитый несколько лет назад и до сих пор не починенный купол Василия Блаженного, невозможность достать галантерею и посуду, голод. И над всем этим — тот, кого Уэллс назвал «кремлевским мечтателем».
Надо сказать, что описание Уэллсом Ленина максимально противоречивое. С одной стороны, он его описывает как человека, умевшего «разумно рассуждать и здраво видеть ситуацию во время революционного кризиса». И тут же, через абзац (когда речь между ними зашла о планах на будущее), пишет так:
«Дело в том, что Ленин, который, как подлинный марксист, отвергает всех «утопистов», в конце концов сам впал в утопию, утопию электрификации. Он делает все от него зависящее, чтобы создать в России крупные электростанции, которые будут давать целым губерниям энергию для освещения, транспорта и промышленности. Он сказал, что в порядке опыта уже электрифицировано два района. Можно ли представить себе более дерзновенный проект в этой огромной, равнинной, покрытой лесами стране, населенной неграмотными крестьянами, лишенной источников водной энергии, не имеющей технически грамотных людей, в которой почти угасла торговля и промышленность? …осуществление таких проектов в России можно представить себе только с помощью сверхфантазии. В какое бы волшебное зеркало я ни глядел, я не могу увидеть эту Россию будущего, но невысокий человек в Кремле обладает таким даром. Он видит, как вместо разрушенных железных дорог появляются новые, электрифицированные, он видит, как новые шоссейные дороги прорезают всю страну, как подымается обновленная и счастливая, индустриализированная коммунистическая держава. И во время разговора со мной ему почти удалось убедить меня в реальности своего предвидения».
Вот здесь — внимание: Уэллс, которому всего литературно-фантастического опыта не хватает для того, чтобы поверить в светлое научно-техническое будущее разваленной страны, Уэллс, который только что ужасался, бродя по руинам империи, готов в конце концов поверить монологу «невысокого человека в Кремле».
Никто не сомневается в том, что Ленин умел убеждать. Но это говорит еще и о том, что сам Уэллс был убеждаем.
Встреча Ленина и Сталина в Горках. Репродукция ТАСС
«Приезжайте снова через десять лет и посмотрите», — сказал Ленин, и Уэллс приехал. Правда, не через десять лет, а через четырнадцать. Описал он этот визит в книге «Опыт автобиографии».
«Весной 1934 года мне очень захотелось увидеть и сравнить Франклина Рузвельта и Сталина. Мне захотелось понять, насколько эти два мозга стремятся к созданию социалистического Мирового государства, в котором я вижу единственную надежду для человечества.
<…>
В ходе моих московских встреч я все больше обнаруживал в себе склонность психоаналитически исследовать то сопротивление, которое встречает здесь любая созидательная идея, если она — с Запада. Это просто бросается в глаза. Если так пойдет и дальше, через несколько лет мы услышим от Москвы: если не «Россия для русских», то «Советы для марксистов-ленинцев! Тех, кто не поклоняется пророкам — долой!» — а в отношении мира и мирового единства это одно и то же. Вызвано это очень глубоким, неисправимым патриотизмом, который особенно действен из-за того, что его скрывают».
Впечатление, которое произвел на писателя Сталин, еще интереснее и противоречивее: с одной стороны, скованный, с негибким умом, долбящий одни и те же фразы из трудов Маркса. С другой — открытый, простой и даже обладающий «застенчивым» взглядом (sic!). «Я никогда не встречал более искреннего, прямолинейного и честного человека», — написал о нем Уэллс. Иначе говоря, Сталин, видимо, оказал на него еще большее влияние, чем Ленин. При всем этом уехал он с трехчасового интервью разочарованным.
«Уезжал я, обманутый в своих нетерпеливых надеждах. Мне не удалось сделать хоть что-то, чтобы приблизить взаимопонимание между двумя, по сути, революционными движениями.
<…>
Именно русское интеллектуальное движение больше всего пострадает от такого упорного стремления строить все культурные связи с внешним миром в одностороннем порядке — Россия предлагает свои идеи и не принимает никакой критики. Человечеству в конце концов может просто наскучить осознанно героическая и неосознанно мистическая Советская Россия, заткнувшая уши воском.
<…>
Мне кажется, даже если Сталин и Бубнов доживут до двухсот лет, Россия останется страной недовыполненных обещаний, мечущейся от одного начинания к другому.
<…>
Для меня Россия всегда обладала каким-то особым очарованием, и теперь я горько сокрушаюсь о том, что эта великая страна движется к новой системе лжи, как сокрушается влюбленный, когда любимая отдаляется».
Молотов, Сталин, Ворошилов, Маленков, Берия и Щербаков, направляющиеся на Красную площадь во время празднования Первомая. Репродукция ТАСС
Для меня загадка, как Уэллсу удавалось совмещать положительное впечатление от интервьюируемых лидеров страны с тем, что он видел и понимал про саму страну. Видимо, дело в силе личного обаяния.
Насколько обаятельным показался Путин Такеру Карлсону, я тоже не знаю. Судя по его выступлению, опубликованному на сайте, — вполне (даже несмотря на привычное двухчасовое опоздание). Вероятнее всего, Карлсон еще не раз выскажется на этот счет. Весь вопрос в том, сможет ли он отлепить в своем сознании образ «искреннего и прямолинейного» от реальной страны недовыполненных обещаний.
Из «Опыта автобиографии» Герберта Уэллса:
«Нам со Сталиным пришлось говорить через переводчика; это очень типичный пример того, как условия общения отстают от материального прогресса. Он говорит по-грузински и по-русски, но не может связать и пары слов ни на одном западном языке. Поэтому с нами все время был представитель МИДа господин Уманский. Достав блокнот, в котором быстро записывал по-русски то, что каждый из нас говорил, он оглашал по-русски мои мысли, почти так же проворно читал мне английские ответы, а потом сидел, с напряженной готовностью глядя поверх очков. При такой постановке дела какие-то мои фразы неизбежно пропадали, восполняясь фразеологией Уманского. Беседу замедляли и мои настойчивые попытки удостовериться по ответу в том, что до Сталина верно донесли хотя бы суть моих рассуждений, оставляя в стороне вопрос об оттенках смысла.
Все мои подспудные опасения увидеть перед собой сурового и непреклонного горца рассеялись с первой минуты. Он — один из тех, кто на фотографиях и портретах выглядит совершенно иначе, чем в жизни. Его непросто описать, и многие описания преувеличивают мрачность и неподвижность лица. Скованность в общении, личная простота породили толки о коварном лицемерии; сделали его предметом изобретательной, падкой на скандал глухой молвы. Обычные обстоятельства его частной жизни так старательно замалчивались, что это плохо сочеталось с его исключительным положением в обществе, и когда около года назад его жена неожиданно умерла от какой-то болезни мозга, людское воображение сочинило легенду о самоубийстве, что было бы невозможно, будь здесь хоть немного больше стремления к открытости. Стоило нам начать беседу, и все мои мысли о подводных течениях и скрытом душевном напряжении исчезли бесследно.
Я увидел ничем не примечательного человека в вышитой белой рубахе, темных брюках и сапогах, который что-то высматривал в окно, стоя в просторной и почти пустой комнате. Он чуть застенчиво взглянул на меня и с дружеской открытостью пожал мне руку. Ничем не примечательны были и черты его лица; их нельзя было назвать ни безупречными, ни уж тем более «утонченными». Взгляд блуждал где-то в стороне от меня, но не потому, что мой собеседник избегал смотреть мне в лицо, — он был начисто лишен того непомерного любопытства, которое понуждало его предшественника на протяжении всей беседы пристально смотреть на меня из-под ладони, прикрывавшей больной глаз.
Я чувствовал, что мне придется нелегко, но Сталин с такой готовностью и желанием объяснял свою позицию, что скоро паузы, необходимые для перевода, почти перестали ощущаться, поскольку я был занят подготовкой ответов. Я полагал, что у меня в распоряжении не больше сорока минут, и когда они прошли, неохотно предложил прервать беседу, но он выразил твердое намерение продолжать ее хоть три часа. Так мы и сделали.
Не знаю, кого из нас это больше поразило, но я по ходу беседы сильнее всего удивился тому, что он не желает видеть и отдаленного сходства между процессами, методами и целями Вашингтона и Москвы. Когда я заговорил с ним о планируемом мире, я изъяснялся на языке, которого он не понимал. Выслушивая мои предложения, он никак не мог взять в толк, о чем идет речь. По сравнению с президентом Рузвельтом он был очень скупо наделен способностью к быстрой реакции, а хитроумной, лукавой цепкости, отличавшей Ленина, в нем не было и в помине.
Ум Сталина почти в той же степени вышколен, выпестован на доктринах Ленина и Маркса, как выпестованы гувернантками те умы британской дипломатической службы, о которых я уже написал столько недобрых слов. Его способность к адаптации так же невелика. Процесс интеллектуального оснащения остановился у него на точке, которой достиг Ленин, когда видоизменил марксизм. Ни свободной импульсивностью, ни организованностью ученого этот ум не обладает; он прошел добротную марксистско-ленинскую школу. Иногда мне казалось, что я сумею сдвинуть его в нужном направлении, но как только он чувствовал, что из-под ног уходит твердая почва, он хватался за какую-нибудь освященную временем фразу и устремлялся назад, к ортодоксальности.
Я никогда не встречал более искреннего, прямолинейного и честного человека».
