Алексей Иванович Аджубей
2 июля 1975 г. Воскресенье
«Газета — женщина ревнивая, она требует всего человека». Потом слышал это в разных интерпретациях много раз, но впервые — от Алексея Ивановича Аджубея, тогда ещё не легендарного главного легендарных «Известий», а всего лишь редактора отдела литературы и искусства «Комсомолки», где я проходил две студенческие практики. Ну да, конечно, уже тогда — зятя первого лица государства. И ходила подколодная присказка: «Не имей сто рублей, а женись, как Аджубей». Но, знаете, — зятьёв, детей, племянников первых лиц много, а Аджубей из них почему-то вышел только один. Да и Рада Хрущёва — её вклад во всесоюзную, с многомиллионными тиражами, популярность журнала «Наука и жизнь» неоценим. При этом она очень скромный и просто очень хороший человек.
Осенью 1956 года, на пятом курсе журфака, Юрий Иващенко, ссылаясь на идею Аджубея, предложил мне возглавить внештатный отдел грядущего Московского фестиваля молодёжи из 15-20 студентов журфака МГУ. В него я пригласил в основном однокурсников. Тут важно обратить внимание на одно тогдашнее обстоятельство. Весной того же года, когда студентов и преподавателей познакомили с хрущёвским докладом на ХХ съезде партии, факультет взорвался. Началось всё с комсомольского собрания нашего четвёртого курса «Место журналиста в общественно— политической жизни страны», с доклада Игоря Дедкова (он был секретарём курсового комсомольского бюро), с принятого единогласно Открытого письма студентам и преподавателям факультета, смысл которого сейчас, задним числом, можно было бы означить словами известного говорухинского фильма: так дальше жить нельзя. Причём это относилось не только к факультету, но и к стране. В ходу было тогда присловье: Закрытый доклад ЦК и Открытое письмо четвёртого курса.
Сам Игорь в одном из интервью вспоминал о том собрании и своём докладе: «Начало было чисто политическое. Шла критика официальной идеологии. Я говорил что-то по поводу абстрактности всей тогдашней идеологии. Думаю, сначала шла антисталинская критика. Но начало доклада было более широким, оно включало критику всей тогдашней идеологии, не только Сталина…»
Документально точные комментарии к «Дневнику» Игоря позволяют процитировать его доклад дословно:
«…Мы должны внимательно следить за тем, чтобы старые догмы не были заменены новыми, хотя и более прогрессивными. Гарантия отныне — бдительность народа». И финальным аккордом — слова Э. Лусталло, публициста времён Французской революции конца XVIII века: «Великие нам кажутся великими оттого, что мы стоим на коленях. Поднимемся!»
В упомянутом выше интервью Игоря говорилось и о том, как факультетское партбюро по горячим следам, не заботясь особенно об аргументах, обвинило организаторов собрания и инициаторов публикации в стенгазете полной его стенограммы и Открытого письма «в мелкобуржуазной распущенности, нигилизме, анархизме, авангардизме, бланкизме, троцкизме, в политической невоспитанности, в политической незрелости, даже в растлении малолетних — в том смысле, что, оказывается, на том собрании мы приняли обращение к младшим курсам». Кстати, обращались мы и к «старшим» — пятикурсникам и преподавателям, среди которых, как, впрочем, и среди наших однокурсников, было немало фронтовиков.
Вдобавок к перечисленным Игорем ярлыкам можно припомнить ещё с десяток. Ярлыки штамповались и клеились с такой скоростью, с таким усердием, словно обвинители опасались: если будут делать это недостаточно активно, их самих обвинят в потере политической бдительности.
К примеру,
вот как родилось обвинение в «троцкизме». Поводом стало выступление Вадима Голованова, сказавшего: история не должна быть засекречена в спецхранах, и чтобы, например, осуждать Троцкого, надо иметь возможность прочесть его в оригинале. И тут же пошла гулять по инстанциям фраза: «Собрание четвёртого курса потребовало реабилитировать Троцкого».
Сейчас смешно. Но тогда было не до смеха.
Комсомольские собрания прокатились по всем курсам. И каждый раз официальные лица с пеной у рта призывали осудить наше Открытое письмо. Но кончилось дело тем, что сначала все курсовые, потом и факультетское собрания поддержали мятежный курс, а Игорь Дедков возглавил факультетское бюро ВЛКСМ. И он, человек светлый, искренний, каким мы знали его и до этого, но, в общем-то, один из нас, вдруг в одночасье стал вождём, кумиром, нашим Маратом и нашим Сен-Жюстом.
Дипломная работа у него была о полемике в русских журналах вокруг книги Бельтова (Плеханова) «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Работа блестящая, и защита прошла блестяще. Кое-кому, конечно же, очень даже не хотелось ставить «этому бунтарю» бесспорное «отл». Но попробовали бы тогда не поставить!
Вот таким, живой легендой, Игорь и остался в памяти тех, кто учился тогда на факультете журналистики Московского университета. Нашей верой, нашей совестью, нашей молодостью. А потом, годы спустя, читая его статьи в «Новом мире», мы открыли для себя другого, нового Игоря Дедкова — вдумчивого исследователя глубинных процессов, протекавших в тогдашней литературе, в искусстве, в жизни.
Знал ли Алексей Иванович о событиях на родном ему журфаке и о том, что во внештатный фестивальный отдел при руководимом им отделе литературы и искусства вошли в основном представители курса, заварившего всю эту кашу? Хорошо знал. И тем не менее нам дали право самим подписывать материалы в печать, выделили свою машинистку в машбюро, свою регистрацию почты (а «фестивальные» письма шли тогда сотнями в день). Договорились с факультетом о свободном посещении занятий для нас. Мы подготовили и опубликовали серию материалов и одну полосу. А потом ушли писать дипломы (в отдел я пригласил в основном однокурсников), передав эстафету уже штатному отделу фестиваля во главе с Алланом Стародубом. Официально на страницах газеты в начале 1957 года его открывала последняя подготовленная нами подборка интервью.
О степени самостоятельности, которую нам предоставила редакция, можно судить по такому эпизоду. Специально к фестивалю писали песни многие композиторы. Помню, как жарко мы спорили: какую из них отобрать для публикации в «Комсомолке». После прослушивания нескольких песен в редакционном Голубом зале наш студенческий внештатный отдел предлагал одну, а отдел литературы и искусства, при котором мы числились, — другую. Задним умом нынче понимаю, что убедительнее были наши критики, профессионально разбирающиеся в музыке и поэзии. Но тогда из-за нашего упрямства дело дошло до третейского судьи, в роли которого выступал Аджубей. Его решение было воистину соломоново. Он сказал примерно следующее: мне, может, больше нравится не та песня, которую выбрали студенты; но раз мы дали им право самим подписывать материалы в печать, пусть сами и решают. В газету прошла «наша» песня. Во время фестиваля по радио исполнялись обе. И всё же очарован и покорён фестиваль был не ими, а «Подмосковными вечерами».
С этой короткой страничкой биографии связан первый провал, который мог бы навсегда закрыть передо мной двери в «Комсомолку» и, может быть в журналистику вообще. Времена были не такие либеральные, как сегодня. Посуровее.
На всех наших ребят мне вручили 20 временных удостоверений в фирменном редакционном конверте. И я этот конверт — уж не помню где, на факультете или в общежитии на Ленгорах — посеял.
На следующее утро собираюсь в редакцию виниться. Меня опережает вызов к Аджубею. В кабинете также Юрий Иващенко и Аллан Стародуб. А на столе злополучный конверт. «Догадываешься, откуда?» — «Догадываюсь». Аджубей сказал: «Возьми. Раздай своим. И — забыли. Но — чтобы урок на всю жизнь». Дальше аджубеевского кабинета эта история не пошла. А ведь могли бы убрать лестницу и сказать: «Держись за кисточку!»
Ну это как в анекдоте о маляре, устроившемся на работу в сумасшедший дом. В первые вечера он успокаивает родных:
«Сумасшедшие — хорошие ребята. Мы с ними в шахматы играли…»
«Слушали Баха…»
«Читали вслух «Гамлет» по ролям…»
На четвёртый вечер его привезли в бинтах и гипсе: «Сумасшедшие — странные ребята. Когда я белил потолок, они убрали лестницу и посоветовали: «Держись за кисточку!»
18 марта 2013 г. Понедельник.
Сразу после октябрьского пленума ЦК в 1964 году мой непосредственный начальник в «Комсомолке» сказал не без злорадства: «Ну что, полетели твои Хрущёв и Аджубей?» Ответил: «За Хрущёва не скажу. Я с ним лично не знаком. А Аджубей — замечательный редактор и журналист! Прошедший фронт, между прочим. И человек незашоренный, нестандартный…».
Уже когда работал в «Известиях» и давал репортажи с мирового генетического конгресса в Москве, однажды позвонили из «Советского Союза»: «Алексей Иванович просит согласия на перепечатку вашей беседы с академиком Беляевым и в связи с этим на некоторую доработку текста». Говорю: «Конечно, с радостью это сделаю и даже сочту за честь». Так что напечататься мне у него удалось в двух изданиях — в «Комсомолке» и в журнале, где он «отбывал ссылку» в качестве зав. отделом.
28 ноября 2020 г. Суббота.
Эта вышедшая в нынешнем году книга уникальна. Ибо, если перелистать всю историю образования в России, ни об одном студенческом курсе, ни об одном школьном классе не рассказано было так полно и талантливо. За исключением разве что пушкинского набора Царскосельского лицея да ещё знаменитой 110-й московской школы.
На курсе журфака МГУ 1955-60 гг. учились Наталья Бехтина, Лев Борщевский, Виктор Булгаков, Виктор Веселовский, Григорий Водолазов, Лидия Графова, Андрей Золотов, Юрий Клепиков, Юлиан Надеждин, Марк Розовский, Станислав Сергеев, Светлана Туторская, Владимир Хорос, Георгий Целмс, Сергей Чудаков, Константин Щербаков…
Выход этой книги я принял особо близко к сердцу, так как она — о самом, может быть, духовно братском нашему, 1952-1957 годов, курсу. По моему мнению, да и по мнению многих других, именно эти два курса были самыми яркими аккордами во всей истории журфака МГУ. Два учебных года, четыре семестра (на которые, кстати, выпали судьбоносные для страны события, такие, как ХХ партсъезд), прожитых и пережитых вместе, это что-нибудь да значит! Мы были первым набором журфака МГУ, они — четвёртым. И многое, очень многое нас сближает.
Ну, например, во время весенних событий 1956 года они первыми поддержали наш курс. Другой пример. Осенью того же года силами нашего курса была осуществлена идея редактора отдела литературы и искусства «КП» Алексея Аджубея создать в редакции внештатный студенческий отдел. А уже в ипостаси главного редактора «Известий» он продолжил этот эксперимент на… курсе 1955-60 гг.
Вспоминает Григорий Водолазов:
«Редактор «Известий Алексей Аджубей, сам выпускник журфака, «решил влить в коллектив «молодую кровь». По его распоряжению в газете был создан внештатный отдел из двух десятков дипломников журфака МГУ. После внеплановой трёхмесячной «практики» из «Известий» пришла заявка на трёх выпускников — Виктора Веселовского, Стаса Сергеева и меня».
При первой встрече с их внештатным отделом Аджубей спросил их: «Понимаете ли вы, какую опасную профессию выбрали?»
Водолазов, проработав в «Известиях» три года, ушёл в науку. Веселовский позже перешёл в «ЛГ» и стал первооснователем знаменитого «Клуба 12 стульев». А Сергеев остался в «Известиях», и это о нём слова более поздней песни Пахмутовой и Добронравова, которая, конечно же, не только о спорте: «Мы преданы единственной команде, команде, без которой нам не жить».
Стас принадлежал к журналистам первого аджубеевского призыва «Известий». И это не в образном смысле, а в прямом. Когда я говорю о его преданности единственной команде, то ею были не вообще, а именно аджубеевские «Известия». И первый его исход из «Известий» был как раз осенью 1964 года, когда они перестали быть аджубеевскими, и он публично не согласился с этим. И возвращался Стас в «Известия» обычно тогда, когда с разной степенью приближения сами они возвращались к принципам команды его молодости. В один из таких периодов и родился его блистательный Исторический клуб газеты.
А с Аджубеем он был знаком и сотрудничал, включая самые трудные для Алексея Ивановича годы, начиная ещё с того далёкого: «Понимаете ли вы, какую опасную профессию выбрали?» и кончая «Третьим сословием». Эту газету основал Стас Сергеев. Но передал её Аджубею (тот, кстати, и предложил назвать её «Третьим сословием»), под редакторством которого вышло 12 номеров, заставивших всех заговорить о третьем, после «Комсомолки» и «Известий», вертикальном взлёте Аджубея. Но взлёт был оборван смертью Алексея Ивановича в марте 1993 года.
Когда в годы опалы Аджубей позвал Сергеева к себе, в журнал «Советский Союз», где он был зав. отделом, Стас с радостью согласился.
Вспоминает Станислав Сергеев:
«В своё время находилось немало людей, которые феерический взлёт Аджубея связывали с высоким родством (зять первого человека в стране). Но я, знавший Алексея Ивановича 33 года, всегда считал и сейчас считаю, что то мнение родилось в недобрых, завистливых к чужому успеху головах. <…>
…Четыре года мы провели (в журнале «Советский Союз» — К.С.) с Аджубеем с глазу на глаз в одном кабинете. То наше общение я мысленно называл «театром одного актёра и одного зрителя». Как часто мне приходилось слушать горестную исповедь об украденном у него десятилетии в журналистике. Он, конечно же, тосковал по большому газетному коллективу и весь свой темперамент газетчика обрушил на меня. Сам он был «невыездным» из Москвы, но за это время изрядно погонял меня по командировкам, а потом терпеливо правил мои торопливые тексты, придумывал заголовки, выстраивал изобразительный ряд. Известинские уроки продолжались…».
Вместо эпилога
Сейчас, после всего, что узнал и услышал об Аджубее уже как о главном редакторе сперва «Комсомолки», а потом «Известий» и «Третьего сословия» от работавших с ним людей, слова о «ревнивой женщине, требующей всего человека», как-то не ложатся в его уста, как-то не в его они стиле. Интересно, что примерно то же сказала и Соня Старцева, когда на юбилее Иры Дементьевой в уютном грузинском трактире «Старый дом» рядом с высоткой на Котельнической, мы вспоминали, кто из нас как пришёл в «Комсомолку». А уж Соня работала с Аджубеем дольше многих других — начиная ещё со штатного фестивального отдела «КП», сменившего в 1957 году наш внештатный, потом в журнале «Советский Союз» и, наконец, в последнем его детище, газете «Третье сословие».
Она припомнила другие его слова: «С талантливыми людьми очень трудно работать, но только с ними и надо работать».
