1.

Тяга сибиряков к прекрасному хорошо известна. Не так давно героем новостей стала тетка из Красноярска: она простояла в очереди за браслетом для покупки билета на «Щелкунчика» в московском Большом театре 59 часов, с 8 по 11 ноября, спала тут же, на деревянных поддонах, отлучалась лишь покормить котов. «Стоило оно того?» — спросила ее корреспондент РИА «Новости». «Да, это счастье!» — последовал ответ.

В далеком марте 1982-го, с 24-го числа по 27-е, в Красноярске случились гастроли «Машины времени». Торный путь сибиряков к искусству тогда преградили шесть цепей милиции. Хоть бы и рвы с крокодилами: это было счастье. Все равно как битлы, если б все еще живы были, приплыли на желтой субмарине по Севморпути, зашли в устье нашей северной реки и всплыли там, где лед кончился, где его больше нет никогда — у Красноярска (После воздвижения Красноярской ГЭС Енисей ниже ее перестал замерзать на 200 км ).

А то и круче лиричных битлов: те всё про любовь, страдания пубертатного возраста, примерно как «Лейся, песня» и «Самоцветы», когда они не про БАМ, «Машину» же сопровождал модный антисоветский флер, дымка протеста внутри «дискурса угнетения», в их мотивах углядывалось — это публике было нужно позарез — бунтарство, избранность (премьера фильма «Душа», компромисса машинистов с эстрадой и попсой, где их песни будут петь Ротару и Боярский, состоится только через два месяца).

Итак, концерты анонсировали на острове Отдыха посреди Енисея в недавно построенном Дворце спорта с затейливым названием «Енисей». За три недели до этого тут же, на этом острове, на Центральном стадионе имени Ленинского комсомола открывали V зимнюю спартакиаду народов СССР, и в стихийной массовой давке пострадали более ста горожан, число трупов называли разное — от 6 до 20. Когда 35 000 посадочных мест на трибунах заполнили, три входа из четырех закрыли, а один, ведущий на второй ярус, — не удалось: страждущие зрелища напирали. Уже вошедшие на стадион не могли разойтись по забитым трибунам, сзади продолжали наваливаться люди по пригласительным.

Архитектурные решения в виде пешеходного пандуса на верхний ярус, с которого теперь прыгали, ломаясь, люди, все эти милые конструктивные особенности стадиона, вошли в противоречие с конструктивными особенностями советской системы: чтобы не опозориться перед Москвой полупустыми трибунами, пригласительные на заводах и фабриках раздавали без счета.

И вот народ всё пер, давил сзади, требовал пустить. «Ведь каждый, право, имеет право» («на ту, что слева, и ту, что справа» — пели мы задолго до этого, нам тогда в силу юного возраста это казалось остроумным). Ну и еще одну песню «Машины» Красноярск буквализировал, «Закрытые двери»: «И я не пойму: от кого их закрыли? / Нас, может быть, звали, но просто забыли». 1982-й, ставший в СССР «годом закрытых дверей», с Красноярска только открывал счет — подобные трагедии вскоре произойдут в московских Лужниках и в Хабаровске.

Ну и вот, спустя три недели менты потому и съехались на остров, чтоб ничего подобного: четыре ряда оцепления, на отдельных направлениях — шесть. И в каждой цепи проверяют билеты. Сразу за остановкой — первая цепь. Перед Дворцом, на входе — вторая, после гардероба еще. И далее на вход в зал. И в самом зале милиции полно, вдоль всех проходов стоят.

Технология проникновения в целом была проста и понятна: попадать на остров задолго до события и просачиваться. Многоходовочка. Кстати, одной из версий насчет причин трагедии на спартакиаде именно это и называли (помимо поддельных пригласительных и т.д.) — что великое множество народа проникло на остров и потом на стадион (при входе билеты уже не проверяли) до момента перекрытия дороги и официального пропуска по пригласительным.

Вы спросите: а купить билеты было нельзя? Где б кто их предлагал. Ну хорошо, не купить — достать. Тогда так это называлось. Может, и можно (хотя и проблематично, но связи-то были), однако даже мысли такой не появилось, мозг абсолютно не работал в том направлении.

Совсем скоро все эти умники, пока старшеклассники или уже студенты, окажутся поголовно в армии, с января 82-го отсрочка от призыва для студентов уже отменена (в недавнем беспомощном фильме «Коллекция Абрамовича» среди прочих перлов есть такой — про Романа, ушедшего тогда служить: «кто не учится в институте — обязан служить два года», в том-то и дело, что забирали тогда всех, разве только главный единоросс Дмитрий Медведев непонятно почему избежал).

И вот тогда-то они будут вкручивать эти комсомольские значки в солдатские кители левее второй пуговицы на длину спичечного коробка, и это будут серьезные латунные значки не на игле с фиксатором, а на закрутке, и когда им будут прицельно бить кулаком в грудь — «пробивать фанеру» — цилиндрический стержень, торчащий из закрутки, будет входить в тело. Это как раз, где сердце, Ленин же у сердца, и потребуется время, чтобы найти напильник и уменьшить стержень так, чтобы и Ленин с закрутки не слетал, и чтобы он не впивался в грудь, к тому времени являющую собой гигантский, расплывающийся синяк; ну а дальше пустяки, все просто, докладываешь: фанера 1965, 66, 67, ну какой у тебя год выпуска, трехслойная, бронебойная, к осмотру готова. Головной убор на два пальца от бровей, поглаженные флажки для передачи сигналов, строевым подходить за восемь шагов. Но это будет позже. И это не стоит памяти и слов.

Ну а старшаки и вовсе никогда билетами не заморачивались. В кинотеатры, например, они заходили, когда всех выпускали с предыдущего сеанса: проникаешь поперек течения в тамбур, постоишь за дверью, потом — пожалуйста, в зал. Или оглянись, найди малолеток, спроси: в кино хотите? Если кивают, советуй: ну так всей ватагой пробегайте, вас же всех не поймают, у билетерши две руки. Ну три, хорошо, пусть, но четырехруких никто нигде не видел. Да и хоть четыре, что она ими сделает? Что она вам может сделать? И когда они заскочат, и цербер понесется за ними, в этот момент заходи вальяжно и располагайся в зрительном ли зале, в буфете ли.

Ну. Вот и сейчас старшаками решено обходить заблаговременно по задам уже первую цепь. Это далеко — километра полтора по снегу. Рядом с Серегой идет приехавший из Иркутска (вся Сибирь съехалась) Костя Волков, прыгун с шестом, — он чуть не еженедельно в программе «Время», серебряный призер Олимпиады-80, чемпион, надежда, все дела. И ему билета не нашлось, ребята говорят, что балдеют: вчера его по телику видели, и вот он. Серый говорит, что взял пропуск от отца — он у него к тому времени майор КГБ.

Добредают до кафешки, пристроенной к Дворцу. Решают там легализоваться. Пока над этим работали, у Кости стырили соболью шапку. Рублей триста она, не меньше. Вызвали милицию в эту рыгаловку, составили протокол. И надо уже идти, смеркается, вечер близится, время к концерту. Прошли через кухню, коридорами, проникли в зал, уселись. Все удалось.

И вот тут Сергей — потом он станет комсомольским вожаком регионального значения, а еще позже первый в Красноярске, а то и стране, объявит себя миллиардером (Артем Тарасов объявил лишь о своем миллионерстве), совершил ошибку. Но это уже потом станет понятно. Подвел перфекционизм, ну и избыток энергии: этот будущий комсомольский мини-фюрер, а потом олигарх, решил, что они далековато сели — люди как куколки, марионетки, за этим они, что ли, шли?.. Переглянулись и, ни слова не говоря, поднялись, пошли между ментами по проходу вперед, подошли, попросили подвинуться публику на первом ряду, сели. Подходит к ним целый полковник, и не просто их выводит, показывает на остальных из компании, замерших на своих местах, — выводят и их.

Они выходят из зала, через пять минут заходят снова через другой вход. Тут уже менты грузят старшаков в уазик, и в РОВД. Машина тоже не хотела никуда трогаться, ее подтолкнул дюжий красномордый ментяра, старшина.

И вот вместо встречи с искусством — в тигрятник. Картина Репина «Приплыли». Пусть и нет у него такой картины, но это была именно она.

Обидно, но концерт-то еще не начался. Есть шанс. Сидят в тигрятнике и рассуждают об этом. И вдруг возглас: «О, Серега, а ты че тут делаешь?» Одноклассник его оказался, в ментовке служит.

Пол-одиннадцатого их выпускают. На концерт ехать поздно, идут чай пить.

А на следующий день все получается. Хотели поначалу с крыши проникнуть в зал, забрались по пожарной лестнице, но хода нет: все лазейки закрыты-законопачены. Так что прошли снова через кафе, кухню, лабиринты. Сели. Смотрели, счастливые люди, светлеющие лица, откуда получилось — в просветы между милицейскими тульями. Иногда обзор расчищался — фуражки склонялись друг к другу. Лови момент. Слова-то знали, музыку более чем слышно. Фестиваль в казарме. Жаркая Сибирь.

«С давних лет я любил не спектакль, а скорей подготовку к спектаклю», — началось с «Посвящения театру», потом «Костер»…

«…Мы говорим о позиции ансамбля, каждый вечер делающего тысячам зрителей опасные инъекции весьма сомнительных идей», — через полмесяца в «Комсомолке» вышел разгромный подвал «Рагу из синей птицы» о красноярских концертах; понятно, что читался он лишь как доказательство, что «Машина» — это настоящее и это поистине наше. Ну раз на музыкантов так окрысились. А что там, под этой коллективной рецензией, еще и подпись большого писателя Астафьева — так что? Кому еще подписывать такое? «Народ и партия едины» — зря, что ли, пишут трехметровыми буквами повсюду? (Этот размер букв и эта повсеместность лозунга — для чего? От неуверенности в себе или от забывчивости?) Вот он как раз от народа. «Людочку» и «Пролетного гуся» Астафьев еще не написал, а они не прочитали. Он еще напишет, а они прочтут.

2.

В то время коричневый его четырехтомник у меня дома никогда в полном составе на полке не стоял — его читали. И в моем доме, и в домах друзей журналы и «роман-газеты» с Астафьевым в макулатуру не сдавались — особенно его любили, хорошо помню, наши матери. А мы… Дело не в безднах между поколениями — скажем, Сервантес и Шарль Де Костер были нам ближе, дело в главенствующей эмоции, в фокусировке автора. И ведь проще находить общее с совсем далекими от нас, чем с родными, и через века проще, чем через десятилетия. И легче представить Пушкина или вообще Иоганна Вольфганга Гете на нашей стороне, чем хоть кого-то из советских классиков. Но «Царь-рыбу» мы уже читали — искромсанную, неполную.

Пройдет 10 лет, прежде чем познакомлюсь с Виктором Петровичем, и у нас завяжется: беседы для газет и так просто, поездки на Север, или вот он просил меня отстучать на телетайпе послания Ельцину в Кремль. Еще раньше, по-моему, с ним сойдется Сергей — возил его куда-то, доставал лекарства. Напрямую я никогда не спрашивал Астафьева о «Рагу» — было понятно, что тот эпизод он вспоминать не хочет, а нам лучше бы было беречь его нервы — ему еще писать-дописывать роман о войне. И «Пролетного гуся» опять же.

Сергей и еще один наш общий друг Лев как-то сели с Виктором Петровичем в лодку в Овсянке, зашли из Енисея в реку Ману и поднялись по ней туда, где снимали в семидесятых кино «Сюда не залетали чайки» по его повести «Перевал». Астафьев там не был с тех пор. Двадцать лет. Лодка была добротная, с новым мотором — «Ямахой», они только начали появляться в городе. Было видно, что путешествие это Виктору Петровичу по душе. Порыбачили немного, пальцы с чернильными пятнами ловко разбирались со снастями, помнили, Сергей укутывал его от холода и речной сырости, а Петрович, когда зашли ночевать в домик, попросил газетку — сплевывать на нее, отхаркивать мокроту. Негромко, задыхающимся голосом: «Легкие-то у меня больные. Одного легкого, считай, что нет. Да и второе…»

Сергей на просьбу принести газетку исчез и принес вскоре пачку. В ней были разные. Петрович копался в ней долго, выбирал.

Выбрал «Комсомолку». Положил на пол рядом с кроватью. Плевал от души.

3.

Ну, во всяком случае Сергею и Леве так показалось. Сергей потом сказал, что они уже говорили о «Рагу», и Виктор Петрович сказал, что — не писал. Хотя мог, конечно. Но — нет, и он ему верит.

Что не писал, понятно — на то был собкор «КП» Николай Кривомазов. Но подписывал? После смерти Астафьева вдова передала в краеведческий музей, в частности, его переписку 1982 года с Чубайсом, тогда «молодым экономистом». С того момента все об этих письмах знали, но директор музея отказывала в их публикации без согласия Чубайса. Тот, по-моему, в 2006-м зашел в музей, ему эту переписку отсканировали, и в 2010-м Чубайс сам ее выложил в «ЖЖ». Так вот, Астафьев пишет: «Наверное, мне не стоило подписывать письмо против этих машин…»

О той «Комсомолке», того времени, 80-х и начала 90-х, не хочу ничего плохого писать — отхаркивал мокроту Петрович уже в более позднюю, съехавшую с катушек. А та «Комсомолка», пусть и с «Рагу», — в какой-то мере в том же странноватом статусе, что и сама «Машина», — манной каши: мы все на ней росли и крепли, все это ели и ничего.

Более того. Я пристрастен, мы пристрастны, те, кто с «Машиной» в то время шел по жизни, это вовсе не о качестве их песен, а о времени и о нас в его потоках, завихрениях и остановках. Не столько об искусстве, сколько о привходящих обстоятельствах, это и сейчас родное — услышишь гитарный рифф, ставший частью твоего генома, тут же в блаженное отрочество окунаешься, и все еще возможно… Спорить-то тут не о чем, это же не вертикаль, где «Машину» надо расположить выше или ниже Бетховена. Про Бетховена к слову пришлось, Астафьев написал Чубайсу: «А любимая моя музыка есть, но она в прошлом (моем). Я плакал в зале Ленинградской филармонии, слушая Бетховена в исполнении оркестра Мравинского».

И почему в таком случае комсомольцам — «беспокойным сердцам» — было не покритиковать чуждую именно им «Машину»? «Каждый, право, имеет право». И это прекрасно одним уже потоком писем в поддержку «Машины», обрушившемся затем на редакцию, это прекрасно, что будущий «чикагский мальчик» и писатель-фронтовик рассуждали о музыке и поэзии (кому только это помогло).

Впрочем, из сегодняшнего дня вот что еще кажется. Что той весной 82-го уже все назначено и определено. Уже помер Суслов, впереди смерть Брежнева, близится перестройка: в 82-м ленинградский (чубайсовский) кружок экономистов, пришедший к строгому научному выводу, что без рынка советскую экономику ждет крах, уже сближается с московской группой экономистов Егора Гайдара, в 84-м тех и других привлекут к работе профильной комиссии Политбюро… И все идет вразнос, оборачивается если не противоположностью, то явно заходит не туда, не так. Идеологическая вздрючка обернется девятым валом писем в поддержку группы. Создание в 80-е рок-клубов, чтобы держать молодежную фронду под контролем КГБ, позволит ей расцвести. Армия в 80-х — всем зрителям и слушателям «Машины» — обернется выводом войск из Афганистана и беспощадностью 90-х.

Спрашивать, чего же Кривомазов той весной 82-го не дал ни строчки о давке на спартакиаде, о смертельно опасных ошибках в строительстве санной трассы (что обсуждал город), чего же он оттоптался на «Машине» — глупо.

Особенно из сегодняшнего дня российских газет. Но вопрос Ланцелота из «Дракона» Шварца остается, от него никуда: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?» Ну, переехал в Москву, перешел в «Правду», стал ответсеком, и что? И ровно к этому моменту «Правда» кончится. Начнет выпускать красочный журнал о русской водке… Мы с ним потом оказались в Москве в одной компании, познакомились: компанейский и обаятельный — так подобных людей принято называть.

И неудивительно, что еще задолго до этого Сергей, тот самый, кто только со второй попытки увидел «Машину» — в первый раз подвел перфекционизм, комсомольский лидер и потом бизнесмен, окажется вдруг в друзьях Кривомазова. Ну, комсомольцы оба, выпить не дураки, земляки. Часто бывая в Москве, Сергей у него останавливался. Однажды он полетел в Москву и остановился у него с общим нашим товарищем Б.С. Даже не товарищем — общим любимцем. Родом из Питера, всегда в тельняшке, морячок, безотказный добряк, фотокор, для кого только не снимавший, на тот момент — в штате правительственной «Российской газеты». Они поддадут, Серега поедет куда-то по делам, сказав ждать его звонок, поздно вечером Б.С. пойдет приляжет на диван в ожидании новых вводных и внезапно на этом диване умрет.

В конце 2011-го, незадолго до своей смерти, Кривомазов опубликовал послесловие к заметке, прославившей его, хотя он такой славы и не хотел. Ни от одного слова не отказался, только на сей раз назвал группу «Машиной с евреями» — это повтор за Петром Подгородецким, видимо, и Кривомазову это показалось остроумным. Вот только Подгородецкий — часть истории «Машины», да и с его репутацией он себе и не такое мог позволить. Впрочем, и не он придумал — выражение это, по уточнению Александра Кутикова, из недр Минкульта СССР, потом РСФСР.

Да, еще добавил две загадочные строчки: «на юбилее Горбачева в Лондоне я бы не светился, как «Машина». И в Барнауле под флагом «Единой России» тоже бы не высовывался», спутав Барнаул с Кемерово (это не одно и то же), а на юбилей Кривомазова, как понимаю, не позвали, так что засветиться ему там было бы проблематично, и для чего он себя сравнивает с артистами — черт знает.

Разговорам, что за появлением «Рагу» стояла «Русская партия» (неформальное движение из партийно-государственной номенклатуры, кагэбэшников, писателей, деятелей творческих союзов) , оснований доверять — нет: зачем бы в подписанты тогда брали абсолютно чуждого ей Романа Солнцева, поэта, прозаика, драматурга и татарина, а что он даже не подписывал «Рагу», знаю от него лично; и с чего бы тогда композитору Георгию Свиридову, яркому представителю «Русской партии», было выговаривать любимому им Астафьеву, что не царское это дело — подписывать такие подловатые советские статейки?

Что Астафьеву неловко было оправдываться перед Свиридовым, писал прозаик Евгений Попов, и все это странно, очень странно: за четверть века до «Рагу», 17 сентября 1958-го, в «Правде» за подписью композитора Свиридова вышла такая же подловатая советская статейка «Искоренять пошлость в музыке», где он громил Марка Бернеса. Или Свиридов пытался сказать Астафьеву, что тот повторил его ошибку?

4.

Как Серега вез труп Б.С. в Красноярск, опущу — наверное, читателю из других поколений будет непонятно, к чему это, как связано с концертом 82-го года, с «Рагу», а если надо объяснять, то, как известно, не надо объяснять.

Но что было после того концерта с некоторыми его слушателями, все же пунктиром обозначу.

Стоя на одной ноге, сушили портянки под выбросами газотурбинных двигателей танков и пусковых установок. И портянки меняли цвет, и какой же кайф в нее, сухую и горячую, опустить потом ногу, потом другую. Через 15 минут повтори. И это будет почти как тот эпохальный концерт, он не забыт. А вспомнишь — и это сильней продирает, чем солярный выхлоп, прямо уносит.

Не тюрьма, конечно. Где-то было страшней ее и невыносимей, где-то нормально. Кому-то — священный долг перед Родиной и почетная обязанность гражданина. Но и, безусловно, упреждающая ломка, профилактика, и не стал бы резюмировать, что режиму, поскольку в итоге он пал, это не помогло. Он пал, и он воскрес. Притом что за серыми пришли те, кто сегодня, кто будет завтра.

Из того поколения, кстати, во власти немного — как-то всё или старше, или младше.

Серега — из старшаков, из первой половины 60-х, да еще и комсомолец, подающий надежды, да еще и папа в КГБ — короче, он не служил. Он ездил к Борису в его часть, на ракетную точку в пятистах километрах севернее Иркутска, — последнее письмо Бори показалось уж чересчур тоскливым. Взял билет на самолет до Иркутска и денег осталось только на обратный самолет. Что ж, из Иркутска есть попутки. Последние отрезки пути — на лесовозах, вахтовках, грузовиках с рудой. Финишный — на раритете вообще каком-то, блин, он сидел в кабине и вспоминал название: округлый такой нос, чем-то «Студебекер» напоминает. Но не «Студебекер». И не ГАЗ-51, и не 355-й Урал, черт его знает, сейчас уже не разглядеть ту машину и не вспомнить. Руль без гидроусилителя, давить всей силой надо, ворочать. В кузове аммиачная селитра, нормально.

Он попросил водилу, и тот тормознул, когда появилась Лена: Серый искупался в ней, переоделся и прибыл на точку в костюме, галстуке. Командир как раз шел навстречу: а ты кто такой, откуда здесь? Очень удивился такой дружбе, и на вышке Серега сначала с ним сидел, рассказывал про жизнь и Большую землю, потом Бориса позвали, и командир ушел. Час проговорили и — обратно.

Борис уже давно в Испании, Андалусии, прислал тут видео, как его младший ребенок, семилетний сын, всех борет на татами и становится чемпионом.

Константин Волков, у кого стырили соболью шапку перед концертом, конечно, выиграл бы Олимпиаду 1984 года в Лос-Анджелесе, если б не бойкот ее Советским Союзом. Золото забрал француз Кинон с результатом 5,75. А Волков тогда прыгнул на «Дружбе-84» 5,80. Брал тогда же и 5,96 на предолимпийской тренировке в Сочи. Обидно ли ему? А потом — просто жизнь.

В 2020-м отец и сын Волковы переехали в Беларусь, надеясь, что Матвей станет представлять уже ее и это им откроет дорогу на Олимпиаду.

Комсомольский вожак Серега предстал в сюжете «Вестей» в ночь с 19 на 20 августа 91-го: собкор Российского телеканала перед ним, позади Енисей, и Серый говорит, что отступать некуда, что он будет стрелять, если потребуется, у него есть ружье и патроны к нему. Ну, типа, «если нас к реке прижмут — то всем крышка!». При этом он не просто грозит кому-то неопределенному, как это лихо всегда умели советские аппаратчики, а ясно говорит: он за Ельцина, он против гэкачепистов.

Комсомольская школа — все-таки великая вещь, смотришь на Серегу и готов действительно идти в бой, «Это наша с тобою земля, / Это наша с тобой биография». Записывают Серого еще утром 19-го числа, кассету отправили в Москву самолетом, который летит почти вровень с наступающим днем, и когда Российский телеканал, несмотря на запрет, подпольно ночью выходит с 35-минутным выпуском новостей на «Орбиты», на Дальний Восток, Сибирь, Урал, то кадры с Ельциным на танке (там, кстати, выше всех забрался Золотов, будущий усмиритель фронды и полководец) не просто соседствуют с Серым на берегу, Ельцин идет следом за ним, фотогеничный комсомолец-блондин — первый.

В 96-м он пойдет на президентские выборы как независимый кандидат, ЦИК зарегистрирует инициативную группу по его выдвижению. И кто знает, как сложилось бы, если б не Россия вокруг. Предварительные замеры показывали, что по динамике прироста голосов Сергей легко делает всех, он уже через неделю, как заявил о вступлении в гонку, обошел Черномырдина по абсолютному числу готовых проголосовать за него. Быстро организовывались его штабы во всех регионах — не только в Сибири и на Урале.

Оператор ставит камеру на штатив, перед ним с пятиэтажную домину экскаватор на угольном разрезе. Камера смотрит левей: к экскаватору медленно движется черный «линкольн». Останавливается, из него выходит Серега. Хороший костюм, белая рубаха, галстук, лакированные остроносые туфли. Задирает голову и орет, спрашивая у экскаваторщика — а тот на самом верху: «Как на Москву проехать?» Это съемка предвыборного ролика, но это постановка только наполовину, Серый сказал оператору, что нужны кадры с разреза, но он сам не знал, выходя из «линкольна», что и кому он будет говорить.

Никто не знал и того, как отреагирует гигантский экскаватор и где-то в нем затерявшийся экскаваторщик. А тот спустился вниз, и Серый снова ему крикнул. Правильно ли он едет на Москву? Нет, замотал головой работяга. Классика: ватник, небритая красная харя, выразительный русский язык. В переводе с него на наш, блеклый: надо было справа объезжать, сюда не заворачивать, через два километра асфальт, ну, по нему до станции, там дорога. Ватник осекся, разглядев камеру, но Серега уже достал бутылку, и они с экскаваторщиком пожимают друг другу руки, представляясь, и скрываются в утробе гигантского механизма. Оператор идет следом. На горизонте появляется быстро приближающийся тракторист (без трактора), у него чутье.

Они приговаривают в кабине литровый Black Label. Течет дружеская беседа. Потом Серый садится в «линкольн» и едет на Москву, подбросив тракториста до брошенного трактора, а экскаваторщик, улыбнувшись, грызет земляные пласты дальше. Скрасили им рабочие будни.

Представляешь, говорит Серега спустя лет 20 после того эпизода, уже гораздо медленней ведя машину, и это уже не выпендрежный «линкольн», а громадная безликая «таха»: вчера в эллинг (Речной гараж; в Красноярске, на Енисее, некоторым заменяют дачи и коттеджи.) приехал, там ночевал, и так выпить захотелось. А нет ничего. До магаза оттуда далеко ехать. Пошел к соседу — ну, через два гаража. Вижу: свет у него. Там новенький, генерал. Совсем молодой еще. Ну как я. Вот только что красные лампасы нашил. Из Москвы приехал. Есть, говорю, выпить. Он мне выносит початый Chivas Regal ноль-семь литра, немного отпито там, граммов сто. На, говорит, я больше не буду, забирай.

Серому надо было миллион подписей, и он их собрал, но за час до назначенной в ЦИК процедуры их сдачи, за ним приехали и отвезли его на встречу с дочерью Ельцина Татьяной. Они с Малашенко уже посмотрели его ролики — длинный, вроде фильма, и покороче. Кадры с экскаватором, кстати, не вошли. Серого снимал суперпрофессионал. И ролики произвели, видимо, серьезное впечатление. Серега проговорит с Татьяной 15 минут. Выйдет и отменит сдачу подписей — «чтоб не оттягивать голоса от признанного лидера и не дать ни одного шанса красному реваншу».

5.

Название «Машина времени» — типичное для 60-х, поначалу было еще типичней — Time Machines («Машины времени»). Просто красивое название, не более того. Сейчас оно бьет в десятку: с кем еще, с чьими песнями бывшему советскому человеку так легко перенестись в свою юность, в поздний совок? «Машина» позволяет увидеть мир таким, когда ты на него глядел еще с любовью и надеждой.

Слушали «Машину», пели ее, и если разговор о поколениях имеет хоть какие-то основания, то вот оно, как раз одно из немногих оснований, база: Стругацких цитировали далеко не все, а «Битву с дураками» и «Солнечный остров» знали и пели, и «День рождения» непременно на каждом дне, и «Поворот», и «Скачки» пели ненавистные (может, потому, что их заездили), и в этом хоре не было тех, кто просто открывает рот.

Ну вот, например, когда в сентябре ехали на картошку с бэшками и с другими школами, в автобусе или у костра пели одно — «Воскресение», «Машину», ну «Динамик», немногое из «Аквариума». Позже, начиная со студенчества, слушали еще «Кино» и «ДДТ». Со временем — и чем дальше, тем больше — Шевчук будет казаться интересней в выражении эпохи, ну а Гребенщиков* — тот вовсе отдельно, на недосягаемой высоте после «Русского альбома», но «Машина» — первая любовь, то, что не забывается и с тобой навсегда, то, с чем ты начал осознавать себя во взрослом мире, часть твоей самоидентификации, твоих реакций на вызовы извне.

Они, казалось тогда, сделали время, заделали, запустили, оно потекло, пошло, хлынуло. Оно гудело в них, как ток в высоковольтных ЛЭП, и полупроводников не было, только полные и безоговорочные, их и не спрашивали, и было не до песен — можно и нужно было жить в полный рост.

Что лично до меня, помню, в июне 1994 года внезапно обнаружил, что «Машина»-то здесь, по-прежнему с нами, нашел себя на триумфальном концерте на 25-летие группы на Красной площади, и вот там я снова слушал их — позволь уже себе счастье, разреши, в чем всегда проблема, вот же этот миг — и слушал с абсолютным внутренним удовлетворением, точно это и мой триумф, эта площадка была их безусловно. Затем снова погрузился во взрослую жизнь, в ту, когда не до песен, ну и ладно:

А потом, наверное, уже во второй половине нулевых, с выходом альбома «Time Machine», вновь обнаружил: тот же голос снова поет их. «Как странно узнать, что иные игрушки / Живут дольше игравших в них в детстве людей, / Салют генералам, увешанным салом»… И т.д. Вот так, в лоб, публицистично, да и фиг с ним. Главное — жив этот голос, летит над городами, крышами, он тут. И тот же отличный звук, те же оммажи, в том числе себе, давним, — россыпью, блестками по ходу, та же цельность и простота, и ничего лишнего. И все по местам, только зал уже на четыре пятых пуст. На четыре пятых в нем незнакомые лица, тот мир, твой, истаивает.

И вот что еще. В начале 80-х, глядя на себя со стороны, они ощущали некую крутизну в том, что слушают вот это в мертвом пространстве, сожравшем время и отравившемся. Сам процесс слушания той музыки уже виделся вызовом действительности, и они, таким образом, были причастны. Демонстративный акт самоуважения.

…Вообще, конечно, заслужили — если оглянуться, оглядеться и зафиксировать этот путь в 40 лет.

Где вы были эти сорок пропащих лет?

Ненавидят, правда, за другое. Не за то, за что стоило бы. Ну как в 80-е наказание дали — не за то. Еще до приключения.

Для тех, чье детство или отрочество прошли в 70-е, юность, взросление — в 80-е, сегодняшнее отношение к Макаревичу — что-то вроде вопроса «чей Крым?». Тест. И это четкий показатель, насколько тестируемый сохранил себя того — юного, полного надежд, желания сделать эту жизнь осмысленней и человечней. Готового хотя бы однажды не смириться с рамками, стенами, запретами, компромиссами, диктуемыми реальной жизнью.

Да, ничего мы не смогли. Но попытались… Не знаю, есть ли поколения, можно ли говорить о чем-то общем не только в судьбах, но и во взглядах, в принципах. Однако только лишь то, что родившихся во второй половине 60-х в российской власти исчезающе мало по сравнению с людьми старше или младше, одно уже это, что для вас не значит ничего и никого ни в коей мере не утешает, меня все же — нет, не наполняет гордостью за поколение, но как-то успокаивает, что ли.

Узкий, жалкий подход — на фоне «семи миллиардов растерянных граждан / Эпохи большой нелюбви». Я понимаю, да. Но это изнутри идет, это — попытка оправдаться и хоть как-то примириться с жизнью. И, думаю, за то, что это оправдание себя и примирение с жизнью возможно, надо поблагодарить и «Машину». Думаю, когда мы все со сверстниками, кому удастся, состаримся — нам, старикам, как положено, будут сниться львы.

* Внесены властями РФ в реестр «иноагентов».