Литературный критик редко дает свое имя эпохе. Когда это происходит, мы изумляемся и восхищаемся. Но это бывает раз в 100-летие, если не реже. Была эпоха Белинского, была эпоха Ходасевича, в 90-е была эпоха Немзера. Для того чтобы это произошло, критик должен либо угадать, куда движется время, либо дать времени свой вектор. Андрей Немзер не пытался угадать. Он конструировал. Он был вождем дикого литературного племени, которое без него бы расползлось, разбежалось. А он вел, по крайней мере надеялся повести его за собой. При этом у него была своя ясная картина, откуда и куда движется литература последних трех столетий. Он не замыкался в рамках короткой литературной эпохи. Он смотрел поверх барьеров, поверх границ. И единый процесс как минимум с ХVIII века до дня сегодняшнего был ему очевиден. И он не мог понять, почему это неочевидно всем, и очень сердился. Как, бывает, сердится учитель на непонятливых учеников, которым он все уже объяснил, дал домашнее задание, а они пришли с пустыми тетрадями, ничего не сделав.

Если уйти от метафор, а поговорить о вещах конкретных, то, конечно, в ранней молодости Немзер и в страшном сне не мог себе представить, что будет литературным критиком. Он пришел в этот мир строить академическую историю литературы.

И для него встреча с Юрием Михайловичем Лотманом и русской школой была не просто встречей, как для многих, это была цель, выбор судьбы. Это примерно так же, как настоящий полководец ХIХ века должен был получить от Суворова мистический знак преемства. И Тарту для Андрея было не просто место, куда он ездил на летние школы и выступал на студенческих конференциях, а место посвящения. Сначала, повторюсь, — в историки литературы, никакие не критики.

Он написал вместе с Андреем Зориным и Николаем Зубковым выдающуюся книжку «Свой подвиг совершив…» о наследии русских поэтов предпушкинского периода.

Был принцип, когда он входил в литературу: пожалуйста, мы дадим тебе реализовываться, только не там, где ты хочешь. Хотите быть критиками? Побудьте литературоведами. Хотите быть литературоведами? Ну поработайте на ниве современной литературы.

И Немзер решил, что будет относиться к современке — как части великой русской литературы, той литературы, в самой сердцевине которой он себя ощущал и мыслил. И он перескочил из классики в день сегодняшний.

Что это было за время? Середина 80-х, пик застоя. И материал, с которым ему пришлось работать как критику, не всегда до него дотягивал. Понятное дело, что Жуковский был достоин того, чтобы Немзер им занимался. А достоин ли этого писатель NN? Чтобы про него страшные статьи писать? Для начала Немзер устроил смотр писателям поколения семидесятников — и в конце концов понял, что они годятся в резерв, но не годятся для того, чтобы их посылать на поле боя. И решил: ну хорошо, тогда буду работать со следующими поколениями. И в кратчайшие сроки собрал свою собственную — сначала резервную, потом основную — литературную армию. Так появился в его писательском раскладе Андрей Дмитриев, так в его читательском обиходе появились ранний Петр Алешковский, саратовский прозаик Алексей Слаповский. Сергей Солоух. Хургин. Золотуха. Поэзия Кибирова. Те, кому он дал дорогу как критик, упрямо, назойливо и очень глубоко вчитываясь в их книги.

И тут стало ясно, что как в русской военной истории есть выдающиеся генералы, а есть единственный — Кутузов, так в текущей литературе есть таланты, а есть Александр Исаевич Солженицын. Немзер прочел его еще в школе. Разумеется, подпольно. И был внутренне готов к тому, чтобы именно в Солженицыне сошлись две личные немзеровские стратегии — работа с историей литературы в масштабах трех веков и работа c современной литературой.

Для критика очень важно испытывать иллюзию, что именно он строит ряды современной словесности. В этом смысле он стал Белинским нового времени. Не только потому, что он к литературе относился столь же страстно. Но и потому, что видел далекую перспективу, которую видно только с вершины знания, откуда он смотрел на Бородинскую битву русской словесности за право ею быть самой собою.

И в этом смысле золотым временем для него стала работа в газетах 1990-х. Когда вдруг выяснилось, что ежедневные газеты не противостоят литературной критике, а дают ей идеальную площадку. «Независимая газета», «Сегодня», «Время новостей» — там, где он работал и где ему дали карт-бланш. И вдруг оказалось, что у критики есть читатель. И вдруг оказалось, что репутация газеты измеряется литературной критикой, а не политической публицистикой.

Это была вершина его литературной карьеры. Он нашел писателей, которые, с его точки зрения, достойны быть писателями эпохи Солженицына. У него появился большой читатель. Влияние. Чувство, что процесс подчиняется его воле. И тут вышла статья Павла Басинского «Человек с ружьем». С моей точки зрения, она была формой негативного восхищения: понятно, что Немзер — главный, понятно, что нам никогда до него не дотянуться, но хоть поиронизируем. Но Андрей прочел статью иначе, решил, что эпоха отплатила ему жестокой неблагодарностью. В нем начало вызревать решение уйти от современности, вернуться в ту точку, из которой его выдавили в молодости. За последние годы он сделал множество больших литературных открытий. Он писал о Давиде Самойлове, авторе одновременно и сегодняшнем, и равновеликом трем векам великой русской словесности. Он блестяще написал о пушкинской эпохе, о Солженицыне, причем о таком неочевидном тексте, как «Красное колесо», и его тексты как минимум не уступают «Красному колесу» по глубине проработки исторического материала. И спасибо Библиотеке русского зарубежья и солженицынскому центру, которые его приютили. Но опять же, он был достоин любого академического места в любом академическом институте и всех литературных премий, вместе взятых, за то, что он сделал для русской литературы и для русских писателей. Все понимали, кто он такой, все понимали его масштаб, все понимали, что на цыпочках до него не дотянуться. Но мало кто ему в глаза говорил, насколько он важен. А он нуждался в добрых словах.