30-летие российской Конституции в России праздновалось бесшумно. Как в немом кино — действие есть, а звука нет. Только в самом конце, как в фильме «Актер», герои обрели голос, и с экрана прозвучал метафорический призыв Александра Бастрыкина «вернуть на место 6-ю статью» (он облек это предложение в изысканную форму — закрепить в Конституции идеологию, предусмотрительно не уточняя какую).

В отличие от России, на Западе о российской Конституции вспоминали шумно: там прошло сразу несколько знаковых мероприятий, где прошлое российского конституционализма пытались как-то увязать с его будущим. Признаюсь честно, мне показалось, что далеко не всегда это происходило гладко. Одна из причин, возможно, состоит в том, что публичная позиция многих ключевых спикеров по теме не всегда совпадает со сложившимся в их среде непубличным консенсусом — ситуация, которая русского человека, впрочем, нисколько не удивляет.

Но прежде, чем обозначить этот консенсус и свое отношение к нему, позволю себе короткий офтоп в виде маленькой автобиографической истории, которая, однако, имеет прямое отношение к теме сегодняшней конституционной дискуссии как по месту, так и по времени.

Несчастливая заявка

В те далекие годы, когда в пламени горящего русского парламентаризма рождалась конституция посткоммунизма, мой хороший старший товарищ был приглашенным исследователем в центре Вудро Вильсона, ныне признанном в России нежелательной организацией. Так я узнал о существовании этого замечательного think-tank, который в те годы, можно сказать, был у российской элиты и желательным, и даже желанным. По совету приятеля я тоже написал заявку на грант, заполнив соответствующую анкету от руки, так как компьютера тогда у меня еще не было.

В качестве темы я обозначил следующее: «Культурно-историческая обусловленность возвращения России на авторитарный путь развития в эпоху посткоммунизма». Где-то спустя шесть месяцев я все-таки получил ответ, в котором кратко говорилось о том, что заявленная тема представляется несвоевременной и неактуальной.

Мне было 30 лет, что я мог почувствовать? Я почувствовал то же, что и молодой Окуджава, которого освистали на его первом концерте в Москве. И, как и он, я дал себе тогда слово, что никогда не буду просить гранты и никогда не приеду в отвергнувший меня центр. И обещание я выполнил наполовину. Заявки на гранты, я действительно больше не подавал, а вот в Вашингтон спустя 30 лет с докладом приехал. Но для этого была уважительная причина — я приехал, чтобы сказать нечто противоположное тому, что было написано в той злосчастной заявке:

Авторитарный консенсус для России

Я понимаю, что вторая из обозначенных мною опций (распад России) сегодня многих в Европе, прежде всего Восточной, не расстроит. Но уверяю вас, что это серьезное заблуждение. Это, на мой взгляд, будет катастрофа эпического масштаба. Как любит говорить мой сын: «Учитывая размер и массу тела носорога, свойственная ему близорукость является не его проблемой, а проблемой окружающих». Могу перефразировать этот шуточный слоган применительно к нашему случаю следующим образом: «Распад России, учитывая ее масштаб и массу накопленных ею вооружений, является не столько ее проблемой, сколько проблемой окружающих ее стран, как близких, так и далеких».

Существует не очень высокая, но осязаемая вероятность того, что мир в случае распада России получит цивилизационный Чернобыль, который наполнит Европу социальными изотопами, период полураспада которых будет равен всему XXI веку. Впрочем, в вопросе о распаде России, насколько я понимаю, в США и на Западе в целом все-таки имеется некий непубличный консенсус — людей, реально мечтающих о нем, в экспертном сообществе не так много. Но вот по вопросу о том, как этот распад предотвратить, консенсус если и есть, то весьма странный.

Насколько я понимаю, доминирующим, хотя и не рекламируемым, сегодня является взгляд, что Россия создана для авторитаризма и другой быть не может.

В этом вопросе нет прозрачности. На «партсобраниях», где собирается либеральная общественность, все топят за демократию в России. Но стоит дверям закрыться, а дискуссии переместиться в коридоры или банкетные залы, как спикеры, только что ратовавшие за светлое демократическое будущее России, полушепотом признают, что только «жесткая рука» способна остановить самое страшное и, кстати, Путин, безусловно, не есть это самое страшное.

Я думаю, что если бы Путину был доложен срез этих экспертных оценок, он был бы удивлен и польщен. То есть я со своей заявкой просто опоздал на 30 лет. Сейчас бы тема была, безусловно, признана актуальной.

В так называемых «центрах принятия решений», если пользоваться терминологией Дмитрия Медведева, ставка делается совсем не на то, чего он боится — расчленение России, — а на длительное сохранение режима и еще большую централизацию власти после ухода Путина в руках какого-нибудь «нашего сукиного сына»,

Нестабильная утопия

Хочу сразу заметить — сукины дети в России никогда не будут своими для Запада, потому что ни один сукин сын не выживет сегодня в России без войны с Западом. «Сукины дети» и «война» — это комплексный обед.

То есть мы имеем дело с последней и высшей стадией загнивания русского империализма, для которой характерна очень высокая нестабильность.

Воспользуюсь сравнением из фармацевтического бизнеса. Те, кто с этим сталкивался, знают, что одна из самых больших проблем в создании лекарства — стабильность таблетки. Можно создать очень эффективное действующее вещество, но оно будет распадаться на части раньше, чем дойдет до потребления. Путин — эффективное, но нестабильное лекарство.

Эта стадия авторитаризма характеризуется высокой нестабильностью системы, которая не может существовать без войны. Приведу еще одну метафору. У всех на памяти трудности с применением вакцины Pfizer от ковида, для стабильности которой на первых этапах нужен был рефрижератор. Так вот, путинский авторитаризм — это такая вакцина от революции, для стабильности которой нужен особый «боевой» авторитаризм. На этом этапе русской истории он очень быстро падает в вооруженное противостояние, выходом из которого рано или поздно будет революция. А из революции выход либо в распад, либо в еще более выморочный авторитаризм в режиме дурной бесконечности.

У меня был темпераментный клиент, который каждые несколько месяцев увольнял секретаршу, а проблемы с ними как юристу приходилось решать мне. Однажды я пришел к нему и сказал:

В отличие от многих, я считаю, что дело не в Путине, а в централизованной системе власти, на которую все продолжают молиться как в самой России, так и на Западе. И этот замкнутый круг можно разорвать, только предложив альтернативу сверхцентрализованной модели политической системы.

Идеи для будущей конституции

Традиционному доминированию московской бюрократии должен быть противопоставлен консенсус региональных бюрократий и стоящих за ними местных элит.

Этот барак надо превратить в многоквартирный дом и сделать из него цивильный кондоминиум, управляемый представителями квартиросъемщиков. Это цель, которую, я думаю, можно обеспечить разными конституционными средствами. Главное — не терять ее из виду.

Единственное, что я хотел бы заметить по поводу средств достижения указанной цели — я не думаю, что где-то мы найдем подходящий прецедент, так как исторические и культурные условия современной России уникальны. Придется изобретать метод «на коленке». Нам нужно учиться не механизмам, а пониманию базовых принципов, которые придется потом творчески применять. Главное качество, которое будет востребовано у строителей будущей России, — это способность к фантазии, умение представлять и создавать то, чего до этого никогда не было.

Лично я вижу узкое место конституционного строительства в сложившейся региональной структуре, не менявшейся в общих чертах со времен Екатерины Великой. Нельзя превратить в кондоминиум барак из почти сотни нежизнеспособных сот. Поэтому соты надо укрупнить до размера, при котором они становятся похожи на «федеральные квартиры», из которых можно строить государство снизу. Но тронуть нынешние соты — значит разворошить улей с дикими пчелами. Вот в этом я вижу главную конституционную дилемму. Ее можно описать известным лингвистическим казусом с запятой: «Укрупнить нельзя оставить». Никто не знает, где правильно поставить запятую.

Решить эту задачку, на мой взгляд, можно методом «конституционного наложения», добавив к существующей сетке регионального устройства еще одну сетку из субрегионов — что-то вроде генерал-губернаторств или федеральных округов, но наделенных конституционной правосубъектностью. Таких новых субъектов в России может быть от 15 до 25, и для каждого системообразующим может стать крупный существующий мегаполис. При этом если регионы по-прежнему будут замкнуты на верхнюю палату парламента (условно — Совет Федерации), то субрегионы можно замкнуть на Сенат (условно — Госсовет).

Таким образом, мы получим нетривиальную двуслойную федерацию с трехпалатным де-факто парламентом, где каждый из слоев будет разведен по своим политическим функциям. При этом третья палата может играть роль коллегии выборщиков, которая избирает президента, который, в свою очередь, является не главой исполнительной власти, а политическим арбитром, стабилизирующим отношения между различными ветвями власти.

Это, конечно, всего лишь иллюстрация того тезиса, что сегодняшний вынужденный сон конституционного разума способен рождать только чудовищ. Возможно и скорее всего, будут найдены совершенно другие решения. Но одно несомненно — мы уже сегодня должны начинать думать, какой будет политическая система России в неотвратимом будущем.

Легенда о «верхней карте»

Напоследок хочу вспомнить одну поучительную историю из недавнего прошлого. Есть апокриф, рассказанный Виталием Найшулем, о том, как родилась идея ваучерной приватизации. Эта идея появилась как часть игр разума молодых мечтателей, которые в конце 70-х, когда еще СССР казался вечным, додумались до того, что надо бы смоделировать превращение государственной собственности в частную. Ну просто так, на всякий случай. А когда неожиданно случилась революция — перестройка — выяснилось, что никаких иных идей, кроме этой, нет. В таких случаях, как сказал Найшуль,

*Внесен властями РФ в реестр «иноагентов»