Глава 1. Из истории «Мертвой Бутырки»

Безумно печальное это место, СИЗО-7 в Капотне, чего там не происходит, и через это все проходят, все московские сидельцы, ведь именно в Капотне проходит коронавирусный карантин перед переводом в обычное СИЗО. И так случилось, что там сидел и я в первые свои дни ареста, «на голяках» (т.е. в продуктовой пустоте, где есть только хлеб и баланда, ведь посылки и магазин порой намеренно задерживают), поглядывая, как курящие сокамерники в отчаянии через бульбулятор раскуривают чай, ведь сигарет не было. Но как я и сказал сперва, Капотня — место печальное, где стоит только закрыть глаза на шконке, так кто-то стучит ключами об дверь, где постовые на глазах выкидывают ответы на письма в мусорные баки, а на проверках любят ставить в разножку на несколько часов, якобы для дисциплины.

Этой идеей я поделился с тогдашним сокамерником Лехой. Он сидел по ч. 4 ст. 159, за то, что юридически оформил «отмытие» одного из московских ТЦ у какого-то олигарха, которого его подельники во главе с Мориарти, так он называл организатора, умудрились даже посадить, но после посадили их всех вместе с Лехой. По итогу Леха получил 5 лет о/р, съездил по этапу в Иркутск, где местные живодеры его сломали, отбили почки и спину на приемке, а после вернулся в Москву на отмену приговора. Но в момент повествования его только задержали, когда он вернулся из Китая продлевать визу, и мы весело убивали время на Капотне с другими нашими соседями. Он сказал, что это прикольная задумка, начать рисовать тушью, и мы приступили к исполнению на ощупь:

1. Взяли спички.

2. Сожгли их.

3. Растолкли в пыль карандашом на тарелке.

4. Добавили пасты и воды на глаз. Итоговую массу назвали тюремной тушью.

Для практики взяли кусок простыни, порисовали на нем крестики, нанося массу, т.е. тушь, веточкой веника.

В итоге нам понравилась фактура, обшарпанность вида, что самое то в тюрьме, особенно на Капотне, где стены покрыты трещинами, жуткая жара, из-за которой облако нефтяных испарений с местного НПЗ накрывает СИЗО, мыши в туалете, ну и просто всецело убитый вид. И на этом начали углублять эксперименты с тушью.

Вырезали из простыни небольшие квадраты несколько меньше тетрадного листа. А вырезалось все главным режущим инструментом в тюрьме, «мойкой», она же лезвие для одноразового станка для бритья. Станок опытной рукой просто разбивался ложкой, лезвия доставались и шли в ход на все подряд. В нашем случае для нарезания простыни, квадраты в которой вырезались в середине, чтобы по проверке не была заметна порча простыни, ведь из-за необходимости в заправке кровати мы клали ее под одеяло, и никто ничего нам сделать не мог. Мы начали экспериментировать с цветами, ведь цветных карандашей у нас не имелось.

• Для зеленой краски мы сгребли краску со стен, а после, получив текстуру, так же разбавляли пастой и водой.
• Коричневый цвет разводили на молотом кофе.
• Желтый выходил на местном киселе.
• А до красного я додумался самым банальным образом, отталкиваясь от одной из первых работ.

Она была, грубо говоря, о том чувстве, что проходит по всему телу в момент первого взгляда в зеркало в тюрьме. Т.е. со стороны ты можешь выглядеть спокойно, но в глазах будет отражаться страх перед грядущим. Этот страх я хотел передать, обозначив зрачки кровью. Поделился идеей с Лехой, задумались, как бы получить желаемый компонент без последствий. Вспомнился анализ крови из пальца, где резко прокалывают палец стерильной иглой и выдавливают кровь в пробирку. Сделали в итоге новую «мойку», прокипятили ее в кружке с помощью кипятильника, ну и т.п. Я сам как-то не решался порезать палец, резал мне его Леха. Нацедили пару капель и все той же веточкой от веника нанесли на ткань. Так что получилось то, что получилось.

Собственно, после всех экспериментов, уже на четвертый день карантина, я ежедневно сидел за «дубком» (он же стол) и рисовал по 1‒2 работы в день при наличии вдохновения. Пробовали мы рисовать на казенных ватных полотенцах, выжигать какие-то моменты сигаретами, клеили куски цветных тряпок на ткань зубной пастой. В общем, был чудный творческий процесс, где

Я был на Капотне всего две недели, но у нас в камере успела случиться драка из-за того, что один из сокамерников подписался в хозобслугу (а это вычеркивает из общей массы), один из сокамерников, Женя, был уже второходом, и он указал, что не потерпит компании «баландера» в нашей хате. Но в итоге условились на мир ввиду временности нашего пребывания в капотнинском централе. Но все равно возник конфликт, причем в неловкости открывшейся на ужин кормушки.

Женя метнул ложкой в своего соперника, «баландер» (что работал в данный момент, раздавая ужин и не являясь соперником Жени в камере), испугавшись, разлил баланду (жидкое пюре) на пол в камере и резко запер кормушку, Женя же на ней поскользнулся и вместо своего противника ударился носом об железную стенку туалета, сломав его (нос). В итоге в камеру залетели сотрудники, вытащили дравшихся в коридор, Женю избили на сборке, после чего свозили в больницу и вернули, а подписавшего контракт с СИЗО перевели к другим кандидатам в «баландеры». Это одна из историй, другие помельче.

Так, у нас был солевой наркоман с шизофренией, общавшийся с десятком воображаемых личностей, сломавшийся телевизор показывал только канал «Ю» с «Беременной в 16», по радио на сутки включали Гимн России, и многие другие чисто тюремные сюрреализмы.

По итогу пришло время этапа в «постоянное» СИЗО, т.е. Бутырку. Картины из предосторожности я спрятал в подкладку пиджака и большую часть времени, пока картин было разумное количество, я «ныкал» их в пиджак. А после, в безалаберной Бутырке, забив, переложил все в открытую в пакет, где они лежали кучей. И за что я порой переживал во время обысков, ведь, например, в июне 2022 года на одном из обысков управы, что раскидала нам всю камеру в хлам, мне раскидали и картины, часть порвали, часть выкинули в коридор, и я, как побежденный на поле сражения, бродил среди руин и подбирал последних уцелевших.

Так, у меня был скелет, испещренный Репрессией, в полный рост, нарисованный по частям с анатомического атласа в рамках скелетного тренинга (мой соавтор, о котором позже, уехал на этап, и я тренировался полностью взять на себя все картины), и от него остались только таз, кисти рук и левая бедренная кость. И вообще, сгинуло много работ на том шмоне, с чего я взял уроком завести альбом с набросками, чтобы при утере быстро картину восстановить.

Но да. Приехал я на Бутырку. С ходу нас обуял воздух арестантской свободы. Сотрудники гуляют, позванивая ключами на расслабоне. На сборках шум, многолюдность, варят чифир на «свечах» (скрученной валиком ткани). В общем, нам открылся простор, в котором мы оттаяли. Без потерь прошли обыск, в котором я пронес картины и прихваченные с Капотни простыни. Без потерь. И заехали мы на карантин уже в Бутырке перед переводом в общую камеру. Там я порисовал лоскутики, посвященные выборам в Госдуму, собственно, все работы с Капотни и карантина Бутырки легли на ту картину, которую оформляла Аня с друзьями, ну та, что с такой сеткой-рабицей и проданная на благотворительном аукционе в «Открытом пространстве».

Еще я там пошел в масштаб. Работа «Присутствую» пришла в голову после первой апелляции в Мосгоре на меру пресечения. Тогда я еще не догадывался, что апелляция по мере пресечения — это «порожняк» (пустое место, ничего и т.п.) и проводится она для вида. Но сокамерник по карантину, второход Мага (сказал на заезде, что без судимостей, чтобы повеселиться над нами, первоходами. Сидел по 158.3 за то, что отобрал у какого-то профессора какого-то эмвэдэшного универа карточку и снял с нее 60 тысяч рублей на кутеж. Вышел из СИЗО через полгода. Но в момент повествования он как дагестанская версия Бахуса, несколько полноватый, с постоянно обернутой ватным полотенцем талией из-за постиранных единственных джинсов, покрикивает лихо шутку «где мои чумоданы!», курит после наладки «дороги» гашиш и учит нас, первоходов, тюремной жизни) сказал, что на первой апелляции еще могут отпустить.

Так что я нарядился в костюм, привел себя в порядок и по заказу двинул на суд. Первое разочарование случилось, когда меня привели не на «вокзал» (предбанник СИЗО с кучей сборок, где людей привозят с суда и увозят туда, шмонают перед подъемом в хату и т.п.), а на сборку «следственного продола» (коридор с кабинетами для свиданок и местами для ВКС с судами). На тот момент там стояло двое: «Владимир» по 159.4 (у него была отмена приговора в семь лет за какую-то канитель со страховыми или бухгалтерскими бумагами; ожидая новый приговор, он застал, как я нарядным и в берете встретил свою первую «Без изменений» от Мосгора и как я, поймав пять лет, вернулся с суда пересидком в спортивках) с «Большого спеца» (корпуса, где сидят всякие коммерсанты и просто люди, которых надо посадить отдельно в маломестки) и его друг.

Они, конечно, удивились, увидев меня, я же им рассказал, что у меня да как, они поудивлялись еще больше и первыми мне сказали, что апелляция по ВКС — это показуха. Я не поверил, и меня увели в комнату для ВКС, посадили в тесную клетку с еще четырьмя арестантами, и мы начали по очереди просиживать свои суды.

просят отменить постановление первой инстанции на последнем слове и слышат в ответ хрипящее «Без изменений».

Так передо мной отсудились трое, но я все равно надеялся на смену меры пресечения. Зачитал про пыточные условия в Капотне, про наличие поручительств и квартиры для домашнего ареста. Но все равно получил «БЗ». Конечно, прифигел, что осел на скамейку и тупил в отключившуюся камеру. Но с того момента никогда больше на апелляцию по мере пресечения не уповал. И недаром в тюрьме ее называют «продленка», ведь если следствию надо, тебя даже с раком в последней стадии продлят в аресте в СИЗО. Но я вернулся на сборку, рассказал все еще бывшему там «Владимиру» о том, что произошло. Он на опыте добродушно сказал, что это тут норма, а после, позвякивая тростью, уковылял вслед за «разводящим», заказавшим всех, кто с БСа. Меня вернули в камеру, я выговорился и продолжил провариваться в тюремной жизни.

Нарисовал «Присутствую», сперва обведя себя ручкой (что со стороны было верхом нелепости), а потом по подглядывающему контуру расчертил золой машущего о присутствии на ВКС арестанта. Кровные слезы и сердечко «ловец снов» дополняют испытанное разочарование в нашей судебной системе. Вообще, я сперва хотел в знак протеста против ВКС повесить картину перед камерой и просто не судиться, пока меня не повезут в Мосгор. Но потом, по опыту, понял, что идеально просто выйти погулять на ВКС, на сборке пообщаться со знакомыми и, развеявшись, вернуться в хату.

Ко всему на карантине я пришел к тому, что из имеющихся вещей возможно делать плюшевые игрушки. Всплыло это все на тех же противных чувствах к ВКСу, как вторую

Но в ходе исполнения получилась ондатра. А со слов чеченцев-сокамерников — «Усач». Собственно, по сути, это куль, набитый наполнителем матраса, с одной стороны завязанный нитками-усами, а с другой плетеным хвостом. Вместо глаз пуговицы, а уши и лапы — это подвязанные ленточки ткани.

(…)

Вообще, попадание картин на волю — это отдельная история. Не всегда получалось передавать с адвокатом, ведь его тоже обыскивают после свидания. (…) Вскоре я начал отправлять работы в письмах. Сперва это были «зарисовки на манжетах», т.е. маленькие клочки ткани, что оставались у меня после разрыва простыней. Потом уже крупные, формата А5 или больше, но чтобы помещалось в конверт и не создавало накладок по весу. Правда, с ними начались перебои, и ближе к концу моего пребывания на Бутырке из писем пропадала половина работ, но их я чаще всего восстанавливал после по наброскам в альбомах.

С утерями картин я пришел к идее рисования открыток, т.к. их почти никогда не изымала цензура. Для этого вся камера поставляла мне чайные коробки, их я разрезал «мойкой» по форме стандартной открытки, а после наносил уменьшенную копию готовых тканевых картин. Теперь в Кудымкаре, с предупреждением за порчу имущества, мне только и остается, что к каждому ответу готовить по открытке, т.к. массовость — это игры воображения, чтобы не повторялась композиция, и развитие стиля, нахождение новых деталей и всего такого. (…)

Мне хотелось огромного полотна из всего возможного, в плане образов и прочего. Но первые работы были лишь робкими блужданиями от одной темы к другой. Вот меня в один момент подняли в общую камеру. Перед этим я в голове прокручивал «лишь бы не в многоместку» — и привели меня, естественно, в многоместку в третьем корпусе. Только открылись тормоза, как в дверях я увидел карикатурную толпу из всех наций СНГ, которая сперва смерила меня взглядом, а после с улыбкой затащила в себя сперва мои вещи и матрас, а потом меня. Открылась мне на вид 20-местная камера, вид которой был сродни восточном рынку — кругом одежда, полотенца на просушке, широкая простыня-«парус» висит на границе у крайних шконок и закрывает остальную камеру от взглядов через «шнифт» дверей по ночам.

(«Парус» изображен на картине № 174 со сценкой, где из-за скуки порой через парус показываем театр теней.)

Кругом азербайджанская, армянская, узбекская, таджикская речь. Все добродушно встречают, показывают свободное место, обдают уютом, короче. С ходу подымается чифир, и все, стоя у «дубка», представляются новичкам, а новички представляются в ответ. Собственно, проходит этот ритуал, а после хата резко возвращается в обычный свой распорядок. За хатой тогда смотрел Туран, азербайджанец, и по обычаю же, кто заезжает в камеру, обязан пообщаться со старшим. (Туран, конечно, личность интересная, и я его даже изобразил на картине № 93, где показана одна из его «килишовок». Маленький, лысоватый, со смешным произношением, с хитростью, он оставляет смешанное впечатление. Что с ним только не происходило, каких только смешных фраз он не говорил. Но я про это не расскажу. На картине с «килишовкой», т.е. с переводом в другую камеру, отражено, как Туран стоял за ценности в хате и на своей спине мог утащить куда угодно что холодильник, что телевизор.)

Собственно, проделав все ритуалы «по заезду» и расположившись на одном из мест (тогда на Бутырке на удивление не было перенаселения; если в первые полгода людей было по количеству шконок, то к моменту этапа в Кудымкар в нашей двадцатиместке сидело уже более 30 человек), я влился в один из коллективов. (Скажу честно, пусть все заперты в четырех стенах, но порой попадаются такие сокамерники, с кем ты совсем не будешь общаться.) Т.е. к Азамату (осетину-химику, владевшему одно время амфетаминовой лабораторией и погоревшему на том, что подельник расплатился амфетамином с проституткой. Получил он 8,5 года, а в Бутырке на момент повествования ждал нового рассмотрения дела. Прекрасный, остроумный и приветливый человек, с кем мы занимались всем подряд. Дискутировали о политике, учили испанский, выращивали растения из семян, но главное — рисовали) и Сане (сидел по ст. 187 по крупному хакерскому делу. Работал до этого в Росатоме, но пал под обвинения, что ворует американские банковские карты, а после продает их в интернете в составе крупного ОПСа. Про его дело даже есть статья на «Медузе»* и один из кейсов, что

Саня от сидения устал больше всех, т.к. следствие его шло года два. Уже больше года его ознакомляли с материалами дела, по которому у него было 300 томов. Но момент повествования он еще не так сильно ворчит, но намекает, что и я буду сидеть долго. Ибо произвол). С ними мы сошлись в ярком активном уме и постоянно шутили, обсуждали новости, делились вкусностями, в общем, жили дружно. На лагере такое называют «семейка». И вот мы с Азаматом разговорились о творчестве, сперва я ему рассказал об ондатре из простыни, он загорелся идеей, и мы вместе сделали вторую, чтобы он на одном из судов мог порадовать жену и родителей маленькой игрушкой. (После на совместном опыте я сделаю и плюшевого подельника, человека в арестантской робе, как символ надуманности и недоказанности наличия у меня по делу группы лиц, буквально шитой белыми нитками.)

Картин я не начинал ввиду того, что осваивался с тюремной жизнью. Но потом

(О том, как подбирают такие лозунги, есть на картине № 100.) Мне захотелось его перерисовать кровной краской. Причем сделав серию из нескольких бутырских лозунгов и пары выдуманных, но настолько нелепых, что отличишь по смыслу. Ведь висят всякие «Признание вины — первый шаг к исправлению», «Быть свободным — это ничто. Стать свободным — это все», и если среди них вдруг затусуется «Один раз не пидарас», то сути это не изменит. Правда, серия этих картин первой пала жертвой цензуры.

Ввиду сложности создания туши разных цветов пошел на ухищрения в виде рисования серой, т.е. бралась спичка. На них порой помимо классических коричневых, есть малиновые и зеленые головки. В задумке была серия из 7 картин, где 5 лозунгов настоящих, а два выдуманы. Сам лозунг писался кровной краской по трафарету, вырезанному из тетрадного листа. Решетка массой из золы и пасты, а на свод подбирались разные цвета. Как раз в мозговом штурме, как бы выдумать синюю краску для 7 картины, мы с Азаматом пришли к идее грунтования части ткани зубной пастой, а после засыхания наносили поверх цвет карандашами.

И так как вечно тупить над заготовкой цветной туши мы не хотели, мы отошли от самодельных цветов, начав полностью грунтовать холст пастой, а после по карандашному наброску выводить контуры и детали.

Цветные же карандаши мы добыли совершенно необычным способом, нам помог дорожник Серега Молдаван. (Серега сидел по ч. 2 ст. 228 и ждал приговора по второму делу. От него я подхватил зависимость от кофе в тюрьме, слово «люкс» в общении. Порой мы с ним смотрели «Формулу-1», где он яростно болел за Ферстаппена, и в целом приятно общались.) Из соседней хаты, ночью, когда тюрьма живет тюремной жизнью, он попросил «мулькой» (письмо, что тусуют по дороге из хаты в хату) карандаши. Прислали нам целый пенал разных цветов. Он вручил его нам и со временем про карандаши забыли, а они со мной путешествуют до сих пор. Вообще, сколько я ни сидел, ни разу не выходило выудить через посылку новые карандаши, они пропадали на камере хранения. Так что всю дорогу со мной этот пенал и периодически, сидя над мусорным ведром, я сидел и точил карандаши «мойкой». А как совсем уже обжился, так попросил сделать мне небольшую заточку. Я натачивал сперва заточку об кусок плитки (у нас пол был убит наполовину и, собственно, плитку пола использовали для всего подряд) и резво заострял карандаши.

(…)

Да, о кровной краске. В одиночку все уже вошло в привычку, пропал трепет перед кровью. Все думают, что я ее литрами спускаю, а по сути, я просто легко укалываю острием «мойки» подушечки пальцев, капаю одну-две капли на пластиковую крышку и с помощью металлического грифеля от какой-то богатой ручки провожу все необходимые действия. Буквально отделываюсь малой кровью. Притом если бы я вдруг от этого болел, я бы бросил, но вот полтора года рисую кровной краской и чувствую себя прекрасно. Даже пальцы не болят, т.к. ранка от укола быстро заживает.

Еще были эксперименты с пеплом и картиной «Не превращаться», она была задумана еще на воле, но руки дошли только в тюрьме. Она о том, что человек смотрит на дверь вагона метро и видит себя животным. Собственно мутность стекла передает пепел, за пеплом очертание кота. Будьте же людьми! Хотел сказать тогда я. Пепел я, к удивлению, брал из пепельницы, просто брал пальцами и размазывал по холсту. Порыва с пеплом хватило на несколько картин, а потом я не спеша раз в несколько дней садился и то орла двуглавого нарисую кровной краской, то елку из проволоки, что потом легла в основу иллюстрации Мари Клубники. И в этом процессе ко мне подошел Азамат и предлагает: «Вот, Паша, посмотри, как я рисую!» — и показывает свой скетчбук, где самураев и гейш с картин эпохи Эдо он перерисовывает скелетами, опираясь на распечатки анатомических справочников, что ему прислала жена.

— Было бы круто, если мы так с тобой порисуем скелетов в тюрьме! — добавляет он.

— Нет, … какая-то. Скелеты в тюрьме — это же очень банально. Мне сразу вспоминаются фотки из ВК, где диктаторов перерисовывают скелетами.

— Ну ты подумай, как мы сможем все нарисовать. И баландеров, и сборки…

В общем, Азамат стал накидывать идей, а я все равно думал, что задумка так себе. Поэтому вплоть до сентября я рисовал что попало, пока не случилось замыкание с воображением. Мне до жути надоело рисовать всякое, причем я старался не рисовать людей из-за того, что я не умею их рисовать. Ко всему появилась внутренняя необходимость зарисовать что-то из окружения, на память. Тогда я горел надеждой на скорое освобождение, хотя бы на домашний арест, так как, со слов адвоката, следователь уже сам не против меня туда перевести. В итоге я сорвался к Азамату и сказал, что «была не была, давай рисовать скелетов». Подумали над названием для серии картин, перебирая всяких «скелетов в тюрьме», «скелеты из мертвого дома», «смертная Бутырка» и пр. Остановились на «Мертвой Бутырке».

К рисованию подошли с некоторым трепетом. Загрунтовали отрез простыни самой подходящей зубной пастой (да, так выходит, что не каждой пастой можно рисовать. На некоторых рисунок выходит матовый, на некоторых яркий, на определенных нельзя стирать ластиком, а какие-то высыхают и крошатся. Методом проб и ошибок со временем мы пришли к тому, что самая «идеальная», т.е. долговечная (картины на ней у меня лежали год в мешке, и ничего), на которой возможно стирать без последствий (ведь у нас руки-крюки), и просто дающая яркое изображение — это паста «Новый жемчуг» с фтором и кальцием. И тут нет рекламы, просто наблюдение). Сутки холст откисал на «сушке» (от дверей до окон у нас висит плетеная веревка, на которой сушат одежду). Потом мы определились с композицией.

Это был «баландер» с черпаком и скелеты, лезущие толпой в кормяк (это вообще отдельная черта тюремной жизни, стоит только открыться «кормушке», как все разом пытаются в нее высунуться, толкаясь, и узнать, что такое случилось. И не важно, вызвали ли там сперва кого-то конкретного, этому конкретному надо сперва протиснуться через заслон любопытных). Копия этой картины под № 118, т.к. оригинал «потерялся» на цензуре. Скелетную часть в оригинале рисовал Азамат капиллярной ручкой, очень яркой и тонкой. Тело и все окружение уже я — карандашами. Тогда мы немного игрались с мученичеством, и у всех обитателей тюрьмы, кроме фсин-скелетов, были нимбы мучеников (см. картину «Саратовский мазок»),

Сама «телега» еще так сильно гремит, что слышно, как она катается по коридорам этажом выше. На парочке иронично висят шуточные автомобильные номера с Московским регионом), в которой была «рыбная могила», т.е. суп из рыбного месива. Легендарный, но сам я его никогда не видел.

Вырисовывали мы всё пару дней. Тогда вообще творческий процесс специально растягивали для убийства излишка времени. Кстати о времени. Творилось все с 6 утра до 22.00 вечера. Почти ежедневно, кроме дней, когда я от всего отдыхал, вчитываясь в книжки и тупя в телевизор. На Бутырке, к слову, нет режима дня. Т.е. после 22.00 свет не выключают и спать никогда не гонят. А был я на ногах днем, т.к. не видел смысла в «ночной тюремной жизни». О ней вы всегда можете почитать в книжке Олега Навального «3 1/2». Я же пока в сфере самоцензуры. Но да. Ночью общение «мульками» сводилось всегда к тому, что собеседник «по-братски» просил сигарет, а связь была необходима только для экстренных моментов.

Так что я суетился днем. Покушаю баланду, порежу от скуки хлеб, помогу принять посылки через кормяк, ну и все такое, что убивало время. В хате люкс. Большинство спит. Можно послушать относительную тишину, сыграть в нарды с Аликом (Алик — дедок из Пермского края. Сидит по ч. 4 ст. 138 и ч. 2 ст. 210. Суть его дела, грубо говоря, в том, что организаторы по его делу украли банковские карты и обналичить их решили через ОЗОН, купив айфонов и на часть дохода наняв курьера, что сходит в пункт самовывоза за заказом. Курьером этим стал Алик. И сел со всеми года на три. Ознакомление с материалами у него шло все то время, пока я был на Бутырке. Может, и идет до сих пор. Следаки у них никуда не спешат. А Алик бедолагой сидит в тюрьме, и все его поддерживают, т.к. с воли его никто не греет. Мы же играли с ним в нарды, даже в какой-то момент завели статистику побед), ну и спокойно делать свои дела. (…)

Но о времени. В общем, пока я не занят бытом, то я сижу в импровизированном «кабинете». На шконке разложена гора канцелярии, инструментов, холстов, писем, зубной пасты, и в их окружении порой часами сидя по-турецки или лежа на животе я «работаю». Пишу письма и рисую. Сокамерники стараются лишний раз меня не отрывать от суеты, но я сам порой слетаю со своего второго этажа попить кофе и просто чуть отдохнуть. Я вообще благодарен сам себе (и всем, кто меня поддерживает!) за эту канцелярскую «работу». Ведь пропадая в ней, я не обращаю внимания на весь хаос многолюдности, споры, пустые разговоры, токсичное РЕН ТВ, тем самым сохраняя творческий дух и саморазвиваясь. Без этого я бы провалился в тюремный быт, сутками играя в нарды, тупил в ТВ или повторял одни те же разговоры по десятому кругу. Я бы натурально перегорел. А так творчество.

Сокамерники относятся с любопытством, подкидывают идей, просят им что-то нарисовать.

У меня благо отговорка. Я рисую только скелетов кровной краской. Ну и была пара прецедентов, когда те, кто просил картину, брали и забывали ее в камере, укатывая на этап. Я с этого ловил «огорчуху». И зарекался рисовать картины «в подарок». Но близким людям, с кем было богатое общение и, можно сказать, дружба, я делал исключение. И главное — никто тебя лишний раз не беспокоит. Сидишь кайфуешь.

Но дальше — о скелетных картинах. Второй у нас была картина с Дорожником. Ее копия под № 111. Оригинал также сгинул в цензуре. Здесь мы даже пользовались услугами натурщика. Азамат позировал дорожником. В правой руке у него «мульки» (которые он раздает тем, на имя кого их отправляли), левая обернута «дорогой». На столе «дорожная коробка» со всяким дорожным скарбом. «Тубами» (что-то типа коробок для посылок. Сделаны из половинок коробок молока. В одну кладут груз. Закрывают второй, подклеивают скотчем и лепят бумагу сопровождения, в какую хату все нужно передать). Позировал Азамат, а образ передан Сереги Молдавана, о котором я уже писал.

Третья картина была «Здравствуйте, гражданин Собака». Я ее передал Жене Шаминой, и она реализовала ее на благотворительные цели правозащиты. Вдохновлена она историей Азамата о порядках в его лагере. Так, помимо необходимости здороваться с сотрудниками, надо еще здороваться со служебными собаками фразой «Здравствуйте, гражданин Собака». Так что порой случаются курьезные переходы через плац с произнесением:

Здр-те, гражданин начальник
Здр-те, гражданин начальник
Здр-те, гражданин начальник
Здр-те, гражданин собака

И в общем-то,

Так, к примеру, мы занялись картиной «Саратовский мазок», нашей четвертой работой. Взяли уже солидный размер, и, по сути, рано или поздно пали бы жертвами гигантизма, но вот собственно полотно, где мы в цвет изображаем порядки в саратовских тюремных больницах, где натурально ломают людей. Сам почин к рисованию у нас пошел от всплывших сюжетов о пытках, как людям в задний проход вставляют дубинки, бьют электрошокерами и всячески давят психологически. Причем Азамат все показанное подтверждал и говорил, что чаще всего «на больницу» попадают те, кто не принимает режим лагеря, и некоторые при этом не возвращаются. В общем, жуть, и мы хотели это все изобразить, конечно, с некоторой иронией к «гуманности» нашей исправительной системы, баннерами ОНК и портретами начальства.

Название приклеилось после телевизионных сюжетов, где все подробности были видны даже сквозь блюр. И, собственно, у нас тогда перед этапами брали мазок на коронавирус, и кто-то грубо, не к месту пошутил, что в «саратовской больнице» мазок иного вида. Собственно, с четырьмя работами, в каждой из которых виделся рост наших с Азаматом способностей, мы решили устроить «хатный вернисаж». Вот так мы были воодушевлены, что робость делиться с сокамерниками картинами пропала. Мы развесили на шконках наши работы и всем предложили посмотреть. Все из любопытства глянули, оценили, высказали мнения всех полярностей и в целом остались довольны небольшим разнообразием серой рутины. Так что уже после, когда я рисовал один и с большей продуктивностью, я так набирался чувством довольства своими способностями, что устраивал вернисажи созданного за неделю. И картины висели прямо вдоль всей камеры, по обе стороны шконок. В общем, все представленное так или иначе прошло оценку сокамерников перед тем, как попасть на волю.

Как можно понять, мы с Азаматом работали поступательно и в определенном плане продуктивно. От первых работ мы хотели переступить к новым, но в один момент меня заказали на этап в Институт им. Сербского на экспертизу, и наш дуэт приостановил свое существование. А на «Серпах», в свою очередь, было нельзя даже вести дневники, а ручку выдавали под присмотром сотрудников. В общем, там я загремел в творческую заморозку на время проведения экспертизы. Но там появились свои наблюдения.

О них, правда, чуть позже. Пока представим, что меня этапируют, я сдаю все свои вещи на хранение (в числе них и пиджак, набитый картинами), меня переодевают в ночную пижаму после помывки бабушкой-комендантом и спихивают в палату «на наблюдение».

И пока вы все это представляете, расскажу про простыни как один из ресурсов творчества. Собственно, уже по массовости работ можно задаться вопросом: а откуда все они берутся, если выдаваемые две простыни на казенном счету и их обязательно надо вернуть. Сперва эту проблему я обходил так:

Вскоре, как росли собственные запросы, по куску я начал отрывать уже каждую неделю. Ведь по средам нам как раз меняли грязные простыни на чистые. Я просто совал в скомканном виде их в кормушку, а там их складировали в общую кучу и выдавали новые. (День выдачи простыней всегда знаменовался Наташей Бомбочкой. Стоило ей пройти 2‒3 камеры, меняя простыни, и она начинала в ответ ругаться со всеми через кормушку.

Арестанты очень чистолюбивые, и стоило кому-то увидеть на «чистых» простынях пятно, он совал их обратно и орал, почему так плохо стирают. Скандал мог зайти так далеко, что обе стороны грозили друг другу расправой, а Наташа в конце громко хлопала кормушкой, не поменяв и половины.) После мы приметили, что собранные простыни в этот день оставляли на подоконниках в коридоре, так что по утренней проверке мы просто брали кучу простыней из мешков на тюремные нужды. Я — на картины, дорожник — на дорожные канаты, кто-нибудь еще сделать себе парус, чтобы прикрыться от света на первом этаже. Потом, мешки с простынями долго так не оставляли, мы их за сигареты (естественно, «Парламент») выменивали у хозобслуги, что помогала Наташе возить телегу с простынями. Таким образом, покрывалась проблема с массовостью затрат, да и признаюсь, как холст — тюремная простынь очень символична, это натурально пот и кровь арестанта, впитавшая ко всему местную прокуренную атмосферу. Посмотрите на оборот некоторых работ, там иногда можно встретить тюремные штампы.

Но вернемся на «Серпы». Почему я решил затронуть и этот пустой месяц? Во-первых, потому, что на картине № 119 изображена одна из сцен в Институте Сербского. Это сидение в ожидании, когда все прочие подвергнутые экспертизе дорешают свои психологические тесты.

Обстановка на Сербского была, конечно, в разы вольнее, чем в тюрьме, тут дозволялось гулять из палаты в палату, можно было посмотреть в окно на жизнь нависшей над институтом многоэтажки, кормили на уровне неплохой столовой, но с этим было сильное ощущение подопытности. Все вещи у тебя забирали, своего только носки и рыльно-мыльное. Из канцелярии доступен 1 тетрадный лист и карандаш, ручку (как писал выше) дают только под присмотром. В этом всем я, лежа и читая «Генриха IV» Генриха Манна, уловил на страницах интересный брак гарнитуры. На полях отпечатывались узоры из множества пересеченных линий.

Мне это приглянулось, и я сперва срисовал все комбинации, что были на полях, и от этой «коллекции» перешел к задумкам в изображении «Репрессии». Думаю, любой скажет, что от тюрьмы веет особой атмосферой горя и несправедливости. Уже когда я был в ИВСе на Петровке, мне казалось, что в тусклом свете ночника со стен стекает густая кровь переломанных системой людей (а там об ином и не подумать: ввиду того, что стены красили плотной краской, что начала подтекать и застыла). И эту атмосферу я решил передать в изображении «Репрессии». Она никогда не может быть четкой, т.е. кровные решетки, из которых она состоит, не могут быть геометрически равносторонними, даже в образе «стройной Репрессии» (т.е. обдуманной и хитро запланированной), она так или иначе крива и коса, отражая стихийность самой Репрессии, невозможность ее обуздать. Стоит только дать волю Репрессии, она начнет сжимать богатый урожай судеб, пока не достигнет определенного края (в моем случае — холста, но в сути обыкновенных разумных понятий, так как выше Репрессий, наверное, только Геноцид) своего роста. Репрессия незрима и осязаема разве только мысленно, витает, охватывая собой все доступное пространство казенных учреждений. Если бы я мог создавать на холстах gif-ки с движением, то окружающая композиция Репрессии обязательно бы двигалась, принимала новые решетчатые узоры и все в таком духе.

Как же Репрессию можно мысленно потрогать и вообще с ней взаимодействовать? Очень просто. Каждый раз уходя в себя и думая о Судьбе, взвешивая свое отношение к суду, делу, разворачивая в уме планы защиты и просто про себя комментируя обстановку, мы взаимодействуем с Репрессией. Тычем в нее, растягиваем, пинаем, придаем ей формы. Все это я передал в простеньких работах, где только я и Репрессия.

И что только с этой Репрессией не происходит. Посидите в тюрьме, оглянитесь на камеру, как многие задумчиво лежат на шконках или с кружкой чая смотрят в окно. И заметите, как дрожит вокруг них репрессивный фон, а в глазах мелькают сценки воздействия на Репрессию. Но если отложить художественное оправдание и сказать серьезно, то, по моему мнению, предавая тюрьму через изобразительное искусство, недостаточно только «реализма», т.е. зарисовки сценок тюремной жизни, окружения и пр., огромную часть тюремного опыта занимает именно что «духовная» часть. Переживания, раздумья, внутренние споры.

В противовес Репрессии — сеть «Арест»

Черные решетки. Но Арест — это уже больше о минималистической передаче окружения. В тюрьме удивительно много вещей «в клетку». Вездесущая плитка, решетки на окнах и коридорах. И даже на вафлях есть решетки! Поэтому постепенно отходя от зарисовки реального окружения, я низложил его до образа Ареста. Ведь что бы в тюрьме ни происходило, оно происходит в композиции с решетками (решеток удивительно много разновидностей. Поэтому Арест может быть каким угодно в отображении. Главное, чтобы была хотя бы одна решетка. А какой она будет, неважно. Как у сетки-рабицы или прямоугольная. Это просто минималистическое отображение тюрьмы вокруг). Поэтому со временем я пришел к тому, что нет смысла мне перерисовывать всю хату, главное место в ее композиции — это все равно решетчатое окно.

Дополняя описание Репрессии, честно, порой пытался натянуть на всплывшую в голове творческую теорию небольшой налет мистики, раздувать ее линией, что Репрессия может делать так, что в ее поле становишься слаб духом, одержим. На работах появлялись как просто «одурманенные» Репрессией, так и «одержимые».

Шло это от того, что

И некоторых подобных старались заведомо выпихнуть из коллектива на задворки, тем самым снизив его пагубное влияние, грубости и все подобное. Это вылилось в дополнение к теории Репрессии в качестве «одержимости» и того, что порой скелетные обитатели тюрьмы ловят или, наоборот, убегают от подобных «одержимых».

(В качестве примечания хотел попросить читающих делиться своими вопросами о теории Репрессии, так как мало ли, наводящими вопросами удастся ее расширить или дополнить.)

Вернемся в реальность. Собственно, от брака типографии, что отпечатывала издание «Генриха IV», попавшее в Институт судебной психиатрии, и пошла Репрессия. Во всем остальном была пустота. Я, правда, приметил по местной библиотеке, что, отталкиваясь от книжных иллюстраций, можно создать множество самобытных работ, причем на основе штриха или детали. Ну и, естественно, было общение.

Об одном знакомстве хотелось бы упомянуть конкретно. На экспертизе я встретился с Алексеем Межнек-Плехановым, что сидел в СИЗО-1 г. Волгограда по делу о том, что он кинул в здание местной администрации бутылку с зажигательной смесью. Я обещал ему попытаться привлечь к его делу внимание, так как у него не меньше произвола в деле, чем у любого политзэка, но робкие упоминания о нем в письмах ушли в никуда. Собственно, если вдруг его дело еще тянется, то хотел бы попросить его поддержать. А если он вдруг на воле, то сердечный ему привет! Но общение. Что там только не упоминалось. И о странном применении статей 131‒135 (а по ним как раз многие углубленную экспертизу и проходят), что статью за убийство можно завести без тела, на пустом месте, были и мирные политические толки (причем о том, что наступит после февраля 22-го года, не догадывались).

Провел такой скучный месяц в стенах института Сербского, где мне сказали о том, что по всем тестам я «романтическая личность», возмутились, что нынче преследуют художников, и пожелали мне скорейшего освобождения. Эпопея в «Серпах» ушла в тень, и продолжились Бутырские сидения.

С перелимитом, который после только усилился, были некоторые неудобства. Ведь одно время приходилось делить с кем-то спальное место. От этого кабинет мой перетекал за стол, а за столом есть особенность, что так или иначе кто-нибудь что-нибудь на канцелярию да прольет. Пара картин так успели сгинуть, ведь психанув, я их отказывался восстанавливать (да и рисовал первое время чаще с ходу на чистовых, без сторонних набросков).

Остальное течение событий бесполезно воспроизводить по порядку, так как события так и так шли летописью в картинах. Поэтому об остальном далее описывал конкретно картины из каталога. Разве только сделаю отступление. Когда вернулся, мы с Азаматом продолжили рисовать совместно, а вскоре после того, как он получил новый срок по своему делу и готовился к своему этапу, началось импортозамещение Азамата личными навыками. Так что по анатомическому атласу, выпрошенному в библиотеке, я сперва выучился рисовать скелеты, на глаз приметил анатомию для хотя бы отдельного сходства (скелеты у меня тем и нескладны, чтобы в каждом можно было выразить что-то особое), сообразил парочку личных тренировочных работ и, раскланявшись с Азаматом, начал уже в одиночку проводить творческую линию со всеми теориями, придуманными в «Серпах».

* Внесена Минюстом в реестр «иноагентов» и объявлена «нежелательной организацией».