В кабинете Евгения Ясина (пока он был научным руководителем Вышки) висел портрет докторской колбасы. Так он называл изображение колбасного батона. И добавлял: «Я советский человек, розовая колбаса — моя любовь».
Правда ли, что он был советским человеком? В какой-то мере — да. В том смысле, что бытовая солидарность, наивная добропорядочность и установка на хороший исход были ему присущи в полной мере. «Что же хорошего из этого следует?» — так он часто завершал ситаны (ситуационные анализы). Хотя никто не собирался выводить ничего оптимистичного из жесткой проработки темы. Неважно, экономической или социальной. Насколько его ближайший друг по поколению Дмитрий Зимин был сосредоточен на алармизме как норме жизни, настолько Ясин физически нуждался в «оправдании добра», в надежде как общем знаменателе истории.
Не верил бы Ясин в ее счастливый финал, не взялся бы в 1991-м за тяжкий труд отбора команд для экономических реформ; нужно ли уточнять, что тогда от его позиции много зависело. А взявшись — поставил бы не на Гайдара, а на поколенчески понятных ему Шаталина и Петракова вместе с примкнувшим к ним Явлинским.
Но Ясин верил — и потому выбрал тех, кто не был похож на мечтателей. И сам включился в рискованный процесс преобразований; в ельцинско-гайдаровском правительстве он стал министром без портфеля, кем-то вроде министра-наставника.
Можем ли мы сказать, что эксперимент не удался? И что созданная из небытия рыночная экономика сама собой пересоздала политическую реальность? Нет, не можем. Колбаса перестала быть портретом — и стала реальностью, рынки родились и заработали на полную мощь. Но политика менялась слишком медленно, а потом мгновенно деградировала. И экономика помогла деградировавшей политике удержаться на плаву.
Следует ли из этого, что нечего было и начинать? Ни в коем случае. Командир, выводивший отряд из трясины, не отвечает за того, кто решил застрелиться за секунду до появления твердой почвы под ногами. И вызвал огонь на себя — и на всех. Дело командира — выводить. И только.
