В черной обтягивающей майке, в узких черных брючках, в кедах, которые, как я подозреваю, зная его страсть к моде и высокому стилю, стоят пару тысяч баксов — он курсирует по огромной сцене из конца в конец, движется неутомимо, как маятник и живой энерджайзер, циркулирует неустанно два с лишним часа концерта, когда сзади гигантские экраны, а впереди море людей.

Мода меняется, кинозвезды улетают в небытие, музыкальные волны накатывают и уходят — рок, поп, диско, металл, индастриал, электропоп, что там еще — а Мик Джаггер в прикиде вечного мальчика с резкими морщинами на лице, тощий, гибкий, оттренировавший до идеала свое балетное тело — остается всегда, остается тем, кем был, остается равным самому себе и не нуждается в объяснениях.

Rolling Stones делают классный рок-н-ролл, мастерски выстроенный, хорошо темперированный, рок-н-ролл огромных стадионов и невероятных концертных турне, охватывающих десятки стран и городов, где на аренах для развлечений и наслаждений их всегда ждут сотни тысяч заранее восхищенных фанатов, знающих, с чего они начнут.

Конечно, со Start Me Up.

Стоя на краю сцены, видя перед собой ревущее море в свете скользящих прожекторов, делая стремительные пассы беспрерывно летающими руками — призывая кого-то с неба, угрожая кому-то в сотом ряду, выбрасывая драйв с кончиков пальцев — он посылает не просто звук, а энергию.

Мимолетное движение руки, которым он убирает волосы со лба, — тонкое, девичье движение. Вдруг он двумя руками и двумя пальцами на каждой приподнимает майку на плечах — словно футболист в разгар матча, играемого в жару. Его пластика изысканна и изломана. Кисти его рук, изгибаясь под разными углами, ведут свой разговор, когда он вдруг в четком, чеканном прыжке делает свое собственное, оригинальное, неведомое Баланчину па.

наперекор чистенькому лицемерному миру и что в отличие от напомаженной эстрады в нем всегда билась, орала, кричала подлинная живая жизнь. Но то, что играют сегодняшние Rolling Stones, бесконечно далеко ушло от той первичной бурной воды и отчаянной игры; в том, что они играют, нет подлинной ярости, какая была у MC5, и нет социальных мотивов, какие были у Kinks; это рок-н-ролл больших артистов и хорошо устроенных в жизни людей.

То, что для одних оказалось невыносимым, для других стало отличной средой обитания. Питер Грин не вынес мира сего и сошел с ума. Джим Моррисон спел The End и закрыл за собой двери. Кэт Стивенс — ныне и уже давно мистер Ислам — не смог выдержать конвейер шоу-бизнеса и отправился в иные дали. Брайан Джонс впал в депрессию от того, что приводило Джаггера и Ричардса в эйфорию. Но для Джаггера все эти страдания, глубины, падения, отчаяния не существовали; энерджайзер и любитель светской жизни с удовольствием принял все предложенные ему обстоятельства и успешно прошел через время в сиянии сценических огней. Он оказался устойчивым к разъедающему яду тоски и способным давать триста концертов в год, отчего иные начинали пить и грохать себе мозги более сильными штуками. Он и это прошел и излечил сам себя, чтобы снова предстать на огромной сцене — маленькие у него тоже были, но остались далеко в прошлом — в своем невероятном драйве, со своей графичной пластикой и острыми жестами, будто нарисованными одной линией карандаша в руке художника-экспрессиониста.

Rolling Stones сделали рок-н-ролл выдающимся престижным жанром, но они же выхолостили его и сделали его условным, почти как опера. Это красивое искусство звука и сцен, в которых действуют фигуры воображаемых героев.

Джаггер изображал из себя Street Fighting Man, но никогда им не был; в день, когда на концерте в Альтамонте Ангелы Ада убивали человека прямо перед сценой, спрыгнул со сцены и ринулся в гущу драки не он, а Марти Балин из Jefferson Airplane. Альбом Rolling Stones Let It Bleed кажется агрессивным высказыванием и насмешкой над битловским Let It Be, но никакая кровь там не льется, и ни один осколок от разбитой витрины не поранил ничью руку. Роскошная обложка альбома Beggars Banquet изображала во всех смачных подробностях пир нищих, но это была всего лишь игра в пир и в живописные лохмотья, тогда как нищими сделались совсем другие люди, вроде Дэнни Кирвана из Fleetwood Mac.

Это не сравнение двух несравнимых и не упрек никому, а только расстановка без обмана.

Джаггер поднялся вверх, на высоты грандиозного финансового преуспевания и всемирной славы, и поднял в эти края рок-н-ролл вместе с собой. Многие смотрели на этот подъем скептически, потому что он превращал группу в предприятие и завод по производству песен; многие считали, что Rolling Stones пятьдесят лет повторяли сами себя, а сэр Пол Маккартни пару лет назад с улыбкой назвал их «неплохой кавер-блюзовой группой». Но если можно не соглашаться с таким знатоком, как Макка, то где тут блюз? Блюз ушел из музыки Rolling Stones, а если и остался на их грандиозных шоу, то только в виде скупо выдаваемой добавки к пище или присадки к машинному маслу.

И еще в архиве, глубоко запрятанным под массой выпущенных номерных альбомов, сборников, компиляций и прочего, и прочего. Там, на дне сто пятого архивного сундука со всяким историческим барахлом, лежит Cocksucker blues, название которого мы не будем переводить из-за нежелания проблем с цензурой; не вошедший ни в один альбом, он так и лежит там, этот прекрасный блюз, полный уныния и желания.

Те великие вещи, которые Rolling Stones сочинили и сыграли в начале своего потрясающего — и не только длиной — жизненного пути, остались. Осталась Paint It Black, в звуке которой появилась плотность и тяжесть, которых не было раньше, во время винила и легкомысленной Карнаби-стрит с бутиком Мэри Квант; осталась роскошная Miss You, где, как всегда, царит вокал Джаггера и летит красная накидка и разрезанная до бедра черная юбка смачной и страстной Луизы Фишер, нарисовавшей себе красную точку на лбу. И снова звучит над в конец одичавшим бредовым миром медленная Lady Jane, вся в переборах барочного клавесина, пронизанная звуками архаичного дульцимера, на котором то ли играл, а то ли только представлял, что играет, Брайан Джонс. Никто до сих пор не знает, кто эта таинственная Lady Jane — может быть, дочь бывшего английского посла в Вашингтоне, в которую был влюблен Мик Джаггер, а может быть, и нечто совсем другое, о чем тут не совсем прилично говорить и что имеет отношение к эротическим фантазиям любовника леди Чаттерлей. Это не важно, так же как не важно, где теперь та самая Lady Anna, что появляется во втором куплете, и кто такая sweet Marie, прекрасным видением возникающая на несколько секунд в конце песни.

Джаггер поет эту вещь с невероятной нежностью.