200-летие Александра Николаевича Островского отмечается как-то тихо. Незаметно, скромно и без соответствующих ажитаций. Можно даже сказать — чинно отмечается, в том смысле что чиновники много чего придумали еще в 2021 году, когда принимали программу по празднованию торжества. Она делилась на пять «основных блоков, объединяющих основные юбилейные и торжественные мероприятия, социально значимые и культурно-просветительские мероприятия и акции, мероприятия в рамках международного сотрудничества, кластерное развитие территорий, связанных с именем Александра Островского и мероприятия в регионах», — о кластерном развитии территории министр культуры говорила с особенным чувством. Чтобы не снизить градус, зампред правительства настаивала, что «празднование должно пройти на самом высоком уровне».

Островский на то и классик, чтобы пережить даже неудавшийся юбилей. Тем не менее — научные конференции от Пушкинского Дома до Бахрушинского музея, проходят фестивали какие-то, и даже выставки открываются.

В Доме Остроухова в Трубниковском переулке в Москве показывают не столько юбилейное, сколько поэтичное — выставка «Театр Островского. Контексты» строится не только вокруг предметов, но и на тонких переходах, ассоциациях и сравнениях. Визуальный акцент, предложенный авторами, интересен, выстраивание линии от звуков грозы к звуку лопнувшей струны у Чехова изящно, напоминание об Островском-переводчике неожиданно, а обращение к полузабытым пьесам, таким как «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» или «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», современно. Но это не снимает многие вопросы о классике и классике, тем более что многие сюжеты скорее обозначены, чем проработаны.

До актуальности театральной здесь не доходят, рассказ о современных трактовках Островского, причем не только на драматической сцене, опущен, хотя мог бы оказаться продуктивным. Достаточно вспомнить и московские спектакли последних лет (было бы интересно сравнить «Правда — хорошо, а счастье лучше» Сергея Женовача и «На всякого мудреца» Константина Богомолова), и нынешнее обращение к Островскому на оперной сцене. Например, «Катю Кабанову» Леоша Яначека на фестивале в Зальцбурге в постановке Барри Коски или «Снегурочку» Римского-Корсакова в парижской опере в режиссуре Дмитрия Чернякова.

Понятно, что актуальность иного рода — вроде аллюзий на темы «Свои люди — сочтемся», «Свои собаки грызутся, чужая не приставай» или «Правда — хорошо, а счастье лучше», музеефикации сегодня не подлежат.

Впрочем, наши долги перед Островским столь многочисленны, что список упущенного трудно довести даже до середины. Корни проблем с интерпретациями его пьес восходят к современной ему критике, неявно изумлявшейся «всеядности» драматурга — он запросто печатался и в «Современнике» Некрасова, и во «Времени» братьев Достоевских, и в «Вестнике Европы» у либерального Стасюлевича. Об этом вспоминаешь, разглядывая в третьем зале выставки иллюстрации Бориса Кустодиева к «Грозе». Вот пьеса, о которую едва не сломалась вся история русского театра! И виноват в этом… нет, конечно, не виноват, но история повернулась так, что текст Добролюбова «Луч света в темном царстве» стал не просто рубежным — других рубежей после него и не осталось. До сих пор его статья считается хрестоматийной, других просто не читают не только в средней школе, но и в подавляющем большинстве университетов.

Они все так же рассуждают (если вообще рассуждают) в парадигме советского образования, адепты которого откровенно игнорировали в прошлом году 200-летие самого Григорьева. Но в эпоху Островского, изнутри современности, все казалось иначе, реакция Добролюбова была лишь одной из многих реакций на «Грозу», реакцией, имевшей успех у молодежи, но не у всего общества.

Григорьев был не одинок в понимании Островского как гармоничного писателя. Известен отзыв Гончарова, служившего цензором и выступавшего за публикацию текста пьесы:

Правоту последней фразы наверняка чувствовал и Добролюбов. Но, в отличие от цензора-романиста, это разнообразие существующих на каждом шагу личностей вызывало в нем скорее раздражение, они не были интересны для социальной критики, обращенной к обществу, а не произведению искусства.

Позицию Добролюбова, политизировавшего «Грозу» вопреки воле Островского, советская система образования сделала не просто основной, но единственно возможной — возможно, поэтому с Островским отношения у большинства в этой жизни не складываются. Виноват ли в этом сам Добролюбов, которого при коммунистах вводили насильно, как прежде картофель при Екатерине, а затем Маяковского во времена террора?

Она оказалась убийственной для добролюбовских текстов, выглядящих довольно бессмысленно без текстов его оппонентов, это как футбол, когда на поле присутствует лишь одна команда. Манипуляция с контекстом подрывает доверие к суждению, жертвой этих манипуляций оказывается в итоге сам Островский.

Не случайно сегодня он вновь оказывается символом борьбы, на этот раз для сторонников охранительно-консервативной традиции. Юрий Соломин, худрук Малого театра, традиционно называемого «Домом Островского», публично просил недавно поддержать его позицию, «чтобы нашу классику никто не передергивал, даже из именитых режиссеров. <…> Нельзя даже названия ни Островского, ни Гоголя, ни любой классики — возьмите западную, к ней можно посвободнее относиться — нашу классику переименовывать, даже название, нельзя. Это должно быть подсудным делом». Так неожиданно короток оказался путь от любви к запрету, от юбилея к суду. Возможно, это и есть тот самый «высокий уровень» юбилея, который грезился недавно зампреду правительства РФ. Выглядит типичным сюжетом для Островского, пусть у него и не было пьесы «От тюрьмы да от сумы…».