Один из самых талантливых режиссеров снял всего несколько полнометражных картин.

Правда, признаем: каждая из них — веха в истории советского кино. Каждая бескомпромиссна, как сам Климов. Оттого так доставалось фильмам. Оттого их так мало. Система билась с ними, запрещала, цензурировала, прятала на «тюремную» полку. Климов шел на таран, почти не уступая. В конце концов система обессилела и пала…

Оказалось, ненадолго.

Он один лишь знал, сколько сил, здоровья потребовалось, чтобы пережить бесконечные мытарства с «Агонией» (более 10 лет на полке), «Похождениями зубного врача», «Прощанием» (задуманным и начатым Ларисой Шепитько), самым страшным фильмом о войне, о выжженном человеке, заглянувшем в бездну, — «Иди и смотри». И конечно же, с эпохальной картиной «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Конечно,

Однажды я записала его монолог о его дебютном (и дипломном!) фильме. Он многое объясняет.

— Конечно, «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» я снимал как иносказательную историю. Образ пионерлагеря разрастался в образ «нашей юной прекрасной страны». Но несмотря на кондовость системы и ее проводника директора Дынина… Несмотря ни на что, дети в фильме победили.

Победили и полетели, как и мечтали. Детские мечты обязательно должны осуществляться. Помните, даже самый смешной мальчишка в бочке улетел? Если честно, я сам до последнего времени летал… во сне — со всеми трудностями, преодолением притяжения, переживаниями. Просыпался в поту. Правда, с годами «полеты» случались все реже.

Сам я никогда в жизни не был в пионерлагере. Так что фильм полностью — моя фантазия. Но в пионерах был, и галстук со специальной закрепкой носил. И когда меня в 14 лет приняли в комсомол (было это в послевоенном Сталинграде), не мог идти домой — меня колотило от волнения. Тогда тоже думал — взлечу. Вот какими мы были…

С детьми сама судьба меня свела. В конце второго курса во ВГИКе надо было сделать короткометражку: немой этюд — сочинить органичную ситуацию без слов. Так и возник восьмиминутный «Жиних». Идет контрольная по арифметике в четвертом классе. Учительница читает «Ромео и Джульетту». А мальчик и девочка за партой переживают свою историю любви. Музыку нам преподавал Микаэл Таривердиев. Увидев готовый материал, он сразу предложил мне озвучить сюжет темой из прокофьевского балета «Ромео и Джульетта». Всем было ясно: не пропустят. Но Таривердиев обещал пробить. И пробил…

Потом была преддипломная работа «Смотрите — небо» о ребятах, решивших в московском дворике в сарайчике для мотоцикла построить ракету. Все мы тогда переживали время истерического поклонения космосу. Так вот, рядом с мальчишками крутится четырехлетний малыш Алька. И когда «большим конструкторам» строительство космонавтики осточертело, он их пытается удержать. Он-то всерьез собирается лететь. И он один может поместиться в этой трухлявой ракете. И он так истово в это верит, что садится в нагромождение из бочек, нажимает нарисованную кнопку «Старт» и… взлетает.

Тогда я понял:

И не поверите, я напрактиковался, что уже через улицу видел: талантлив ребенок или нет. А на экране фальшь особенно царапает. Ранит даже.

Потом случился полнометражный фильм «Добро пожаловать…», между прочим, моя дипломная работа. Меня, студента, пригласили на «Мосфильм», два объединения готовы были заниматься картиной. Первый конфликт возник из-за ректора ВГИКа Грошева. Он вцепился мертвой хваткой в сценарий Лунгина и Нусинова: «Не будет такую вредную картину снимать наш студент!» Без устали ходил, писал, звонил: в ЦК, Госкино и еще куда надо. Столько энергии, сил потратил… Но дело все же двигалось к съемкам. Кому играть главного героя? Тут возникла вторая проблема. В роли директора лагеря Дынина я видел только Евгения Евстигнеева. В те годы я дневал и ночевал в «Современнике», смотрел не только все спектакли — все репетиции. А в дарование Евстигнеева просто был влюблен. Он же одновременно и вода, и огонь. Тогда в кино он еще почти не снимался. Мне говорят: «Евстигнеева — ни в коем случае. Нельзя!» Начали предлагать характерных актеров с глупыми рожами, причем известных комедиантов — ясно, так можно характер Дынина укоротить до размеров дурака. Что с дурака взять? Ведь не я один ходил в «Современник». Всем было очевидно: Евстигнеев привнесет в фильм социальную тему. В общем, приказывают: «Кто угодно, только не он».

«Ну тогда кто угодно, только не я», — отвечаю. И ухожу. Похоже, моя наглость обескуражила… Согласились.

А мне хотелось не столько обвинять, сколько защитить детей, которых так нелепо оболванивали. Помните транспарант, мелькающий на протяжении всей картины — «Дети — хозяева лагеря!»? Мы все жили под транспарантами «Мы — хозяева своей страны!». Но как не были ими, так и не стали.

Фильм все время висел под угрозой закрытия, поэтому снимали его в бешеном темпе. Сдавать картину я должен был 15 мая 64-го года. А мы завершили работу в предновогодние дни… на полгода раньше.

Когда вспоминаю об этой работе, перед глазами сразу встает лицо… Сейчас вы тоже его вспомните.

А дело было так. Я искал ребят для съемок. И как-то мы с Ларисой (Лариса Шепитько) побывали на очередном детском празднике во Дворце пионеров на Ленинских горах. Возвращались домой в полупустом троллейбусе. Вот сижу я на заднем сиденье, а передо мной едут… два уха. Буквально. Больше ничто не бросается в глаза. Начинаю всматриваться — а уши-то заподлицо забиты песком. На Мосфильмовской уши выходят. Я — за ними. Кричу вдогонку: «Мальчик, мальчик!» А он не слышит. Уши-то забиты. Видать, только что с купанья. Стучу по плечу. Оборачивается. Черная майка растянута до пупа, лицо… Ну правда, такого лица я не видел. От улыбки удержаться невозможно. Я и улыбаюсь. Как такого упустить! Думаю: ну раз нет такого персонажа в фильме — надо его придумать. Так в сценарии и возник сквозной герой, как банный лист ко всем пристающий: «А чего это вы тут делаете?» В сценарии мы его назвали «Мальчик с профилем Гоголя». А сыграл его Слава Царев.

Снимали мы на юге, неподалеку от детского лагеря «Орленок». Однажды прихожу со съемок в гостиницу — уставший, весь в пыли. Тут — стук в дверь. Заглядывает Витя Косых: «Элем Германович, а Гоголь — курит…» — «Где?» — «В туалете». — «Давай его сюда, быстро». Приходит Гоголь. Перепуганный. С еще более вытянутым лицом. С плотно сжатыми губами. «Ну что, Слава, курил?» Мычит. «Как же ты можешь, Слава…» Мычит… Тут и Лариса, заинтригованная, откладывает книгу. В этот момент Гоголь начинает оправдываться, и комнату заполняют мыльные пузыри. Он со страху продолжает что-то говорить, а комната практически вся покрывается белыми пузырями. Оказывается, он, чтобы запах отбить, наелся то ли зубной пасты, то ли шампуня. Шепитько хохочет до слез. Я едва сдерживаюсь — усталость как рукой сняло.

Что же касается Хрущева, сначала я думал, что нас обвиняют из-за темы кукурузы, проскальзывающей в картине. Оказывается, все еще хуже. Причиной обвинений стал эпизод с воображаемыми похоронами бабушки. Над процессией несут ее увеличенный портрет. Так вот, при фотоувеличении становятся видны редкие волосы бабушки. Тут строгие цензоры Госкино и поймали нас: «Это же они Хрущева хоронят».

Так я вплотную столкнулся с системой цензуры и подавления. Идиотской, абсурдной и жестокой. Я ей приметился как-то сразу. И потом она меня уже в покое и не оставляла. Фильм не принимали никак. И вдруг в нашей квартире раздается звонок. Жуткий крик Марка Донского: «Тут рядом со мной — Юткевич. На коленях просим: приезжайте сейчас же в Болшево!» Оказывается, у них только что закончился просмотр фильма. С Пырьевым случилась форменная истерика, он сполз на пол с хохотом и слезами. И тогда мастера-классики решили для нас с Ларисой устроить настоящий праздник. Но ректор Грошев по-прежнему ни в какую. Не дает мне защищать диплом «такой похабной антисоветской картиной». До сих пор удивляюсь, сколько сил, времени он потратил на эту борьбу. И если бы не помощь и защита Сергея Герасимова, он бы меня выгнал. Между ними произошел разговор на самых высоких тонах. Герасимов и меня, и картину защитил.

Впрочем, несмотря на разрешительное удостоверение, фильм практически на экраны не вышел. Его показали в паре кинотеатров на первом сеансе в 8 утра и скоренько сняли…