Он был вундеркинд, с малых лет поражавший окружавших его людей своими обширными знаниями. Любимым его занятием было делать выписки из лексиконов, этим он занимался на уроках в гимназии и отрывался только тогда, когда учитель спрашивал, знает ли он что-нибудь о том или ином предмете. Тогда худенький светловолосый мальчик вставал и без задержки докладывал, что писал о предмете немецкий ученый, английский ученый, французский ученый. Казалось, он и сам был лексиконом, наполненным знаниями. Его товарищи пользовались этим: зачем искать что-то в книгах, когда можно спросить Колю Чернышевского?

Тринадцатилетним мальчиком он помогал молодому человеку, старше его годами, готовиться в высшее учебное заведение. Чтение было его основным занятием, смыслом его жизни. «Без книги в руках трудно было видеть его; он имел ее в руках за завтраком, во время обеда и даже в течение разговоров». Человек, встретивший Чернышевского на улице в Петербурге в 1861 году, написал, что «Николай Гаврилович шел, читая книгу, от которой я отвлек его приветствием». Другой знакомый называл его «замечательно организованная голова».

«Замечательно организованная голова» с ранних лет думала о свободе и крепостном рабстве, о справедливости и несправедливости, о допотопных и новых людях и о революциях, которые в 1848–49 годах сотрясали Европу. Ему было двадцать лет, когда в кондитерской он прочитал в газете о роспуске национального собрания в Берлине. Потом шел по улице и плакал. «Встретивший меня знакомый спросил: что это с вами? о чем вы плачете? А я, знаете, иду, да и не чувствую, что у меня по лицу слезы текут».

В Петербурге в его скромную квартирку часто приходили гости, иногда два-три одновременно, а бывало, что и целые компании. Приглашение к нему и встреча с ним вызывали у молодых людей восторг. «Я не верил своему счастью и чуть с ума не спятил от него». Все приходящие видели его в одном положении — пишущим. Он был сильно близорук, когда читал, держал книгу близко от лица, а когда писал, низко склонялся над бумагой. Спокойно, не выражая неудовольствия, Чернышевский отвлекался от письма и говорил с гостем, но как только тот отходил, тут же снова опускал лицо к бумаге и принимался писать.

Не пил никогда в жизни точно, а вот насчет не курил — не знаем: другие источники говорят, что он курил без перерыва, а на каторге у него был табак.

Его работоспособность была феноменальна. В своем маленьком кабинете он диктовал перевод «Истории» Шлоссера помогавшему ему студенту, а пока тот записывал, писал статью для «Современника» или, чтобы не терять времени, читал книгу. Подстать работоспособности была у него память, не ослабевавшая с годами, — что он однажды узнавал, то никогда не забывал.

Добавим: он знал английский, немецкий, французский.

Когда он учился в университете, то «лекции… посещал неопустительно, строго соблюдал посты, ходил в церковь, настольною книгою его была Библия». А иначе и быть не могло у сына саратовского протоиерея. Кстати, и Захар Елисеев, сотрудник «Современника», был сыном священника, окончил семинарию и Духовную академию, и Максим Антонович, критик, которого многие считали продолжателем дела Добролюбова и Чернышевского, был сыном дьяка и тоже окончил семинарию и Духовную академию. Мы только приведем здесь эти факты, а объяснит их пусть кто-то другой.

В Чернышевском была прямизна мысли, которая вела его от Бога — к отрицанию Бога как не имеющего точных доказательств существования, от смирения — к осознанию прав человека, от церкви — к социализму, к пониманию себя как свободного человека нового поколения, как «нового человека». Мысль его шла этим путем последовательно и твердо, и жизнь свою вслед за своей мыслью он тоже вел последовательно и твердо, не уклоняясь ни на шаг от прочерченной линии.

Он был враг существующего порядка — православия, самодержавия и народности, понимаемой как квасной патриотизм и верноподданническое умиление. Это читалось и вычитывалось из его острых и резких статей в «Современнике». Он был кумир молодых — слава его ширилась. Неблагонадежность в глазах власти — это был его отличительный знак, полученный задолго до того, как его привезли на гражданскую казнь к черному столбу с цепями на помосте на Конной площади. Это было что-то внутри него, то прямое и умное, то чувство собственной правоты и достоинства, которые никогда его не оставляли — даже в камере Алексеевского равелина, даже на каторге. И это самое они — имя им легион — чувствовали в нем как опасность.

Есть автономные писатели, не зависящие от своего времени, но Чернышевский был не таков — он был внутри времени, связан со временем.

В Петербургском шахматном клубе он сидел за столиком с расставленными фигурами, но не играл, а беседовал с приходящими к нему людьми. Звук этих полуконспиративных бесед до нас не дошел, но мы можем предположить, что там было — Фурье и фурьеризм, отмена крепостного права и община, новые люди и новое общество, конституция и революция. Власти закрыли шахматный клуб: «В нем происходили и из него исходили неосновательные суждения». Ну хорошо хоть шахматы не запретили.

Жизнь бурлила и была полна «неосновательных суждений» — в редакциях журналов, в сходках на квартирах, в студенческих кружках. Жизнь была полна смелых людей, которые заводили в своих имениях и квартирах тайные типографии, ездили в Лондон к Герцену, провозили в Россию неподцензурные издания и готовили себя для большого дела. И в центре всего этого, влиятельный и спокойный, серьезный и дружелюбный, был Чернышевский. Всем он был виден и известен как голос «Современника», журналист и критик, но за этим его внешним проявлением возвышалось что-то тайное, стократ значительнее. Или только мерещилось?

В кружках и на сходках говорили, что пора создавать «Акулину» — так шутя называли тайное общество. Четверо заговорщиков в разговоре при опущенных шторах создавали его под названием «Земля и воля» — и тут же обменивались рецептом невидимых химических чернил.

Близорукий человек в очках, часто смотревший поверх очков, с ласковым и одновременно насмешливым взглядом, разбил Россию на округа: Северный, Приуральский, Московский и Южное Поволжье, а Сибирь не включил в свои планы — туда не дотянуться. Человек слова стал человеком дела:

«Он отлично понимал силу народной инерции и знал, что победа прогресса придет не сразу, что будет несколько — и довольно много — волн прилива и отлива. В конечном итоге, несомненно, победит правда и разум, но это будет не скоро, и не одно поколение — этого он не скрывал от нас, молодежи, — положит свои кости в борьбе за воцарение добра. Но в чем он не сомневался — это в том, что уныние, овладевшее высшими сферами после крымского разгрома, логически неизбежно приведет к революции, торжество которой будет непродолжительно и сменится жестокою расправой реакции с передовыми элементами. О себе он знал, что погибнет, но не подозревал, что это случится так скоро. Что больше всего меня в нем дивило — это его вера, даже и мне казавшаяся наивною, в несокрушимую силу правды. Он убежден был, что все разумное непобедимо, что прогресс безостановочен и бессмертен. И еще был у него фетиш — народ. Раз в него попало зерно истины, оно не может не пасть на добрую почву: оно всенепременно взойдет и принесет обильные плоды, неизменно полезные».

О том, какие прокламации Чернышевский написал сам, а какие написали другие под его влиянием или без его влияния — об этом до сих пор спорят историки. Прокламации ходили по рукам, их было множество:

• «От русского центрального революционного комитета»,
• «К образованным классам»,
• «К солдатам»,
• «К народу»,
• «Молодая Россия».

«К народу» точно написал Чернышевский, эта прокламация, написанная народным языком от имени неизвестных лиц, многое растолковывала крестьянам и, в частности, рассказывала им о порядках в Англии и Франции.

По острой грани ходил Чернышевский, то весь оказываясь на свету публичности — я журналист, все мои статьи проходят цензуру, так что никакой вины на мне не может быть, — то уходя в тень подполья, и в этой тени не разглядишь, какие дела там делаются. Он ли, одно время редактировавший «Военный вестник», вел опасные беседы с офицером Сераковским, который вскоре принял участие в польском восстании, был ранен и повешен? Спросите у Сераковского… Его ли почерком написана прокламация? Он это отрицал, но позднее, на каторге, говорил с многозначительной усмешкой, что у него несколько разных почерков.

Сочувствующий студент сообщил Чернышевскому о близком аресте и предлагал устроить отъезд за границу — Чернышевский отказался:

Вслед затем явился и некто посерьезнее студента — адъютант петербургского генерал-губернатора графа Суворова (внука полководца Суворова) и предложил от имени графа заграничный паспорт и сопровождение до границы, чтобы никто помешать не мог. Граф знал, как делаются тут дела: если арестуют, то осудят, а если писателя осудят, то какой позор для его друга, императора Александра II. Но и тут Чернышевский не согласился.

Арест его многие считали невозможным, потому что значение его как властителя дум и уважение к нему были огромны. Как можно арестовать главного журналиста «Современника», как можно засадить в тюрьму самого умного человека в России? Да он и сам не верил и сказал с улыбкой, «что его никогда не арестуют и не вышлют, потому что он ведет себя вполне осторожно и вздором не занимается…» А оказалось — наивна и ни на чем не основана такая вера. Арестовывать Чернышевского приехал на дрожках — это как сейчас на такси — полковник Ракеев, специалист по работе с литераторами, за двадцать лет до этого в чине капитана сопровождавший гроб Пушкина в Святогорский монастырь; не хотели возбуждать публику видом кареты с отрядом жандармов, стоящей у дома Чернышевского. Когда Ракеев вывел Чернышевского из дома, карета вдруг явилась и быстро унеслась с узником в Петропавловскую крепость. Спецоперация!

В архивах сохранились написанные на желтоватых листах идеальным почерком — не кто-нибудь кое-как царапал, а писец Третьего отделения торжественно выводил, с красивыми завитками букв, с идеальным наклоном строчек! — рапорты Ракеева, из которых мы знаем, что он занимался розыском путей и способов, каким произведения Герцена попадают в Россию, но не сильно преуспел — просачиваются, понимаешь ли, в карманах и чемоданах ездящих в Европу и обратно, и расходятся так, что не найдешь:

Многое с этого момента нам знакомо — в мыслях, в чувствах, в историях последующих времен, из рассказов репрессированных при Сталине, из ситуаций арестов диссидентов при Брежневе. Просить свидания с арестованным опасно, но оставить его без свидания подло. Как поступать? Елисеев, главный сотрудник «Современника», и Антонович, критик, хотели просить свидания, а Некрасов убеждал и даже упрашивал их не делать этого, потому что поставят себя под удар. Все же они просили свидания и получили его.

Однажды Чернышевский сказал: «Я дуракам не уступаю». Примеры его неуступчивости — в протоколах допросов. С полным самообладанием он отбивает, отрицает и отбрасывает все, в чем его обвиняют. При обыске найден алфавитный ключ для шифра на четырех картонках? «Эти лоскутки заключают в себе какую-то азбучную шалость, составленную неизвестно мне кем из моих родственников, живших у меня». Есть сведения, что вы с Герценом собирались вместе издавать журнал? «Совершенно не знаю, на каком основании г. Герцену вздумалось, что я мог согласиться издавать с ним журнал, ибо никаких сношений с ним не имел, ни прямых, ни через какое-либо посредство».

И далее, упорно и спокойно, на разные вопросы:

Вот даже и по саду не гулял. Все врет доносчик Костомаров. А в архивах и сейчас лежат секретные документы Третьего отделения о суммах, которые ему платились.

А чтобы не думали, что могут взять его измором, годами держа в крепости, Чернышевский сделал заявление следственной комиссии:

Комиссия отдельным документном внесла это в материалы дела.

В заключении он голодовкой добивался свидания с женой Ольгой Сократовной. Свидание обещали, но не давали. Он прекратил есть, только два стакана воды в день пил. Пытались его обмануть, обещая позднее дать свидания, и приносили еду в камеру. Не помогло: «После свидания, а теперь можете убрать». Дали свидание.

Не по своей воле сменив свой кабинет на камеру в Алексеевском равелине, он, которого министры царского правительства в своей переписке называли «дирижером радикального оркестра», не сменил ни состояния ума, ни образа жизни, ни своей привычки к умственной литературной работе. На воле был неприхотлив, ел овсянку и черный хлеб, не замечая, что ест, — можно и тут так же. Камера — ну так и в камере можно писать (тогда было можно). Припадая лицом в очках к листу бумаги, бледный человек с длинными волосами и бородкой, обмакивая гусиное перо в казенную оловянную чернильницу, неутомимо писал свой роман. Его он весь выдумал и написал в тюрьме.

В романе он начинает с того, что хамит и дерзит публике, причем делает это холодно и с расстановкой. Так говорят не в порыве гнева или от избытка чувств, а в ледяном состоянии презрения к тому, чья пошлость и убожество давно и до конца ясны говорящему. Так он и говорит с публикой — как с дурой.

Невыразимой иронией и насмешкой исполнены его слова о «хороших людях», которые «коптят небо».

Сотнями страниц он разговаривает твердо и без сантиментов, но с героиней своей, Верочкой, в «первый вечер ее любви», когда она засыпает в свой день рождения, вдруг говорит со странной нежностью и так долго растолковывает ей кое-что, словно говорит с ребенком — и тут нам кажется, что этот холодный рационалист, убежденный в том, что миром правит эгоизм, совсем не так уж холоден внутри себя, в нем есть тепло, и он в Верочку влюблен.

«Умри, но не дай поцелуя без любви!» — фраза из романа вошла в разговорный русский язык и стала чем-то вроде пословицы, которую обычно произносят с насмешливой улыбкой или с циничным хохотом. Смейтесь, дураки, потому что ваш поверхностный цинизм пустяк по сравнению с жесткой издевкой Чернышевского. У него эту фразу говорит содержанка и бывшая проститутка.

Эта издевка не часто, но проскальзывает и просвечивает в романе, словно вдруг из-за спин действующих лиц выглядывает молодой длинноволосый господин в сером пальто и в золотых очках и отпускает замечания, которые уничтожают не столько действующих лиц, сколько человечество с его героями. «Но если я знаю, то мало ли чего-то знаю такого, чего тебе, проницательный читатель, во веки веков не узнать». С серьезным видом он вдруг заявляет, что алкоголичка Марья Алексеевна, мать Веры, то же самое, что Наполеон после битвы при Ватерлоо; и само внезапное появление маршала Груши и маркиза Лафайета посреди рассказа о семейном дельце отдает ледяной и злой насмешкой автора романа над пошлостью, корыстью и глупостью жизни.

«Смесь разной гадости с разной дрянью» — так он говорит о том, что происходит в мужчине, добивающемся женщины.

«Из-под маски порядочного человека… высовывалось длинное ослиное ухо».

«А если у всякого человека черте знает что на уме, то у такого умного человека и подавно».

«Одно, впрочем, натурально — допотопному миру иметь допотопное население».

В сцене, где Вера Павловна запрещает целовать себе руку, потому что мужчина, целующий руку женщины, унижает ее, ибо не считает себе равной — заложен весь последующий радикальный феминизм. Тут уже угадываются они все — Эмма Голдман в пенсе на шнурке и с банкой динамита, и Сюзи Кватро в кожаной куртке и с бас-гитарой. Через столетие перекидываются мостики, соединяя очкастого длинноволосого русского нигилиста и обросших американцев протестных демонстраций. «Только до двадцати пяти лет человек может сохранять честный образ мысли» — это из романа Чернышевского 1866 года. «Не верь никому старше тридцати» — это Джек Уайнберг в 1964 году.

Рукопись романа «Что делать», листы которого были отмечены печатями цензуры, Некрасов повез в типографию и по дороге потерял. Как она слетела с его колен, когда он ехал на дрожках, — непонятно. Это происшествие повергло и без того издерганного, измученного и страдающего Некрасова в отчаяние и ужас. Потерять рукопись, которую Чернышевский написал в тюрьме, потерять слово, написанное узником и доставленное ему для сбережения! Он дал объявление в «Полицейские ведомости» об утери рукописи, обещал 300 рублей тому, кто ее вернет, и, страдая и маясь, в ужасных фантазиях видел рукопись в мелочной лавке, где ее листы пустили на обертку для селедки. Если бы не бедный чиновник, отец шести детей, который нашел рукопись на улице и принес Некрасову — в русской литературе не было бы романа «Что делать». Имя чиновника осталось неизвестным.

По следам героини «Что делать» Веры Павловны, создавшей швейную мастерскую на основах справедливости и добра, пошли многие люди, верившие в кооперацию людей без эксплуатации, в добровольный совместный труд и честную жизнь. Эти попытки были растоптаны, уничтожены, а следы их стерты из истории, но все-таки кое-что сохранилось. Например, в биографии Сергея Федоровича Рыбина-Луговского указано, что он в начале двадцатых годов XX века создал хлебопекарную артель «Трудовая вольность», позднее переименованную в «Муравейник» — дело, поставленное на тех же началах, что швейные мастерские Веры Павловны. Эсер Рыбин наверняка читал книгу Чернышевского и крепко держал в памяти его завет. Сначала это были две пекарни с магазином, а потом уже семь пекарен, девятнадцать магазинов, кондитерская фабрика. Работало в артели 393 человека.

За исключением помощи политзаключенным — это точный слепок с того, что было принято у Веры Павловны в ее мастерских и что Чернышевский считал началом новой жизни. В 1928 году артель закрыли, Рыбина и артельщиков арестовали. В 1937 году Рыбину припомнили его эсеровское прошлое и артель свободного труда — расстреляли.

Гражданская казнь Чернышевского совершалась под мелким моросящим дождем на Конной площади в Санкт-Петербурге. Лишали гражданских прав того, кто был гражданин по призванию и убеждению и больше других за гражданские права боролся.

Все, кто видели его на эшафоте, не заметили волнения в его лице. Под дождем, стоя у черного столба, он иногда снимал с лица очки в золотой оправе и пальцами протирал стекла. А так — стоял спокойно и смотрел сверху на ряды войска, на конных и на пеших, за спинами которых колыхалась толпа. Когда его увозили в полицейской карете, девушки с извозчика бросили ему букет цветов, извозчика тут же остановили, и девушек забрали в отделение.

В Тобольской тюрьме он сказал знакомому политзаключенному:

Не мог представить, что его законопатят в страшную дыру, в одиночество, в молчание на двадцать лет.

В тюрьме Александровского завода он ходил по двору в черном халате на меху и в валенках и громким голосом пел греческие гекзаметры. Если его кто-то замечал за этим странным занятием — смущался. К принудительным работам узников привлекали редко, Чернышевского никогда. Были еще домашние работы — принести ведро воды, почистить картошку, истопить печку, — но и к этим работам заключенные его никогда не привлекали, из уважения к нему. Но он поблажек не хотел и с ножом в руках упорно присоединялся к чистящим картошку. В разговорах между собой они его называли «стержень». Стержень добродетели, стержень достоинства, стержень ума.

Был он сдержан и никому не открывал душу. Никто во все эти длинные годы ни разу не видел его растерянным, подавленным. Только потом, много лет спустя, после двадцати лет каторги и ссылки, вспоминая, как его привезли в Акатуй, сказал:

Стыдно жизни, проходящей впустую под бесконечным блеклым небом, стыдно огромных знаний, которые память хранит — ни для чего, ни для кого, стыдно перед Ольгой Сократовной, которая там, на бесконечном расстоянии, в России, должна зарабатывать шитьем и штопкой…

Потом из Александровского завода его загнали еще дальше, в Вилюйск. Вилюйск — это пятнадцать домов, церковь и тюрьма за частоколом. Других заключенных, кроме него, там не было. Из Иркутска для надзора над Чернышевским посылались жандармы. Раз в год их меняли. Начальник иркутского жандармского управления Янковский говорил, что «возвратившийся жандарм всегда оказывался заметно сообразительнее и развитее, нежели был до командировки в Вилюйск». И тут, значит, Чернышевский поработал… Но для охраны особо опасного государственного преступника просто жандарма было мало, с ним семь человек казаков и два урядника. Но узник ведь тоже был не один — у него маленькая собачка, он ее приручил и с ней гулял.

Суд, которым судили Чернышевского, заранее знал, к чему его приговорит. Это был прообраз всех последующих судов такого рода — сколько их в истории России и СССР! Обвинение было построено исключительно на показаниях Костомарова и Яковлева, получавших деньги от Третьего отделения. Это знали и члены следственной комиссии, и Чернышевский, и студенты, не побоявшиеся написать и подписать письмо, в котором приводили пьяные разговоры Яковлева, где он саморазоблачался как платный доносчик. Письмо равнодушно подшили к делу, на дело оно не повлияло. Решили изъять Чернышевского из жизни — и изъяли. Но как же обычно, рутинно совершается зло.

В тюрьме в Вилюйске были мыши, поэтому провизию Чернышевский хранил на платформе, подвешенной к потолку. Да что там мыши, это небольшое зло, а главное зло летом — циклопические тучи комаров, облеплявших человеческие лица, так что Чернышевский должен был сидеть в душном застенке, набросив тряпку на голову и поставив рядом с собой горшок с тлеющим навозом. Из другого горшка ел — все двадцать лет одной и той же ложкой.

Да, он и тут писал — думать, рассуждать, писать был смысл его жизни, его натура — и поначалу даже отправлял из грязной и душной камеры в Вилюйской тюрьме свои сочинения в журналы. Но их не печатали и не возвращали. Как в пропасть уходили они, исчезали в никуда. Он не перестал писать, но теперь, закончив, написанное сжигал или рвал.

Властитель дум всей молодой — не только молодой, а всей разумной России, человек, чье слово читали, слушали, обсуждали, ждали и впитывали тысячи и тысячи людей, — в Вилюйске ходил поговорить к жене жандарма и долго, долго говорил перед ней длинные речи обо всем на свете, о философии, истории, экономике, медицине, речи эрудита и энциклопедиста, речи человека, переполненного знаниями и мыслями, которые он готов нести людям — пока терпеливая женщина, не понимавшая в его монологах ничего, не прерывала его предложением идти к самовару чай пить.

В 1874 году — двенадцатый год заключения Чернышевского — из Петербурга в Иркутск пришло указание, которое отправился исполнять в заброшенный на край света Вилюйск адъютант генерал-губернатора Винников. С Чернышевским он говорил на свежем воздухе, сидя рядом с ним на скамеечке. И вот сидят бок о бок на скамеечке, на берегу маленького безымянного озера, государственный преступник России номер один и офицер, когда-то читавший его статьи в «Современнике».